Когда мама ушла, я ещё долго не могла привыкнуть к мысли, что теперь всё — без неё. Дом стоял пустой, пропитанный её запахом, тихий, какой-то растерянный, будто сам не понимал, куда теперь деваться. Я сидела на старом диване, смотрела на потертые обои, слушала, как скрипят половицы, и ловила себя на мысли, что всё это осталось мне. Дом, участок, сад с поломанными качелями — всё теперь моё.
И вроде бы радоваться надо. Люди мечтают о собственных домах, а тут — целая усадьба. Но вместо радости было какое-то тупое чувство в груди, как будто я влезла в чью-то жизнь, где меня не ждали.
Поначалу я решила: ничего менять не буду. Всё оставлю как было. Даже кресло у окна оставила, хотя знала, что никто уже не сядет в него вязать. Просто закрыла дверь в ту комнату — не смогла.
Недели две я туда ездила каждый день. То полы протереть, то цветы полить. Иногда сидела на крыльце с чашкой кофе, слушала, как воробьи щебечут на черёмухе. Казалось, вот-вот хлопнет калитка — мама вернётся с работы, будет ругаться, что я купила неправильный сыр, и варить свой фирменный компот. Но калитка так и оставалась закрытой.
Потом началось.
Сначала приехал двоюродный брат. Гена. Мы с ним виделись раз в пять лет, максимум. Но тут он появился — с подарком, бутылкой вина и ухмылкой.
— Ну что, хозяйка? Теперь ты у нас богатая женщина?
Я тогда только хмыкнула. Какое там богатство — дом старый, участок заросший, все стены в трещинах. Подлатать бы — денег уйдёт больше, чем он стоит.
Но Гена был настроен весело.
— Ты не вздумай продавать, — говорил он, подливая себе ещё вина. — Лучше давай, вместе его приведём в порядок. Я тут подумал, можно комнату сдавать. Или вообще — базу отдыха сделать. Люди сейчас за уединение платят, как за золото!
Я молчала. Тогда ещё не поняла, что за этим стоит.
На следующий день приехала его мать — тётка Лида. Она тоже обняла меня, всплакнула, посмотрела на дом и тут же начала давать советы.
— Ой, а зачем тебе столько земли? Бурьян один! Надо всё выкопать, продать под участки. Мы поможем, у нас знакомые в администрации.
Я снова молчала. Меня всё это пугало. Мне хотелось просто тишины, чтобы никто не трогал этот дом. Но тётка Лида и Гена уже что-то обсуждали, строили планы, перешёптывались на крыльце.
Я стала приезжать реже. Всё больше ощущала, что я тут лишняя. Как будто это не мой дом, а их.
А потом Гена позвонил.
— Мы тут подумали, — сказал он, не особенно вежливо. — Ты всё равно не справишься. Дом старый, развалится скоро. Продай нам. За нормальную цену. По-честному.
Я чуть трубку не выронила.
— Что значит продай?
— Ну а что? Всё равно не вывезешь. Дом старый, сил у тебя нет. А нам место нужно. Мы тебе помогали, когда надо было. И за тётей тоже смотрели. Мы ж не просто так суетились, бегали сюда. Теперь уж и нам что-то должно перепасть.
Я не знала, что сказать. В груди всё сжалось от обиды и злости. Они ведь и пальцем не пошевелили, пока мама была жива. А теперь вдруг «место нужно».
Я повесила трубку и поехала туда.
Они были на месте. Хозяйничали во дворе, что-то таскали из сарая, строили планы.
Когда я подошла, Гена только усмехнулся.
— О, хозяйка пожаловала! Решила принять наше предложение?
Я смотрела на них и чувствовала, как внутри всё клокочет.
— Это мой дом, — сказала я. — И ничего я вам продавать не собираюсь.
Тётка Лида закатила глаза.
— Ты подумай. Ишь, гордая какая! Сначала поживи в этом сарае зиму, а потом поговорим. А от семьи не стоит нос воротить, мы дело предлагаем! Молодая жизни не знаешь, зачем тебе такая обуза.
Они ушли. Не сразу. Побурчали, покосились на меня, но ушли. А я осталась сидеть на старой скамейке, закутавшись в шарф, и смотрела, как ветер треплет занавески на втором этаже.
Дом был мой. По документам. По наследству. Но вдруг стало страшно. Я поняла: они не отстанут. И это было только начало.
Через пару дней Гена снова позвонил. Уже без всяких сладких речей.
— Ну что ты решила? — прямо так, без приветствия.
— Я ничего не продаю, — ответила я. — Дом остаётся за мной.
— Ну-ну, — усмехнулся он. — Посмотрим, как ты запоёшь зимой.
