Торговый центр гудел, как улей в июле. Толпы сновали между витринами, шуршали пакетами, где-то вдалеке плакал ребёнок. Настя, сжимая ручки тележки с продуктами, стояла у прилавка с замороженными пельменями. Её тёмные волосы, собранные в небрежный пучок, выбивались прядями, а в глазах мелькала усталость.
Виктор, её муж, высокий, с лёгкой сединой на висках, нервно теребил ремень джинсов, глядя куда-то в сторону. Анна Сергеевна, его мать, в строгом сером пальто, сжимала губы, разглядывая ценники с видом прокурора на допросе.
— Настя, ты опять эти пельмени берёшь? — голос Анны Сергеевны резанул, как нож по стеклу. — В них же одна химия! Я Виктору в детстве всегда сама лепила, с мясом, а не с этой… субстанцией.
Настя медленно повернулась, её щёки вспыхнули. Она бросила пачку пельменей в тележку с таким звуком, будто это был вызов на дуэль.
— Анна Сергеевна, я, между прочим, работаю. Не до лепки мне. И Виктор, знаете, не жалуется.
— Не жалуется он, потому что боится тебя обидеть! — парировала свекровь, поправляя очки на переносице. — А ты, значит, мужа своего голодом моришь?
Виктор кашлянул, пытаясь разрядить воздух, который, казалось, искрил от напряжения.
— Мам, Насть, хватит. Давайте просто… купим что надо и домой.
Но Настя уже не слушала. Она шагнула ближе к Анне Сергеевне, её голос дрожал от сдерживаемого гнева.
— Голодом? Серьёзно? А то, что я каждый день на работе с восьми до восьми, а потом ещё ужин готовлю, это вы не видите? Или это не считается, потому что не по вашим стандартам?
Анна Сергеевна выпрямилась, её глаза сузились.
— Не ори на меня, Анастасия. Я в твои годы троих детей растила и дом вела. И никто не смел мне указывать, как хозяйство держать!
Виктор схватился за голову, его лицо покраснело.
— Да хватит вам обеим! — рявкнул он, и несколько прохожих обернулись. — Я не потерплю, чтобы ты, Настя, запрещала моей матери жить с нами! Она — моя семья, ясно?
Настя замерла. Её глаза расширились, будто её ударили. Она открыла рот, но слова застряли. Анна Сергеевна, напротив, удовлетворённо кивнула, скрестив руки на груди. Тележка с пельменями осталась стоять посреди прохода, как символ их раскола.
***
Настя и Виктор поженились пять лет назад. Она — 32 года, маркетолог в крупной компании, с острым языком и привычкой держать всё под контролем. Он — 35, инженер на заводе, добродушный, но с твёрдым внутренним стержнем, который проявлялся, когда дело касалось семьи.
Анна Сергеевна, 60 лет, вдова, бывшая учительница химии, жила с убеждением, что её сын заслуживает лучшего, чем «эта городская выскочка». Их конфликт начался ещё на свадьбе, когда Анна Сергеевна громко раскритиковала платье Насти, назвав его «слишком открытым». С тех пор каждая встреча была как минное поле.
Полгода назад Анна Сергеевна переехала к ним после того, как её квартиру затопили соседи. Настя согласилась из уважения к Виктору, но с условием, что это временно. Временное затянулось.
Анна Сергеевна заняла их гостиную, переставила мебель, завела привычку комментировать каждое действие Насти — от стирки до готовки. Настя, привыкшая к независимости, чувствовала, что её дом превращается в чужую территорию. Виктор же, разрываясь между женой и матерью, всё чаще молчал, но его молчание только подливало масла в огонь.
Дома, в их трёхкомнатной квартире на окраине города, скандал продолжился. Настя с грохотом ставила тарелки на стол, а Анна Сергеевна, сидя на диване, листала журнал с таким видом, будто ничего не происходит. Виктор, сняв куртку, бросил её на стул и рухнул в кресло.
— Насть, ты чего такая злая? — спросил он, потирая виски. — Маму мою вечно цепляешь.
Настя резко повернулась, её руки упёрлись в бока.
