И теперь пора бы домой бежать, а она крутится возле дровяника, небольшой сараюшки, да крохотной пристройки к ней. А ведь до дома ещё три километра, это ведь в другой деревеньке – в Матяшино. А тут село, здесь и школа. Вот и получается, ходят ребятишки из Матяшино в Горюново.
Рядом со школой, деревянным одноэтажным строением, как раз и стоит сараюшка, в ней дрова хранятся, а к зиме на подводах уголь подвозят, потому как морозы в Сибири нешуточные, птицы, порой, на лету замерзают.
Истопник, а заодно и сторож при школе, появился тут совсем недавно, может недели две назад. Был он угрюм, молчалив и покалечен. Левая рука не разгибалась и на правую ногу хромал. Да еще глаза плохо видели, прищуривался, когда разглядеть кого-то хотел.
Вот и сейчас прищурил свои серые глаза, смотрит на Тасю, неделю как заприметил её тут. Таська ближе подойти не решается, но и уходить не хочет, всё на истопника Ефима посматривает.
А потом хватилась, вспомнив, что пора домой бежать. Подхватывает холщовый мешочек, сшитый матерю для школы, и убегает. Ей до своей деревни ещё три километра, поторопиться надо, дома дела ведь.
Вот она мирная осень 1945-го, когда в огородах можно копаться, не думая о войне.
Хотя, как о ней не думать, она ведь в каждый дом заглянула. Вот и Ефросинья, Тасина мать, мужа Ивана не дождалась, сгинул ещё в сорок третьем. Остались у Ефросиньи двое деток: Таська и Мишка. Таисия постарше, десять ей уже, а Мишке всего пять лет.
Был ещё у Ефросиньи и Ивана старший сын, да помер в подростках. И только через пять лет родила она Тасю, а потом и Мишку. Так что Ефросинье уже сорок семь стукнуло. Лихолетье «подстарило» её, лишние морщины появились, седина блеснула… да и здоровье подкосилось. И тянет она изо всех сил и колхозную работу, и двух деток.
— Таська, шельма такая, где была? Дождаться не могу, в огороде убирать надобно, за Мишкой приглядеть, а её нету…. Чего так долго?
Тася, запыхавшись, садится за стол, с жадностью накидывается на простую крестьянскую еду, отвечая матери с полным ртом. – Я сделаю, — обещает она.
— Тетрадки достань, чего бросила как попало? – ворчит Ефросинья и сама развязывает холщовый мешок, достаёт потрёпанную тетрадь. – А чего такие замызганные листы? А? Слышь, Таська, ты их углём что ли тёрла?
— Это я так… это упали, рассыпались, — оправдывается девочка.
Ефросинья обескураженно качает головой: — Перед учительницей стыдно… что Серафима Сергеевна скажет… разве можно с такой грязной тетрадкой…
— Мам, это она упала, а там уголёк остался, замазалась, — Таисия, собрала все крошечки со стола, закинула их по привычке в рот, убрала посуду и подошла к матери.
— Мам, а я, кажись, папку видела, — шёпотом сказала она, будто доверила самую главную тайну.
Ефросинья смотрит на неё испуганно, потом касается рукой её лба, не горячий ли. – Ты часом не заболела?
— Неа. Не болею я… там… папка там…
— Где? – также шёпотом спрашивает женщина.
— Там, в школе, он истопником там, дрова заготавливает… только у него рука покалечена… тяжело ему, а он всё равно… Мальчишки вчера ранеткой в него швырялись, Витька сказал, что догонит, уши надерет, а Гришка сказал, что не догонит, что калека он…
— Ах вы, стервяцы такие, разве можно человека дразнить…
— А он и правда не догонит, он хромает… и мне его жалко… мам, он правда, папка наш…
Ефросинья обхватила лицо девочки натруженными руками и, глядя в глаза, сказала: — Нет нашего папки, не пришёл он с фронта, вон у меня письмо, там всё сказано… запомни, нет его…. Одни мы. Чужого дядьку за отца приняла…
— Мам, я помню папку… это он… — Тася вдруг заплакала.
— Как же ты можешь помнить, ты ведь маленькая была…
— А я помню. – Твердила Таисия.