Я бросила трубку. Сердце стучало, как бешеное. Страх вперемешку с обидой. Почему я должна кому-то что-то объяснять? Мамин дом, её земля, всё это — память, а не товар.
Но с Геной на этом всё не закончилось. На выходные он приехал уже не один — с какими-то мужиками. Вышли, ходили по участку, что-то мерили рулеткой, переговаривались, смеялись. Я выглянула в окно — кровь прилила к щекам.
Выбежала на улицу в домашних тапках.
— Вы что тут устроили?! — закричала я.
Гена посмотрел на меня, как на назойливую муху.
— Чего орёшь? Просто смотрим. Земля хорошая, ровная. Ты подумай ещё. Мы по-соседски договоримся.
Я стояла посреди двора, чувствуя себя какой-то лишней в собственном доме. Как будто они уже решили всё за меня.
После того дня я стала бояться туда приезжать. Казалось, что за забором кто-то стоит и наблюдает. Вечером слышались шорохи, будто кто-то ходит у калитки.
Пару раз я даже вызывала полицию. Но когда приезжали ребята, никого уже не было.
— Вам, девушка, показалось, — улыбались они. — Никого тут нет.
Но я знала, что не показалось.
Прошло несколько недель. Я старалась держаться. Перевела на себя все счета, заплатила налоги. Начала понемногу наводить порядок. Сама. Без Генкиных «помощников». Красила забор, латала крышу, полола грядки.
А потом в один из дней, когда я приехала в дом, увидела: калитка сломана. Замок висит наперекосяк. Ворота приоткрыты.
Я заходила осторожно, будто на «минное поле». Сначала всё вроде было на месте. Но в сарае, где мама хранила старые вещи, кто-то порылся. Вещи были раскиданы, коробки открыты.
Я села на лавку и заплакала. Это было не про вещи. Это было про бессилие. Про то, как легко чужие люди могут влезть в твою жизнь и начать в ней хозяйничать, как у себя дома.
И тогда я сделала то, чего раньше стеснялась: позвонила знакомому адвокату. Подруга познакомила.
— Мне наследство досталось. А родственники давят. Что делать?
Адвокат выслушала меня спокойно. Потом спросила:
— Дом на тебя оформлен? Всё зарегистрировано?
— Да. Есть свидетельство.
— Тогда пусть себе давятся, — сказала она. — Они не имеют права ни на метр. Но если начнут угрожать или лезть — пиши заявление.
Я выдохнула. Впервые за всё это время я почувствовала, что у меня есть право. Что не надо ни перед кем оправдываться.
На следующий день я снова приехала в дом. С новым замком. С решимостью.
Гена снова был там. Около сарая. Увидев меня, он не спешил уходить. Наоборот — подошёл ближе.
— Ну что, хозяйка, передумала? — ухмыльнулся.
Я открыла багажник машины, достала мешок с цементом, перчатки, инструмент.
— Нет, Гена, не передумала. Дом мой. И пока ты не уберёшься отсюда — я полицию вызову. И заявление напишу.
Он смотрел на меня, прищурившись.
— Пугаешь?
— Нет. Просто предупреждаю.
Он усмехнулся. Громко, противно.
— Ну ладно, — бросил через плечо. — Посмотрим, надолго ли тебя хватит. Дом-то гнилой. Сам развалится.
И ушёл, не попрощавшись.
А я осталась стоять посреди двора. Одна. С цементом и молотком в руках. С тем самым страхом внутри. Но и с чем-то ещё новым — упрямством, наверное.
И тогда я поклялась себе: я за этот дом буду стоять до последнего. Потому что это не просто стены и участок. Это моя жизнь. Мамины воспоминания. Моё детство. И просто так я его не отдам.
На следующий день я заказала установку железной двери и решётки на окна. Мужики, что приехали ставить, переглядывались, но вопросов не задавали. Работа — так работа. Я платила — они делали.
Пока они сверлили и стучали, я сидела на кухне и смотрела на старый потрескавшийся стол. Руками гладила шершавую поверхность, вспоминала, как мама пекла здесь свои пирожки, как я сидела за этим столом с книжками, как мы вместе готовили варенье из вишни. Всё оживало в памяти, так ярко, что казалось, стоит закрыть глаза — и я снова маленькая.
Вечером, когда всё закончили, я села на крыльцо и наконец впервые за долгое время почувствовала себя хоть немного в безопасности.
Но, конечно, Гена так просто не угомонился.
Через пару дней он снова приехал. На этот раз с бумагами. Махал ими у меня перед носом.
— Вот! — говорил. — Мы с мамкой нашли документ, что твоя мама обещала мне кусок земли ещё при жизни! У нас свидетели есть!
