— Мы вас не звали! Нам с Мишкой и так тесно, а вы с чемоданом своим?!
— Тесно ей! — пыхтит она, голос скрипучий как старый стул. — Уж я-то знаю, как тут всё наладить. Димка, скажи ей, пущай не перечит!
— Кать, ну маме правда негде жить, — тянет Дима с дивана, глаза в пол прячет. — Потерпи чуток, а?
Терпеть? У меня от этих слов в голове будто рой пчёл загудел.
Замуж за Димку вышла два года назад, думала, жизнь потечёт своим чередом. Как река в ясный день. Мишка у нас вскоре родился. Купили однушку. Тесновато.
И тут вдруг свекровь моя, Светлана Ивановна, с чемоданом на пороге появляется. Продала свою квартиру, говорит: «Временно поживу».
Только это «временно» уже полгода тянется.
Живём мы втроём в этой однушке, где каждый уголок — драгоценность.
Кухня — мой приют, тут я суп варю, пелёнки Мишкины в тазу мочу, а за стенкой он в кроватке сопит.
И вот в эту нашу тесную гавань врывается она с коробкой старого хлама и чемоданом.
А в коробке той — ключи. Ржавые, старые, от её проданной квартиры. Вертит их в руках, будто заветный оберег, и приговаривает: «Память это, Катька, не трожь, не моги».
Смотрю я на эти ключи, и вижу, как они дверь в прошлое отворяют, где она всем верховодила. И тянет она эту дверь сюда, к нам, в мою жизнь.
Она как вихрь в домотканой юбке. Влетит, всё перевернёт, своё наставит.
То кастрюли мои передвинет: «Не так стоят, Катька, я-то знаю, как ладно».
То суп мой выплеснет: «Жидковат, Димке мясо подавай, а не водицу эту».
Молчу, губы кусаю, а внутри — кипит всё как чайник на огне.
Муженёк мой только плечами жмёт да бормочет невнятное. Он у меня добрый, ласковый, но перед мамашей своей — как тень за деревом: шагу без неё не ступит.
Однажды вечером сижу, пелёнки в тазу полощу, вода тёплая, пар в лицо, а Дима на диване газету листает, шуршит, как мышь в углу.
И тут она из комнаты — голос звонкий как колокольчик.
— Катька, сварила б супишко справный, с мясцом! А то внучку не впрок, одни овощи — что он, козлёнок?
Таз чуть из рук не выскользнул. Поворачиваюсь к ней, а слова в горле застряли.
— Я сама разберусь, чем сына кормить! И всем мой суп по вкусу, между прочим.
— По вкусу ему, как же! — пыхтит, руки в бока, будто продавщица рыбы на базаре. — Димка, скажи ей, мясо любишь, а не эту юшку овощную!
— Кать, суп твой вкусный, правда, — тянет Дима, газету в сторону, глаза прячет. — Но мама дело говорит, мясо я люблю. Может, завтра с говядиной сварганишь?
Смотрю я на него — будто иголкой укололась. Мой Димка, мой оплот, а перед ней гнётся, как трава под ветром.
Вздохнула, вытерла руки о фартук, говорю, тихо, но с жаром внутри:
— Это наш дом, наша семья. Ты уж реши, кто тут хозяйка.
Молчит, шею трёт, будто ворот жмёт. А свековь ухмыляется, ключи в карман суёт и идёт чайник греть, будто всё уже своё доказала.
Смотрю на них, и думаю: дальше так жить — себя загубить. Надо что-то менять. Но пока только злость во мне бурлит, как вода в котле.
Ключи от квартиры
Жить с ней под одной крышей — всё равно что с ветром в избе свечку зажигать.
Светлана Ивановна каждое утро встаёт, как кукушка на часах, и сразу за своё: то Мишку моего разбудит, кастрюлями гремя, будто колокол трезвонит, то полы драит с таким шумом, что половицы скрипят.
А я за ней таскаюсь как ниточка за иголкой и только успеваю шипеть про себя. Но хуже всего — эти её ключи.
Ржавые, кривые. Она их то на стол швырнёт, то в карман спрячет. А то сидит, вертит в руках и бубнит что-то про свою старую квартиру. «Память», говорит. Да какая память, коли сама её продала как ненужный лапоть?
Однажды утром терпение моё лопнуло. Сижу, кофе пью — мой маленький клочок тишины, пока Мишка спит, — а она тут как тут, с коробкой своей ветхой под мышкой.