Ефросинья вздохнула, сердце заныло от воспоминаний. Уж как бы она хотела увидеть своего Ваню, но точно знала: нет его на белом свете. И даже фотокарточки нет. Ничего не осталось. Хоть бы какой снимок завалялся, да куда там, какие снимки в довоенной деревне. Хотя повезло однажды, приезжал фотограф и фотографировал деревенских, повезло, кто дома был. А они с Ваней на пашне в тот день, так что не получилось на карточке остаться.
— Вот что Таисия, ты это из головы выбрось, лишнее это всё. Погиб наш папка. А там дядька чужой… не ходи и не смотри на него, всё равно ничего не высмотришь. И Мишке ничего не говори, не смей дразнить мальца, а то ведь тоже втемяшит в голову, что папка вернулся.
Тася молчала. Также молча пошла с матерью в огород, допоздна убирали скудный урожай. А потом она делала уроки, старательно выводила буквы.
Серафима Сергеевна уже заметила, что Таисия Пасечникова отвлекается, то в окно глядит, за которым листья желтеют, то в сторону куда-то смотрит.
— Пасечникова! Таисия, расскажи нам о чём задумалась? – Серафима Сергеевна подошла ближе. Её русые волосы были гладко зачёсаны назад, скрученны в круглую шишку и скреплены почти у самой шеи. Белая блузка и серый костюм – ещё довоенные, но по-прежнему смотрятся как новые. А другой одежды негде взять, вот и берегла учительница свой костюм.
— Ну? О чем задумалась? – повторила Серафима Сергеевна и взяла тетрадку ученицы. – Пишешь ты хорошо, но отвлекаешься часто. Соберись, Тася, это же урок, а не перемена.
— Хорошо, Серафима Сергеевна, — обещает девочка.
Тася ждёт окончания уроков, а потом, оторвавшись от ребятишек, возвращавшихся в Матяшино, идёт к сараюшке и присаживается на подгнившее бревно.
Ефим давно хотел это бревно на дрова прибрать, да как увидел девчушку с любопытными глазами, оставил пока это дело, решил, пусть посидит, может нравится ей тут.
Таисия в этот раз подошла ближе и оставила на огромном пне, что служил летним столиком, кусочек чёрного хлеба и картошину. Это её еда, которую мамка с собой положила, а она сберегла, вытерпела, не съела и молча оставила Ефиму. И сразу отошла.
Смотрит он на гостинец и глаза его непроизвольно моргать начинают. Понял он всё. И понял, что не возьмёт обратно. И взгляд у этой девчонки такой… будто знает его.
Он давно разучился улыбаться. Но в этот раз выдавил из себя улыбку, встретившись взглядом с девчонкой. И она, схватив мешочек, побежала к себе в деревню.
Ещё и месяца не прошло, как Ефим Кучеренко остановился в Горюново. Можно сказать, подкошенное здоровье остановило его. Вернулся он на Курщину в родное село… а там – пепелище, полдеревни полегло от автоматной очереди. И жена его со старшим сыном и с дочкой – тоже. Односельчане и могилку показали, где всех потом и схоронили – своих деревенских.
Ефим онемел, не мог говорить, не мог плакать, только смотрел на холм, заросший травой. Вместе с оставшимися в живых облагородили место захоронения, оградили, памятник сколотили хотя бы временный. Люди к тому времени уже и свои жилища восстанавливали, Ефиму тоже надо бы дом ставить, а сил нет. Нет сил идти к пепелищу. Он всей деревне помог, хоть и левая рука не двигается почти, а себе не стал ничего делать. Вернулся к могиле, долго там стоял, но так и не появилось ни одной слезы, будто окаменел.
Ушёл из деревни. Страна большая, восстанавливать надо. Отправился в Сибирь, решил подальше уехать. Да сняли его с поезда в горячем бреду. Очутился в лазарете, провалялся на койке две недели. Потом, оклемавшись, пошёл на станцию, авось попутка какая подвезет. Да наткнулся на Горюново, о котором не знал и не слышал никогда. Там ему и предложили при школе остаться, потому как на более тяжелую работу он не годится.
И вот сидит он теперь возле кучи дров и смотрит на детский паёк, которым поделилась незнакомая девчонка. Хотя, привык он уже к ней, она каждый день прибегает, смотрит и молчит.