Я взяла листки. Какая-то жалкая бумажка, написанная от руки без подписи, без нотариуса. Просто фраза: «обещаю выделить Геннадию участок за сараем за помощь в лечение».
Я положила бумажку ему обратно в руку.
— Это ничего не значит, — спокойно сказала я. — Закон на моей стороне. Всё оформлено правильно. Если хочешь, подавай в суд.
Он побагровел.
— Ты нас выжить хочешь?! Наследство забрала, а теперь из жизни вычеркиваешь?! Разве можно так с родней.
Я молчала. Что тут скажешь, если человек видит только то, что ему хочется видеть.
Гена психанул, пнул ногой старое ведро, развернулся и ушёл.
Я сидела долго потом в тишине. В голове крутились его слова. Может, я и правда жестокая? Может, стоило поделиться? Но потом я вспомнила, как мама всю жизнь тянула дом одна, без их помощи. Как Гена вспоминал про неё только когда надо было денег одолжить. И стало ясно: нет. Всё правильно.
Недели три было тихо. Я даже начала думать, что всё обошлось.
Приезжала в дом чаще, понемногу наводила порядок. Весна приближалась, солнце заливало двор тёплым светом. Хотелось верить, что всё плохое позади. И вот как-то вечером, когда я собиралась домой, увидела под дверью записку. На обычном клочке бумаги было нацарапано: «Не радуйся. Всё вернём.»
Руки похолодели. Стало страшно так, что я даже не смогла сразу понять — кто это мог оставить. Но потом догадалась. Конечно, кто ещё?
Я снова пошла в полицию. Написала заявление о попытках давления. Парень в участке посмотрел на меня с жалостью.
— Бумажка — не угроза. Ничего не докажем. Но если что — сразу звоните.
Я выходила оттуда с ощущением, будто борюсь с тенью. Их нет — и в то же время они рядом. Давят, гнут, но открыто ничего сделать не могут.
И тут началось самое странное.
Через неделю ко мне домой пришёл человек в костюме. Представился нотариусом.
Сказал, что мама перед смертью составляла предварительное соглашение о разделе земли. Что якобы «по-человечески» она хотела, чтобы участок после неё разделили между родственниками.
Я смотрела на него и не верила своим ушам.
— Вы можете показать мне оригиналы? Заверенные копии?
Мужчина замялся, стал говорить, что бумаги «пока на руках у других наследников», что он только передаёт информацию.
Тогда я окончательно убедилась: это игра. Давление. Психологическая атака. Я вежливо поблагодарила за визит, закрыла дверь и тут же позвонила адвокату.
Она выслушала меня и сказала:
— Всё правильно делаешь. Не поддавайся. Если будут мешать жить — пиши заявление. Всё имущество твоё. Это пустые угрозы.
Шло время. Гена объявлялся всё реже. Видимо, понял, что я не отступлю.
Я продолжала приводить дом в порядок. Красила, белила, сажала цветы. По выходным приезжали подруги — кто с вареньем, кто с рулетом. Мы сидели на крыльце, пили чай, смеялись.
Порой сердце ещё сжималось от тревоги. Но с каждым днём я всё твёрже стояла на земле.
Прошло полгода. Однажды вечером я услышала знакомый голос у ворот. Гена. Он пришёл один. Стоял неловко, шаркая ногами.
— Можно поговорить? — спросил.
Я вышла на крыльцо. Скрестила руки на груди.
— Говори.
Он замялся, потом вдруг совсем по-человечески сказал:
— Прости, если чего не так. Мы… Мы с матерью думали, что ты слабая. Что дом потянешь с трудом. А ты — молодец. Правда. Видно, что тебе он нужен.
Я молчала.
— Мы отстанем, — сказал он. — Пусть будет твой. По праву.
И ушёл. Без крика, без угроз.
Я стояла на крыльце долго. Смотрела, как уходит человек, который полгода отравлял мне жизнь. И впервые за всё это время мне стало легко.
Как будто я наконец вернула себе не только дом, но и своё право на жизнь.
Сейчас я часто приезжаю сюда одна. Открываю калитку, и ветер, как всегда, шумит в черёмухе. Дом скрипит старыми половицами, но не пугает больше — наоборот, словно здоровается.
Я ставлю чайник, открываю ставни, поливаю цветы. И знаю: это место — моё. Не потому, что в документах так написано. А потому, что его нельзя купить, поделить или отнять. Тут живёт всё, что было по-настоящему дорогим. И это сильнее любой бумаги. Дороже любых денег.
Почему Катя мне не открывает! Поговори со своей женой! – А мне надоели постоянные нотации свекрови