Вытаскивает эти ключи, кладёт передо мной, будто пирог свежий на стол поставила, и давай причитать.
— Катька, ты хоть понимаешь, что за ключи-то? От квартиры моей, где Димку растила. Там жизнь была справная, не то что у вас тут, в тесноте да в суете.
— Так вы ж её продали! Чего причитать-то теперь? Не думали же вы, что тут с нами слаще будет.
— Продала, потому как година такая выпала, — вздыхает она, глаза к потолку закатывает. — А сердце моё там осталось. Ты молодая, не разберёшь, каково это — гнездо своё терять.
Я чуть чашку не опрокинула. Гнездо, значит! А моё гнездо ей, видать, соломой поперёк горла встало.
Хотела я ей что-то колкое кинуть, да тут Дима из комнаты вылезает, зевает, волосы растрёпаны, как веник после ветра.
— Мам, Кать, вы чего опять шумите? — бурчит он, глаза трёт, сон ещё в голосе. — Давайте потише, Мишка проснётся.
— Потише? — фыркаю я, чашку на стол — хлоп! — Это твоя мама тут сказки плетёт, а я молчать должна? Вон, ключи свои таскает, будто ярмарку собирается открывать!
— Катька, не начинай, — обрывает меня Светлана Ивановна, голос твёрже дубовой доски. — Не твоё дело, что у меня в душе творится. Димка, скажи ей, права я али нет!
Дима мнётся, смотрит то на меня, то на мать, будто меж двух мельниц попал. Потом выдаёт, еле слышно:
— Кать, ну правда, не трогай её вещи. Маме непросто, она к своей квартире привыкла…
Я на него уставилась как на пустой горшок. Непросто ей! А мне просто, что ли, с её ключами да придирками жить?
Взяла я чашку, дверцей шкафа — бряк! — и ушла в ванную. Пусть сами разбираются, раз такие родные душеньки.
Но дальше — только гуще каша заварилась. В тот же день, пока я Мишку укладывала, решила в коробку её старую заглянуть.
Ну любопытно же, чего она там держит, кроме этих ключей?
Открываю, а там — альбомчик старый, потёртый, углы загнулись. Листаю тихонько, чтоб не спугнуть тишину.
Светлана Ивановна в молодости — кудри вьются, улыбка до ушей, рядом мужчина какой-то, высокий, с усами, Димка малой на руках.
И надпись на обороте одной фотографии, карандашом, коряво: «Не отдавай своё». Я аж замерла.
Это что, зарок какой? Или сама себе наказ писала, чтоб не забыть?
И тут меня как током шибануло: она не просто скучает по прошлому. Она его сюда волочёт, к нам, хочет всё под себя загрести, как в той своей квартире было.
Вернулась я в комнату, она на диване сидит, опять с ключами своими, смотрит на них, будто ими вся её жизнь заперта.
Не выдержала я, спрашиваю, тихо, но с ехидцей:
— А что вы с этими ключами делать-то собрались? На стенку прибить или замок новый купить?
Она голову подняла, глаза сузила.
— А тебе зачем знать, Катька? Моё добро, и баста. Не суйся, куда не звали.
— Да мне-то всё равно, — пожимаю я плечами, а внутри всё клокочет. — Только чудно как-то: квартиру продали, а ключи бережёте. Может, ещё ворота в ту жизнь откроете?
— Может, и открою. Коль тут мне места нету.
Она ушла на кухню, а я осталась стоять, будто в лужу села, с этим альбомом в голове. Ключи, фотки, «не отдавай своё»…
И не уймётся ведь она, пока нас всех под свой подол не подведёт. Надо что-то решать, думаю я.
Подруга свекрови
С того дня, как я альбом её нашла, жить стало невмоготу, будто с комарами в одной комнате заперли — гудят, кусают, спасу нет. Светлана Ивановна, словно почуяв мой взгляд на её старых тайнах, принялась за своё с новой прытью.
Ключи эти ржавые теперь не просто где-то валяются — она их носит с собой, как заветный узелок, то на кухне рядом с хлебницей бросит, то на подоконник пристроит.
А вчера и вовсе на гвоздик повесить вознамерилась. Я уж молчу про её вечное бормотание: «Там, в моей квартире, всё лучше было».
Хоть цветы пышнее цвели, мне-то какая печаль? А вот Димка мой, как телёнок несмышлёный, поддакивает ей.