На другой день Тася после занятий также свернула к дровянику, присела на брёвнышко и стала смотреть. Ефим вышел не сразу. Прихрамывая, подошёл к огромному потемневшему пню, служившему в летнее время столом, и положил что-то завёрнутое в газету. Взглянул на девочку и кивнул в сторону свёртка. – Это тебе, — сдавленным голосом сказал он и скрылся в сараюшке.
Тася ждала, когда выйдет снова, но Ефим не появился. Она подошла ближе и взяла свёрток. Развернула остаток старой газеты и увидела три куска сахара. Она испуганно посмотрела на вход в сараюшку, вспомнила взгляд Ефима и как он сказал: «Это тебе». Прижала этот свёрток к груди… так и шла до самого дома, даже не положив гостинец в мешок.
«Целых три куска сахара» — шептала она, — и мамке, и Мишке, и мне.
Кусочки эти были неровные, шершавые, но, казалось, нет на свете лучше лакомства, чем эти три кусочка колотого сахара.
Видно, Ефим приберёг их на всякий случай, хотя и сам не знал, что за случай может быть. А тут расчувствовался, когда Тася положила ему свой паёк и в ответ отдал сахар.
— Откуда? – ахнула Ефросинья, увидев гостинец.
— Это… это папка… это он дал…
Удивление быстро прошло и Ефросинья не на шутку разозлившись, схватила хворостину. – Я вот тебе сейчас… получишь ты у меня… кто тебе разрешил брать чужое?
— Это неправда, я не брала! – Верещала Тася. – Это он… он сам дал, сказала, что это мне. А я вам принесла, там как раз три кусочка…
— Зачем берёшь у чужих? Может ему самому надо…
— Он не чужой, это папка, я точно знаю, папка это, только он забыл про нас, он одной рукой всё делает… и хромает…
Ефросинья обессиленно присела на табурет, руки опустились на заштопанный фартук. – Ну чего же мне с тобой делать, горе ты луковое? Где же мне вам папку взять… ладно, подрастёшь, сама поймешь, никакой он не папка тебе…
Ефросинья готова была уже глаза закрыть на прихоть дочери, маленькая ведь ещё, отца плохо помнит, карточки нет, вот и придумала себе историю.
Уже когда лист облетел и огороды убрали, когда дожди всё чаще моросили и слякотно стало, Ефросинья заметила, как от свежеиспечённого каравая добрый ломоть отрезали. А то вдруг в чугунке картошки поубавилось.
А однажды нашла рисунки Тасины, и на них сплошь мужчина в военной форме. А потому как чистых листов — редкость, как и самих тетрадей, то на одном листе несколько таких рисунков. Рисовала Тася, хоть и коряво, но видно было – старается.
Ефросинья вглядывалась в рисунки… и даже показалось напоминают немного её покойного мужа Ваню. А может ей так хотелось, вот и показалось.
Но то, что эти рисунки душу ей вытрясли, это точно. Плакала она незаметно, ничего не говорила дочке. И даже как-то сама сунула в холщовый мешок чуть больше картошки, луковицу и два куска хлеба.
Даже, когда на ферме была, думала про того незнакомца, к которому так прикипела Тася. Дома тоже мысли не покидали, спать ляжет – снова думает.
Придя с утренней дойки, выкроив время, быстро собралась, достав из сундука цветной полушалок, что по праздникам надевала, наказала Тасе, чтобы за Мишкой смотрела и отправилась в Горюново.
Никто не знал, куда она пошла. Она и сама ещё не знала, надо ли туда идти.
Ефим складывал дрова, чтобы не намокли, потом взял метлу и подмёл все щепочки и тоже прибрал.
Ефросинья остановилась шагах в десяти от него и смотрела, не отрывая взгляда.
— Присядь, солдатка, — позвал мужчина, — в ногах правды нет.
— Откуда знаешь, что «солдатка»?
— А то не видно? Нынче полстраны – солдатки.
Она подошла ближе, он вынес скамейку, и она присела. Ефим присел рядом.
— Дочка моя к тебе бегает. Таисия.
Он кивнул и стал одной рукой сворачивать самокрутку.
— Муж-то мой погиб… дети почти не знали отца… скучают.