— Я цепляю? Витя, ты шутишь? Она мне сегодня в магазине чуть ли не в лицо сказала, что я тебя травлю! А ты её защищаешь!
Анна Сергеевна отложила журнал, её голос был холодным, как зимний ветер.
— Я правду сказала. Ты, Настя, о сыне моём не заботишься. Он похудел, осунулся. А ты всё карьеру свою строишь.
— Похудел? — Настя чуть не рассмеялась, но смех вышел горьким. — Да он на твоих котлетах, Анна Сергеевна, три кило набрал! А карьера моя, между прочим, оплачивает эту квартиру, где вы так уютно устроились!
Виктор стукнул кулаком по столу. Тарелки звякнули.
— Хватит! Я сказал, мама живёт с нами, и точка! Она одна, Насть. Ты хочешь, чтобы я её на улицу выгнал?
Настя почувствовала, как горло сжалось. Она отвернулась, глядя в окно, где за стеклом мелькали огни соседних домов. Её внутренний голос кричал: «Почему я должна терпеть? Это мой дом, моя жизнь!» Но вслух она сказала тихо, почти шёпотом:
— Я не хочу её выгонять, Витя. Но я не могу так больше. Она меня… будто выживает отсюда.
Анна Сергеевна фыркнула, но промолчала. Виктор смотрел на жену, и в его глазах мелькнула тень сомнения. Он любил Настю, но мать была для него святыней — женщиной, которая растила его одна, жертвуя всем. Он не знал, как примирить их, и это разрывало его изнутри.
На следующий день в квартире появилась Марина, младшая сестра Насти. Её ярко-рыжие волосы и громкий смех врывались в любое пространство, как солнечный свет.
Марина, 28 лет, фрилансер-иллюстратор, жила легко, но с затаённой обидой на мир, который, как она считала, недооценивал её талант. Она обожала сестру и терпеть не могла Анну Сергеевну, считая её «тиранической старухой».
— Насть, ты чего позволяешь ей так с тобой? — Марина сидела на кухне, жуя яблоко. — Она же тебя сжирает! Скажи Вите, чтобы он её в пансионат какой-нибудь отправил.
Настя, помешивая суп, вздохнула.
— Марин, он не согласится. Для него мать — это как… икона. А я, получается, злодейка.
В этот момент в кухню вошла Анна Сергеевна с пустой чашкой в руках. Услышав конец разговора, она замерла.
— Икона, говоришь? — её голос был ядовитым. — А ты, Настя, кто? Королева, которая только приказы раздаёт?
Марина вскочила, её глаза загорелись.
— Ой, Анна Сергеевна, не начинайте! Вы в чужом доме живёте, а ведёте себя, будто хозяйка!
— Чужом? — свекровь шагнула вперёд, её лицо побагровело. — Это дом моего сына! А ты, девчонка, вообще кто такая, чтобы мне указывать?
Настя бросила ложку в раковину, брызги воды разлетелись по столешнице.
— Хватит! — крикнула она. — Марина, не лезь! Анна Сергеевна, я вас не звала на эту кухню!
Дверь хлопнула — это Виктор вернулся с работы. Увидев сцену, он замер, его рюкзак соскользнул с плеча.
— Это что за цирк? — его голос дрожал от усталости и раздражения. — Вы все с ума посходили?
К вечеру в квартире появился дядя Коля, дальний родственник Анны Сергеевны. Коля, 55 лет, бывший военный, с громким голосом и привычкой говорить правду в лоб, приехал «разрулить ситуацию». Его густые усы и потёртая кожаная куртка делали его похожим на героя старых боевиков. Он пил кофе из старой кружки с надписью «Лучший дед» и смотрел на всех, как генерал перед битвой.
— Ну, что у вас тут? — начал он, откинувшись на стуле. — Настя, ты чего на Анну зуб держишь? Она ж старая, ей помочь надо.
Настя сжала губы, её пальцы нервно крутили салфетку.
— Дядя Коля, я не против помогать. Но она… она меня в моём же доме чужой делает.
Анна Сергеевна вскинула голову.