Утро начинается, а она уже на ногах. Тарелками гремит, колотушкой по доске стучит.
Я Мишку из кроватки тяну, он сонный, щёчки розовые, а тут её голос, скрипучий, как телега без смазки.
— Катька, ты б памперсы сменила, вонь пошла! У меня Димка в его годы в горшок ходил, я глаз не спускала, всё честь по чести.
— Светлана Ивановна, — цежу я, пелёнку в руках теребя, — он ещё маленький, всему свой срок. И не пахнет тут, это вы вчера рыбу жарили, до сих пор дух витает.
— Рыба — еда добрая, для ума! — отвечает она, руки в бока, будто хозяйка на торге. — А ты его балуешь, как князька какого. Уж я-то знаю, как дитё растить, двоих на ноги поставила, не чета твоим нонешним выдумкам!
Молчу я, только воздух носом тяну, будто он мне терпение навеет. А она дальше талдычит, ключи из кармана халата вынимает, вертит и причитает:
— В моей квартире простор был, Мишка б там бегал, а не в этой конурке ютился. Димка, скажи ей, как там ладно жилось, не то что тут!
Дима из комнаты выглядывает, в майке мятой, волосы торчком. Глядит на нас, как рыба на червяка, и выдаёт:
— Ну да, мам, было ничего… Кать, может, и правда переехать куда побольше?
Я чуть пелёнку из рук не выронила. Переехать?! Это что, он теперь с ней в одной упряжке?
В груди жар, как от печки раскалённой, а язык сам собой развязывается.
— Ты в своём уме вообще? Мы на эту «конурку» деньги с трудом наскребаем, а ты про переезд? Или маменька твоя нам дворец отстегнёт? Может, этими ключами ржавыми новую дверь в будущее откроем?
— Катька, не шуми, — шипит Светлана Ивановна. — Я толк говорю. А ключи эти — память моя, тебе не понять. Ты в жизни своей ещё ничего не теряла, молодая, пёрышки не пообтрепались!
— Да ваши ключи у меня уже в печёнках сидят! — вырывается у меня. — Продали квартиру — и ладно, чего теперь-то жаловаться да нас донимать? Живите себе, дайте нам вздохнуть спокойно!
Она замолчала, только губы поджала. А Дима подскакивает, руки растопырил, будто спор развести хочет.
— Девчонки, ну хватит вам! Мам, не начинай, Кать, успокойся. Мишка вон хнычет уже.
И правда, Мишка в кроватке заскулил, а я стою, сердце стучит набатом.
Подошла к сыну, прижала его к себе, а сама думаю: это не жизнь, а суета какая-то бесконечная. Но это ещё не всё оказалось.
Днём позже она мне ещё узелок подкинула. Сижу, картошку чищу, а она с дивана поднимается, ко мне идёт, важная, будто указ зачитать собралась.
— Я тут подруженьку свою позвала в гости. Нинка придёт, чайку попьём, покалякаем. Ты б тут прибралась, а то грязищу развела, перед людьми неловко.
— Это что, я теперь прислуга? Вы подругу позвали, а мне убирать? Может, ещё и стол накрыть заодно?
— А кому ж ещё-то? — пыхтит она, будто я шутку глупую сморозила. — Ты дома сидишь, с дитём возишься, а я тут что, в гостях у вас? В моей квартире завсегда чистота была, Нинка скажет, как есть.
— Да хоть царица скажет! Это моя кухня, мой дом, и не для того я тут, чтоб ваши посиделки обхаживать!
Она глаза вылупила, а потом как загудит.
— Твой дом, говоришь? Мой сын тут живёт, моя кровинка! Я сюда пришла, чтоб вам жизнь наладить, а ты мне перечишь, неблагодарная!
— Наладить? — перебиваю я, уже на пределе. — Да вы нас с ума сведёте с этими ключами да придирками! Хотите наладить — езжайте к своей Нинке, там и чаёвничайте сколько влезет!
Слышу шаги, быстрые. Будто дождь по крыше забарабанил. Димка сразу в свою песню начала:
— Кать, мам, ну что вы опять? Давайте полюбовно, а? Нинка придёт, посидит и уйдёт, чего кипятиться?
— Полюбовно?! — я чуть воздухом не подавилась. — Дим, она твоя мать подругу сюда тащит, а мне убирать велит, как девчонке какой-то! Ты это нормально считаешь?