Он снова кивнул. – Хорошая у тебя дочка. Саму-то как звать?
— Ефросинья, — ответила женщина и посмотрела на Ефима.
— Не верила я дочке-то, а теперь вот смотрю на тебя… и впрямь чем-то на моего Ваню похож…
— Мои тоже все… всех погубили… дочка у меня как твоя Таисия по годам была, — признался он.
— Один значит ты?
— Так и есть, один, — согласился он.
— Вот что, Ефим, чего тебе прозябать в этой сараюшке, зима ведь впереди, а в Сибири у нас зимы лютые… переезжай к нам. У меня избушка рядом с домом, хоть и маленькая, зато печка есть…
Ефим наконец трясущейся рукой сделал самокрутку. – А не боишься, что мужа твоего напоминать буду и стану тебе как бельмо в глазу?
Горькая усмешка появилась на усталом лице Ефросиньи. – А чего бояться? Сколь можно бояться? Я как увидела тебя сегодня, так вдруг подумалось: может мой Ваня тебя ко мне прислал… может суждено было тебе в наши места заглянуть. А то, что похож на моего Ваню, так это… это может и хорошо.
— Ну толку с меня мало, работник я тоже никудышный, но ежели печку растопить, да по дому чего – это я могу.
— А и не поможешь, так и ладно, я тебя не в работники беру, живи просто так, по-человечески. – Она взяла его за руку: — Пойдем домой, Ефим.
***
— Глянь, Макаровна, Фроська-то мужика себе привела! Вот тебе и тихоня, привела как на верёвочке, да в избушке поселила.
— А чего ты, Клавка, зубы скалишь? Завидно что ли? – Макаровна не поддержала нахальный тон Клавдии, а напротив, заступилась за Ефросинью. – Нечему завидовать-то, мужик-то он наполовину, рука и нога – так только для виду у него. Работник хлипкий, да и не жилец он, израненный весь… так что не завидуй.
Ефим по первости не хотел за общий стол садиться, но Ефросинья настояла. Да ещё Тася подойдет и молча берёт за руку и тянет в дом. Папкой звать не решается. А вот Мишка – тот виснет на Ефиме, бегает за ним, наблюдает, как управляется, а то и помогать берётся.
— Спасибо, Ефим, — радуется Ефросинья, — мальчонку моего приучаешь к мужским делам, пусть хоть поймет, что такое мужская работа.
Так прошла зима. Ефим жил во времянке, помогал по хозяйству. Дед Гурьян, зная трудности в передвижении, заезжал за Ефимом рано утром на подводе, что на ферму шла. Так и ехали они до Горюново, тарахтя бидонами.
По весне, когда готовились к посевной, заглянул к Пасечниковым председатель колхоза Пётр Лукич. Ефросинья не ожидала видеть его появление на пороге своего дома, удивилась, насторожилась.
Пётр Лукич снял фуражку и, поглаживая лысину, сказал. – Такое дело, Ефросинья Матвеевна… живёт тут у тебя Ефим Назарович Кучеренко…
— Ну-уу, живёт, во времянке живёт… что же такого…
— Так вот непонятно… какие у вас отношения…
— Помилуй, Пётр Лукич, да я от чистого сердца приняла, нет у нас никаких отношений…
Лукич, увидев слёзы в глазах хозяйки, стал успокаивать: — Ты не тушуйся, ты пойми, что нехорошо как-то получается, живёте не пойми как… ну вот кто он тебе? Ежели никто, то почему посторонний в доме…
В это время в дом заглянул Ефим.
— О-оо, лёгок на помине! – Обрадовался Лукич. – Присядь, мил человек. Я тут с Ефросиньей Матвеевной беседую.
— А что такое? – насторожился Ефим.
Лукич досадливо махнул рукой: — Ай, скажу прямо. Вы ежели живёте на одной усадьбе, то как-то узаконьте свои отношения… вот и всё. А то люди не поймут, как это у вас так, пример не тот подаёте.
— Так Ефим у меня как жилец, как на квартире, — оправдывалась Ефросинья.
— И что же он всю жизнь так будет? – спросил председатель и поднялся, надев фуражку. – В общем, не маленькие, решайте. А если решите, то милости просим в сельсовет.
Председатель ушел.