— Чужой? Это я-то чужая? Да я Виктора всю жизнь одна тянула, пока ты в своих офисах сидела!
Виктор, сидевший напротив, вдруг встал, его лицо было тёмным, как грозовая туча.
— Мама, Настя — моя жена. И я не хочу, чтобы вы друг друга грызли. Но если ты, мама, не можешь уважать её, то… — он замялся, будто слова жгли ему горло, — может, и правда лучше тебе пожить отдельно.
В комнате повисла тишина. Анна Сергеевна смотрела на сына, её глаза наполнились слезами, но она быстро отвернулась. Настя, не ожидавшая такого от мужа, почувствовала, как сердце сжалось. «Он выбрал меня? Или это просто вспышка?»
Марина кашлянула, пытаясь разрядить атмосферу.
— Ну, вот, хоть кто-то сказал, как есть. Дядь Коль, налить тебе ещё кофе?
Но дядя Коля только махнул рукой.
— Не кофе мне надо, а чтобы вы все мозги включили. Семья — это не война. А вы тут окопы роете.
Прошла неделя.
Анна Сергеевна переехала к дяде Коле в его маленькую двушку на другом конце города. Виктор помогал с переездом, но его молчание было тяжёлым, как бетонная плита. Настя чувствовала вину, но и облегчение. Она сидела на кухне, глядя на пустой диван, где раньше спала свекровь. Её внутренний голос шептал: «Ты победила. Но какой ценой?»
Виктор изменился. Он стал тише, реже шутил, чаще уходил в себя. Настя замечала, как он смотрит на старые фото матери, и каждый раз её сердце сжималось. Она хотела поговорить, но боялась, что любое слово снова взорвёт их хрупкий мир.
Однажды вечером, когда дождь барабанил по окнам, Виктор сел рядом с ней на диван. Его рука легла на её ладонь.
— Насть, я не хочу, чтобы мы так жили, — сказал он тихо. — Я люблю тебя. Но мама… она тоже моя семья. Давай попробуем ещё раз? Но по-человечески.
Настя посмотрела на него, её глаза блестели. Она кивнула, не доверяя голосу. В этот момент она поняла, что их семья — как старый дом: трещины есть, но фундамент ещё держит. И, может, если они все постараются, то смогут заделать эти трещины. Или хотя бы научиться жить с ними.
Прошёл месяц и многое изменилось.
Дождь лил как из ведра, размывая огни города за окнами кафе. Настя сидела за столиком у окна, её пальцы нервно крутили ложку в чашке с кофе.
Напротив неё — Ваня, 30 лет, фотограф с растрёпанной шевелюрой и улыбкой, от которой у Насти каждый раз замирало сердце. Его кожаная куртка висела на спинке стула, а на столе лежала камера, будто невзначай напоминая, что он живёт в своём, свободном мире.
Они познакомились три месяца назад на корпоративе её фирмы — Ваня снимал мероприятие, а Настя, уставшая от вечных ссор дома, впервые за долгое время почувствовала себя лёгкой, почти невесомой.
— Насть, ты чего такая задумчивая? — Ваня наклонился ближе, его рука накрыла её ладонь. — Опять дома разборки?
Она вздохнула, глядя на его пальцы — длинные, с мозолями от камеры, такие непохожие на тяжёлые, натруженные руки Виктора.
— Не то чтобы разборки… Просто всё — как болото. Тянет вниз, и всё.
Ваня улыбнулся, его глаза блестели, как у мальчишки, задумавшего шалость. Он потянулся через стол, и их губы встретились — короткий, но жаркий поцелуй, от которого у Насти закружилась голова.
Она отстранилась, оглянулась по сторонам, но кафе было почти пустым. Только в углу, за стойкой с десертами, стояла Анна Сергеевна. Её взгляд, острый, как скальпель, резанул Настю. Свекровь, сжимая сумку, будто собиралась ею замахнуться, шагнула к их столику.
— Ну, Анастасия, ты даёшь! — голос Анны Сергеевны дрожал от ярости, но в нём сквозило злорадство. — Моего сына за дурака держишь? С этим… хиппи целоваться в открытую?