— Ну Кать, маме ж надо с кем-то потолковать, она одна осталась…
— Одна?! — вырывается у меня, голос срывается. — А мы кто? Половики в придачу к её ключам? Хватит, Дим, решай: или я с Мишкой, или маменька твоя с её прошлым!
Он молчит, глазами моргает. А Светлана Ивановна уже верх чует, ключи в руках теребит и цедит, тихо, но с напором:
— Вот и поглядим, кто ему ближе. Я сына не отпущу, Катька, и не мечтай.
Я картошку в миску — плюх! — аж вода брызнула, и ушла к Мишке. Дверь за собой прикрыла, сижу, сына качаю, а в голове — вихрь.
Ключи эти, фотки, её вечное «я знаю, как лучше» — всё как камни на душу ложатся.
Обхитрила
К этому времени я уже не просто сердилась — я была как котёл на огне, вот-вот крышку сорвёт.
Светлана Ивановна своими ключами и бесконечным «уж я-то знаю» довела меня до последнего края, а Димка только и поддакивал.
Терпеть? Да я готова была её чемодан за порог выставить, лишь бы от ее присутствия избавиться! Но тут меня осенило: хватит шуметь, пора хитростью брать.
Как в народе говорят: с умным спорить — язык ломать, а с упрямым — умом ворочать.
Всё закрутилось в субботу. Утро выдалось тихое, почти как в сказке, если б не она.
Сижу на кухне, Мишку кашкой кормлю, ложка о тарелку звякает, а он хихикает, весь в овсянке.
И тут вваливается Светлана Ивановна, в халате своём цветастом, будто клумба на ножках, и сразу за своё:
— Катька, ты чего опять эту овсянку жидкую сыну суёшь? У меня Димка в его годы котлеты жевал, я-то знаю, как дитё поднимать!
Я ложку в миску — шлёп! — и поворачиваюсь к ней, глаза сверкают, но голос держу ласковый, медовый.
— А ведь правду вы говорите. Котлеты — дело доброе! Только я их лепить не мастерица, не то что вы. Может, сами Мишке налепите? А я передохну чуток, вы ж лучше знаете.
Она аж замерла, рот приоткрыла. А я внутри ухмыляюсь — попалась, голубка! Но она мигом опомнилась.
— Да налепила б я, Катька, кабы мясо у тебя не с рынка этого тощего! У меня в квартире мясо было отличное, от мясника знакомого брала.
— Ой, жалко-то как, — вздыхаю я, руку к груди прижимаю, будто цветок увядший жалею. — А ведь те деньки не воротишь, верно? Ключи ваши остались, а мясника того, поди, давно след простыл.
Она ключи из кармана — хвать! — и давай их вертеть, глаза блестят, как у человека, что клад нашёл.
— Ты молодая, не разберёшь, каково это — гнездо своё терять. Я там век свой прожила, Димку вырастила, а вы тут в тесноте своей еле-еле копошитесь!
Тут я не сдержалась, ласку с себя сбросила, как шубу в жару, и выпалила, громко, как колокол на площади.
— Да сколько можно это слушать?! Продали вы свою квартиру, сами, никто вас за руку не волок! А теперь мне голову морочите, будто я вам её спалила! Хватит, дайте жить по-людски!
Дима из комнаты выскочил, рубашку на ходу тянет, глаза круглые, как луна в полночь.
— Что вы опять расшумелись? Мишка вон кашу размазал по лицу, а вы кричите!
— Дим, это не я шумлю, это твоя мама нас всех под себя загрести хочет! Я больше не могу, или она уходит, или я с Мишкой отсюда съезжаю!
Светлана Ивановна аж вскинулась, будто кипятком плеснули, и загудела, чуть не плача.
— Ах ты неблагодарная! Я для вас стараюсь, а ты меня гонишь?! Дима, сынок, скажи ей, что я тут нужна! Это ж мой кровный угол, моя семья!
— Давайте потише, — мямлит он. — Кать, ну она ж мама моя, куда ей идти? Мам, ты тоже… дай Кате самой хозяйничать.
Смотрю я на него — и внутри всё переворачивается. И тут меня мысль озарила. Хватит спорить. Пора её этими ключами «прижать».
Свекровь на диване устроилась, а мужу на кухню позвала. Достаю из ящика стола эту ржавую связку — сама не знаю, как они там очутились. Видать, она их вчера там забыла. Протягиваю мужу.
— Дим, отдай ей ключи. Скажи, что мы нашли человека, который её квартиру выкупит обратно. Пусть едет туда, раз сердце её там застряло.