— Это чего он предлагает? – спросила Ефросинья.
— А то и предлагает, Фрося, что негоже под одной крышей как чужим жить, — ответил Ефим. – Расписаться он предлагает. И если уж так надобно, то пойдём, возьмем мы эту бумажку и пусть остаётся, как есть. Если, конечно, ты не против.
Никто и не заметил, как Ефросинья и Ефим расписались. Он пришёл к себе во времянку, она пошла в дом. Села на заправленную постель и долго так сидела, задумавшись. Потом встала и вышла во двор, нашла Ефима в огороде. – Вот что, Ефим, как поправишь плетень, домой приходи, ждать буду.
Он вошёл в дом, молча помыл руки, прихрамывая, прошёл к столу.
– Пока детей нет, скажу тебе так: ночевать здесь будешь. Хватит нам места. Я уже чистое постелила, — сказала Ефросинья.
— У меня, Фрося, не только тело, но и душа изранена, — ответил Ефим. Дочка твоя отогрела мне душу, она ведь уж сколь раз папкой меня называла, да видно боялась, чтобы ты не услышала. А Мишка давно папкой кличет.
— Знаю, — дрожащим голосом ответила Ефросинья.
А он вдруг положил руки на стол и опустил на них свою седую голову (не от старости, а от горя поседевшую) и заплакал. За много лет впервые плакал. Вырвались слёзы, как будто взаперти их кто-то держал. И были это слёзы по семье его, по детям, оставшимся навсегда в памяти, по жене, по односельчанам своим.
— Правильно, Ефим, поплачь, легче будет, — Ефросинья гладила его по плечу, по голове, как ребёнка.
— Прости, видно, надо было выплакаться, — он вытер морщинистое лицо. – А теперь всё, Фрося, не плачу. Теперь жить будем. Не знаю, сколь протяну, но будем жить.
***
Майское солнце врывается в школьные окна. Серафима Сергеевна, сложив стопочкой тетрадки, слышит, как разносится музыка из репродуктора. Сегодня особенный день, сегодня День Победы. Его каждый год отмечают, собираются жители села Горюнова, деревни Матяшино и отмечают за одним столом.
А нынче ещё лучше придумали: вместе с фронтовиками по селу пройдут.
В класс вбежала восьмиклассница Тася Пасечникова. Серые глаза сияют от радости, косы упали на плечи, светлое платье, явно не по погоде, но ведь праздник сегодня.
— Серафима Сергеевна, мы флажки возьмём… ладно?
— Ладно, ладно, — улыбается учительница, — берите.
— А вы придёте? – спрашивает Тася.
— Конечно, приду, как же не прийти.
Таисия убегает, а учительница смотрит в окно, за которым уже распустились первые зелёные листья и солнце светит ярко, будто тоже радуется. Смотрит она и плачет. Эта музыка Победы всколыхнула ее. Вспоминает мужа, вспоминает сына… и плачет.
И всё-таки есть радость. Есть радость в этом особенном дне. И она улыбается сквозь слёзы. Конечно, она пойдёт вместе со всеми, это ведь и её праздник.
***
Ефросинья берёт под руку Ефима, аккуратно придерживая его больную руку. А другой рукой Ефим держит Мишку. А по правде – это Мишка держится за папку. Вот уже и соседи вышли, собирается народ в одну колонну, все идут к центру, где недавно установили памятник фронтовикам.
Тася идёт следом, взмахивая флажками. Ефросинья остановилась. – Иди ближе, дочка. – Она уступает место рядом с Ефимом. И он согревает пятнадцатилетнюю Тасю отцовским взглядом. И со стороны кажется, они похожи. Вот как такое может быть – непонятно.
— С праздником, папка! – Шепчет Тася. – Хорошо, что я тебя тогда увидела, — признаётся она, я ведь, правда, думала, что ты мой родной папка, даже думала, что мамка тебя не узнала.
— А так и считай, что родной, — говорит Ефим, — знай, что ты моя дочка. Как и Мишка — сын. Вот и всё. А дальше видно будет, сколько проживём, всё наше будет. Все наши годочки.
Гости наяривают, а догадаться никто не может. Вот это вкус! Новый салат «Гурман» на Новый год, покоряет даже самых капризных