Настя вскочила, её щёки запылали. Ваня, нахмурившись, откинулся на стуле, но промолчал.
— Анна Сергеевна, что вы тут делаете? — выдавила Настя, её голос сорвался. — Следите за мной?
— Следить? — свекровь фыркнула, её губы скривились. — Я за пирожными зашла для Коли, а тут ты… позоришь семью! Думаешь, я Вите не расскажу?
Настя почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она открыла рот, но слов не нашлось. Ваня, наконец, встал, его голос был спокойным, но твёрдым.
— Простите, но это не ваше дело. Настя — взрослая женщина, и она сама решает, как жить.
Анна Сергеевна посмотрела на него, как на насекомое, и повернулась к Насте.
— Собирай вещи, девочка. Если у тебя совесть есть, скажешь Вите сама. Или я за тебя это сделаю.
Она развернулась и вышла, её каблуки стучали по кафелю, как выстрелы. Настя опустилась на стул, её руки дрожали. Ваня взял её за плечи.
— Насть, не слушай её. Ты не обязана терпеть это всё. Поехали ко мне?
Она посмотрела на него, и в его глазах было что-то, чего она не видела дома уже давно — тепло, понимание, отсутствие осуждения. Настя кивнула, почти неосознанно.
К вечеру Настя стояла в их с Виктором спальне, собирая сумку. Джинсы, пара свитеров, косметичка — всё, что она успела схватить, пока Виктор был на заводе. Она остановилась у зеркала, глядя на своё отражение. Тёмные круги под глазами, растрёпанный пучок, но в груди — странное чувство свободы, смешанное с болью.
«Я правда это делаю? Ухожу?» — спрашивала она себя, но ответа не было. Только тяжесть в горле и образ Вани, который ждал её в своей маленькой квартире в центре.
Когда она вышла из подъезда с сумкой через плечо, дождь всё ещё лил. Ваня ждал её у машины, его волосы намокли, но он улыбался. Она села в старенький «Фольксваген», и они поехали молча, только дворники скрипели, разгоняя воду по стеклу.
Ванина квартира была маленькой, но уютной. Деревянный стол завален фотокнигами, на подоконнике — кактусы в разноцветных горшках, на стене — чёрно-белые снимки незнакомых городов.
Здесь пахло кофе и старыми книгами, а не бытовой химией и напряжением, как дома. Настя сбросила кроссовки и рухнула на диван, чувствуя, как усталость отступает, а на её место приходит покой.
— Чай? — спросил Ваня, включая чайник. Его голос был мягким, без давления.
— Давай, — ответила она, глядя, как он возится на кухне. Её мысли метались: «Что я наделала? Виктор… Он же не заслужил этого. Но я больше не могла.»
Ваня сел рядом, протянул ей кружку. Их пальцы соприкоснулись, и Настя почувствовала тепло, которого ей так не хватало. Она вдруг заплакала — тихо, почти беззвучно, но слёзы катились по щекам.
Ваня обнял её, не задавая вопросов, и в этот момент она поняла, что, может, и сделала ошибку, но сейчас ей было хорошо. Спокойно. Как будто она наконец-то вдохнула полной грудью.
Тем временем Анна Сергеевна сидела у дяди Коли в его двушке, нервно теребя платок. Её глаза горели праведным гневом, но в груди что-то ныло. Она набрала номер Виктора.
— Витя, сынок, — начала она, едва он взял трубку. — Ты прости, но я должна тебе сказать. Настя твоя… она с другим. Я их видела. В кафе, целовались, как ни в чём не бывало.
На том конце линии повисла тишина. Виктор, стоя у станка на заводе, почувствовал, как сердце ухнуло вниз. Его рука сжала телефон, но голос остался ровным.
— Мам, ты уверена?
— Уверена, сынок. Я бы не стала врать. Она тебя предала.
Виктор положил трубку, не сказав больше ни слова. Он смотрел на гудящий станок, но видел только лицо Насти — её улыбку, её усталые глаза, её руки, которые когда-то гладили его по щеке.