Дима на меня уставился, будто я ему звезду с неба ему поднесла.
— Ты чего? Там же чужие люди живут.
— Знаю, — шепчу я, глаза блестят, как роса на траве. — Скажи ей это. Пусть сама увидит, что прошлого не воротишь. А то я от её причитаний с ума сойду.
Он мнётся, лоб вытирает, но кивает. Идёт к матери, ключи в руке держит, и выдаёт:
— Мам, вот… мы с Катей подумали… наш друг, он твою квартиру выкупить готов и тебе отдать. Езжай туда, проверь, может, и правда своё вернёшь.
Светлана Ивановна аж подскочила, ключи выхватила, глаза загорелись, как фонарь в ночи.
— Серьёзно, сынок?! Выкупят?! Ой, я ж говорила, там моё место! Собираюсь, сейчас же еду, сама всё разузнаю!
Я стою, руки в бока, и ухмыляюсь про себя. Ступай, голубка, ступай.
Через час она уже в пальто, с сумкой через плечо, ключи в кулаке сжимает, будто заветный узелок.
Выпорхнула за дверь, только подол мелькнул. А я Диму обняла, шепчу:
— Прости, что раскричалась. Но так надо было.
Он кивает, обнимает в ответ, а сам бледный, как полотенце после стирки.
Через пару часов стук в дверь. Открываю — она стоит, вся красная, глаза мокрые, голос срывается.
— Ты меня обхитрила! Там чужие люди, полицию чуть не вызвали! Как ты могла?! Я ж чуть со стыда не сгорела!
Я в проёме стою, дальше не пускаю.
— Это не хитрость, это правда. Квартиры вашей нет, и прошлого не вернуть. Мы хотели вам глаза открыть. А теперь давайте так: или живём тут по моим правилам, или ищите себе угол. Решайте сами.
После того как она вернулась от чужих дверей, в доме настала тишина. Не та тишина, что душу греет, а густая, тяжёлая, словно воздух перед грозой сгустился.
Я её перехитрила, это факт. Обвела вокруг пальца с этими ключами, но радости от этого — кот наплакал.
Только усталость, такая, что кости ноют, и мысль в голове крутится: а что дальше?
Она ведь не из тех, кто хвост подожмёт и в сторонку отойдёт. Нет, она притаится, как лиса под кустом, выждет да снова своё гнуть начнёт.
Утром встала пораньше, Мишку накормила — кашу ему гречневую сварила. Он любит, когда я ложкой по тарелке тюкаю, хихикает, словно ручеёк журчит.
Дима на работу умотал ещё затемно, только дверь скрипнула, и всё.
А Светлана Ивановна на диван улеглась, и ни звука оттуда. Я даже ухо к двери приложила — думаю, вдруг сбежала тайком?
Но нет, слышу — шуршит чем-то, возится. Значит, никуда не делась.
К обеду она всё же встала. Я как раз картошку чистила. Лицо хмурое, глаза красные, но подбородок вверх задрала.
Чайник ставит, молчит. Я тоже молчу, только ножом по доске скребу громче, чтоб ей покоя не дать.
И тут она, не глядя на меня, цедит, скрипуче:
— Думаешь, всех обскакала, да? Окружным путём меня обвела, а счастья-то не видать.
Я нож в миску бросаю и поворачиваюсь к ней.
— А вы думали, я вечно под ваши причитания гнуться буду? Я вам не девчонка на побегушках, у меня семья своя — сын, муж! Хотите тут жить — живите, но по моим правилам, а не по вашим приметам.
— Ты Димку против родной матери настраиваешь, Катька. Мой сынок теперь слова поперёк не молвит, всё за тобя прячется. А я его растила, ночей не досыпала, кормила, в люди выводила! И что? Ты теперь тут хозяйкой верховодишь?
— Да не верховодю я! Вы сюда влезли, как сорняк в огород, и всё своё тянете — ключи, порядки, подружек!
Она смотрит на меня, долго, будто взглядом дырку в стене просверлить хочет.
— Ладно. Твоя пока верх взяла. Пока. Но не думай, что я в угол забилась. Просто силушки нет с тобой спорить, выжала ты меня, как тряпку.
Она чайник берёт, себе чаю в старую кружку с ромашками льёт и уходит обратно в зал. Дверь прикрыла, тихо, будто её и не было.
