Старый друг

Когда-то Василий Григорьевич был крепким мужчиной с жилистыми руками, широкими плечами и таким голосом, что, бывало, по всей деревне разносилось его громкое: «Добрый день!». Он работал с утра до вечера, не зная усталости, зимой рубил дрова, летом возился в огороде, осенью заготавливал яблоки из старого сада, что достался ему от отца. Люди уважали его за твёрдость характера и доброе сердце: он всегда помогал, если видел, что кто-то в беде. Но годы брали своё. Теперь же он стоял у калитки, сутулясь, будто под грузом невидимого мешка, и поглаживал ладонью седую бороду, в которой местами ещё можно было различить тёмные пряди.

— Значит, не забудешь, Вань? — спросил он, внимательно глядя на внука, словно запоминая его лицо.

— Да не забуду, дед, не переживай, — ответил внук, крепко пожав его тёплую, шершавую руку. — Ты лучше скажи, тебе чего-нибудь привезти? Может, продуктов каких или лекарств?

— Да что мне, Ванюш, у меня всего хватает, — махнул рукой дед. — Ты лучше расскажи, как у вас там в городе дела? Работаешь?

— Работаю, конечно. Правда, дед, устаю сильно. Туда-сюда, весь день на ногах… Иногда думаю: вот бы на недельку к тебе, просто в тишине побыть.

— Приезжай, чего ж, — улыбнулся Василий Григорьевич. — У меня тут тишины — хоть отбавляй. Соседи молодые, всё на работах, а стариков почти не осталось.

Внук кивнул, посмотрел на деда с теплотой.

— А ты, дед, держишься? Как здоровье?

— Да всё по-стариковски, то колет, то ломит, но ничего, хожу пока, огород копаю. Скучно, конечно, одному-то. Раньше вот с Фёдором каждый день во дворе встречались, за жизнь говорили… — он замолчал, глядя в сторону соседского двора.

Внук понял, что дед не договорил, но решил не давить.

— Ладно, ты там это… Если что — звони, дед.

— Ладно, Ванюш, ты тоже не забывай. Ну, с Богом. чувствовал, какая сила когда-то была в этих пальцах, как много труда и жизни в них осталось, и от этого пожатия становилось тепло.

Василий Григорьевич кивнул и посмотрел на высокий бетонный забор соседнего дома. Когда-то тут стоял старый покосившийся забор из досок, который они вместе с Фёдором Николаевичем, соседом и другом детства, чинили каждую весну. Смеялись, ворчали друг на друга, кто гвозди не так держит, кто доску не туда прибил. А потом садились на лавку у дома, пили чай из огромных кружек и спорили о погоде, политике, да и вообще обо всём на свете.

Теперь и Фёдора Николаевича не было, и забор давно сменился. Новый, серый, гладкий — без души. А дружба… Дружба осталась в тех годах, что давно покрылись пылью. Может, если бы они знали, как мало им отпущено, не держали бы ту обиду так долго.

Внук уехал, а Василий Григорьевич постоял ещё немного у калитки, будто ждал чего-то. Будто надеялся, что вот-вот услышит знакомый голос: «Ну что, сосед, опять забор шатается? Пошли поправлять!» Но было тихо. Только ветер шуршал в сухой траве. Потом он вздохнул, развернулся и пошёл домой, ощущая, как что-то внутри стало ещё тяжелее.

В тот вечер он долго сидел у окна, глядя в сторону соседнего двора. Сколько лет они с Фёдором бок о бок жили! Всегда помогали друг другу, делили радости и беды. Их дома стояли рядом, и сколько раз они ходили друг к другу в гости — уже и не вспомнить. Общие застолья, разговоры у забора, субботники во дворе. Они всегда были как родные.

Да только случилось однажды… Поссорились. По глупости. По пустяку, если вдуматься. Что-то про забор, про границу участка, про какой-то куст, что разросся не там, где надо. Тогда это казалось важным, а потом… Сначала молчали из упрямства, потом из привычки. Жизнь шла, дни сменяли друг друга, но ни один из них не сделал первого шага. А потом было уже поздно. Фёдора не стало.

Наутро Василий Григорьевич достал из шкафа старый, потёртый пакет. Внутри лежали четыре аккуратно сложенные сторублёвые купюры. Вспоминать о них было неловко: они ведь с Фёдором когда-то поспорили, и он остался должен другу. Договорились тогда, что «потом разберутся», но потом пришла обида, а за ней — годы молчания. Долг так и не был отдан. Теперь эти деньги жгли ему ладонь, напоминая о том, что некоторые вещи нельзя откладывать.

Василий Григорьевич вышел во двор и медленно двинулся к соседнему дому. По пути он остановился у забора, провёл ладонью по холодному бетону. Когда-то здесь был низкий деревянный плетень, через который они с Фёдором переговаривались по утрам, а теперь — глухая стена. Вздохнув, он постучал в дверь.

Дверь открыла молодая женщина, невестка Фёдора. На её лице отразилось лёгкое удивление, но она сразу же улыбнулась.

— Ой, Василий Григорьевич, здравствуйте. Что-то случилось?

Он сжал в руке те сторублёвые купюры, словно сомневаясь в своём решении, но потом всё же протянул их ей.

— Это… Мне бы к вам на минутку, — голос его был тих, но твёрд. — Фёдору должен был. Пусть теперь долг закроется.

Женщина растерянно посмотрела то на него, то на деньги, словно не сразу поняла смысл сказанного. Потом аккуратно приняла купюры, прижала их к груди.

— Спасибо, Василий Григорьевич… — прошептала она. — Он часто о вас вспоминал, знаете?

Старик кивнул, сжав губы, чтобы не сказать лишнего. Затем, улыбнувшись по-стариковски, легко, с тихой грустью, добавил:

— Вот и всё.

И развернулся, медленно двинулся назад, чувствуя, как с каждым шагом становится легче. Как будто не он кому-то вернул долг, а ему самому вернули что-то очень важное.