«Как же так, Насть?» — думал он, и в груди рос ком, который не проглотить. Он не знал, что делать — кричать, бежать домой или просто стоять и ждать, пока боль утихнет. Но она не утихала.
На следующее утро Настя проснулась в Ваниной квартире. Солнце пробивалось через тонкие шторы, рисуя полосы на деревянном полу. Ваня готовил яичницу, напевая что-то под нос.
Настя смотрела на него, и её сердце сжималось от смеси вины и облегчения. Она знала, что назад пути нет — Анна Сергеевна уже всё рассказала Виктору, и их дом, их жизнь теперь расколоты, как старое зеркало.
— Вань, — позвала она тихо. — А если я останусь? Здесь, с тобой?
Он повернулся, его улыбка была мягкой, но в глазах мелькнула тень сомнения.
— Останешься — будем жить. Но ты уверена, что готова? Это не просто от Витьки уйти. Это… всё поменять.
Настя кивнула, но её мысли путались. Она вспомнила Виктора — его тяжёлые шаги по квартире, его редкие, но такие тёплые улыбки. И Анну Сергеевну, которая, несмотря на всё, была частью их семьи.
«Я сбежала. Но сбежала ли я от них — или от себя?»
Дверной звонок прервал её мысли. Ваня нахмурился, но пошёл открывать. На пороге стояла Марина, её рыжие волосы торчали во все стороны, а глаза были красными, будто она плакала.
— Насть, ты чего? — Марина шагнула внутрь, её голос дрожал. — Витя дома, как зомби ходит. А ты тут… с этим? Ты правда его бросила?
Настя встала, её руки задрожали.
— Марин, я… я не могла больше. Ты же видела, как там было. Как в клетке.
Марина покачала головой, её голос стал тише, но резче.
— А ты не подумала, что он тебя любит? Что он ради тебя с матерью своей чуть не порвал? А ты… с этим фотографом.
Ваня кашлянул, но промолчал, отступив к окну. Настя почувствовала, как её щёки горят. Она хотела крикнуть, объяснить, но слова застряли. Вместо этого она шагнула к сестре и обняла её. Марина сначала оттолкнула её, но потом обмякла, и они стояли так, под утренним солнцем, в маленькой квартире, где пахло яичницей и свободой.
Виктор сидел на кухне их пустой квартиры. На столе — недопитая кружка кофе, рядом — телефон с пропущенными от Насти. Он не стал читать. Его пальцы теребили край скатерти, а в голове крутился один и тот же вопрос: «За что?»
Он вспомнил, как они с Настей смеялись над дурацкими комедиями, как она засыпала у него на плече, как они мечтали о ребёнке. И как всё это утонуло в ссорах, в маминых упрёках, в его собственной неспособности их остановить.
Дядя Коля, зашедший проведать, хлопнул его по плечу.
— Витя, не раскисай. Баба ушла — другая будет. А мать твоя права была: не пара она тебе.
Виктор поднял глаза, и в них была такая боль, что дядя Коля осёкся.
— Не пара, говоришь? — голос Виктора был хриплым. — А я её любил, Коль. И люблю.
Он встал, подошёл к окну. Дождь перестал, и город блестел, как новенький. Виктор вдруг понял, что не хочет ненавидеть Настю. Не хочет винить мать. Он просто хочет, чтобы боль ушла. И, может, когда-нибудь он сможет простить — её, себя, всех. Но не сегодня.
Прошёл год.
Дождливый город сменился знойным летом, а потом снова осенью, когда листья шуршали под ногами, как старые письма. Настя стояла у окна в квартире Вани, глядя на улицу, где дети гоняли мяч, а старушки на лавочке обсуждали соседей. Её тёмные волосы теперь были короче, под каре, а в глазах появилась новая искра — смесь свободы и затаённой грусти.
Развод с Виктором прошёл тихо, почти буднично: подписи в загсе, пара коротких фраз, никаких криков. Только его взгляд, тяжёлый, как осенний дождь, остался в её памяти, будто шрам.
— Насть, ты чего опять в окно пялишься? — Ваня вошёл в комнату, вытирая руки полотенцем. Он только что закончил проявлять плёнку в своей импровизированной тёмной комнате — ванной, завешанной чёрной тканью. Его футболка пахла химикатами, а улыбка была всё такой же — лёгкой, как солнечный блик.