К вечеру вернулся муж. Усталый, плечи опущены, как у мужика после покоса, но глаза живые, смотрит на меня с теплом, какого давно не видала.
Сел на диван, ботинки скинул, и сразу ко мне, тихо, почти шёпотом.
— Кать, ты как? Мама не чудила сегодня?
— Не чудила. Помолчала, попыхтела, чаю себе нацедила и ушла в закат. Чую, ещё что-то выкинет.
Я на него гляжу — и внутри будто замок щёлкнул, отворился. Он меня поддержал, впервые за всё время. Не маменьку свою выгораживает, а меня.
А ночью ещё случай вышел. Проснулась я от шороха, часа в два. Мишка спит, Дима рядом посапывает, а на кухне свет из-под двери сочится тонкой ниткой.
Я встала, на цыпочках к двери подкралась, ухо приложила.
Слышу — шуршит, бормочет что-то тихо.
Приоткрыла дверь на волосок, а она там, сидит на стуле, в коробке своей староё роется.
И вдруг вижу — ключи эти ржавые вынула, в сумку свою суёт аккуратно. Заметила меня, голову подняла, глаза злые, но тусклые, и шепчет:
— Чего подглядываешь, Катька? Спала б лучше.
— А вы чего ключи прячете? — шепчу я в ответ, чтоб Диму не потревожить. — Опять за старое?
— Не твоя забота, я их берегу, поняла? Это моё, последнее, что у меня осталось.
Я постояла, посмотрела на неё — маленькая, сгорбленная, с этими ключами в руках.
И на миг жалко её стало, как старую кошку, что мявкает, а сил нет. Но жалость эту я в себе задушила, говорю:
— Берегите, Светлана Ивановна. Только сюда их больше не тащите.
Она ничего не ответила, сумку закрыла и к стене отвернулась. Я дверь тихонько прикрыла, вернулась к Диме, легла, а сердце стучит. Напряжение спало, да. Она отступила, притихла, но ключи эти в сумке — как заноза в пальце.
И Дима теперь на моей стороне. Но всё равно внутри неспокойно, будто дорога ещё не кончилась.
Поставила точку
Утро после той ночи, когда я застукала её с ключами, выдалось холодное.
За окном ветер гудит, будто дед старый в трубу дудит, а я у плиты стою, яичницу жарю.
Мишка кубики свои раскидал. И тут она выходит. В халате застиранном, волосы седые торчат, словно солома из-под крыши, а в руках — сумка старая, с которой сюда полгода назад пришла.
Глаза вниз, но чую я — внутри у неё буря притаилась.
— Уезжаю я, Катька, — говорит она хриплым голосом. — К Нинке своей.
Я сковородку чуть не уронила. Уезжает? Вот так просто, без шума да гвалта? Поворачиваюсь к ней, ложку в руке держу, как вожжи, и спрашиваю с лёгкой ехидцей.
— А ключи свои куда, Светлана Ивановна? С собой уволокёте или нам на память оставите?
Она сумку на плечо закинула, глаза подняла — колючие, но тусклые.
— Ключи мои, Катька, тебе не достанутся. С собой заберу. А там — как судьба повернётся.
Не успела я слово молвить, как Дима из комнаты вылезает, в тапках шлёпает.
— Мам, ты правда? К Нинке? А мы как же?
— А вы что? Вы тут с Катькой своей сами по себе. Я вам не указ, видать. Поживу у Нинки, а там погляжу, что к чему.
Я стою, яичницу на тарелку выкладываю, а внутри — каша какая-то. Победа? Ну вроде бы. Но радости нет, только пустота, как после долгого спора, когда язык устал, а толку не прибавилось. Дима ко мне подходит, шепчет:
— Кать, может, остановить её? Всё ж мама…
— Не надо, Дим. Пусть идёт. Ей с Нинкой легче будет, а нам — тише.
Он кивает, молчит. А она у двери мнётся, сумку теребит, потом оборачивается, смотрит на меня, взглядом цепляет, и цедит:
— Думаешь, всё тебе, Катька? Перехитрила? Ну-ну. Ещё свидимся, попомни слово моё.
Дверь хлопнула. Ушла. Я положила ложку в раковину — будто точку поставила. Гляжу в окно — её тень мелькает, сгорбленная, с сумкой этой старой, где ключи спрятаны.
И думаю: вернётся она, ясное дело. Не может не вернуться. Но я готова. А Дима рядом стоит, руку мне на плечо кладёт и молчит.