— Да так, задумалась, — ответила она, отворачиваясь от окна. — Иногда кажется, что я… как будто не здесь.
Ваня подошёл, обнял её сзади, его подбородок уткнулся в её плечо.
— Ты здесь, Насть. Со мной. И всё у нас хорошо, разве нет?
Она кивнула, но в груди шевельнулось что-то колючее. Жизнь с Ваней была как его фотографии — яркой, немного хаотичной, полной моментов, которые хотелось запечатлеть. Они ездили на выходные за город, пили вино на крыше, смеялись над его рассказами о клиентах.
Но иногда, в тишине, Настя ловила себя на мысли о Викторе — как он пьёт свой утренний кофе, как хмурится, читая новости, как молчал, когда она уходила. «Простил ли он меня?» — думала она, и сердце сжималось.
Виктор жил в той же квартире, но теперь она казалась слишком большой. Диван, где спала Анна Сергеевна, снова стал просто диваном. Мать вернулась к дяде Коле, но приезжала раз в неделю, привозила домашние котлеты и молчаливую обиду.
Она больше не говорила о Насте, но её взгляд, когда она смотрела на сына, был полон укора — будто он не оправдал её ожиданий.
— Витя, ты бы хоть с кем-нибудь познакомился, — как-то сказала она, ставя перед ним тарелку с супом. — Тебе всего тридцать шесть, жизнь не закончилась.
Виктор только кивнул, помешивая ложкой в тарелке. Он не хотел новых знакомств. Не потому, что всё ещё любил Настю — хотя, может, и любил, где-то глубоко, там, где не признавался даже себе.
Просто он устал. Устал от ссор, от боли, от попыток склеить то, что разлетелось на куски. На заводе он брал сверхурочные, вечерами смотрел футбол, иногда пил пиво с дядей Колей. Жизнь текла, как река — медленно, но неумолимо.
Однажды он наткнулся на старое фото в телефоне — они с Настей на море, три года назад. Она смеялась, её волосы развевались на ветру, а он смотрел на неё, как на чудо. Виктор долго смотрел на снимок, потом смахнул его в корзину. «Хватит, — подумал он. — Пора дальше.»
Настя и Ваня жили вместе, но их жизнь не была похожа на сказку. Ваня, со своей лёгкостью, иногда раздражал её своей беспечностью — забывал купить продукты, опаздывал на встречи, терял ключи. Настя, привыкшая к порядку, иногда срывалась, и их квартира звенела от споров. Но потом он подходил, обнимал её, и она снова чувствовала тепло, которое когда-то выбрала.
Марина, её сестра, всё ещё не одобряла её выбор. Они виделись реже, но каждый раз Марина заводила разговор о Викторе.
— Он спрашивал о тебе, — как-то сказала она, сидя в кафе. — Не прямо, но… я же вижу. Ему плохо, Насть.
Настя отвела взгляд, её пальцы сжали стакан с соком.
— Я не могу вернуться, Марин. Я не смогу с ним уже. А с Ваней… с ним я живая.
Марина вздохнула, но спорить не стала. Она знала сестру — упрямую, как их отец, но с сердцем, которое всегда искало тепла.
Однажды Настя случайно встретила Анну Сергеевну на рынке. Свекровь, с корзинкой в руках, выбирала яблоки, её лицо было усталым, но всё таким же строгим. Настя хотела пройти мимо, но Анна Сергеевна её заметила.
— Анастасия, — голос свекрови был холодным, но без прежней злобы. — Ну, как живёшь?
Настя замерла, её горло сжалось. Она ожидала упрёков, но их не последовало.
— Нормально, — ответила она тихо. — А вы… как Виктор?
Анна Сергеевна посмотрела на неё, её губы дрогнули.
— Живёт. Работает. А ты… счастлива с этим своим?
Настя кивнула, но её глаза выдали сомнение. Анна Сергеевна вздохнула, будто хотела что-то сказать, но только махнула рукой.
— Береги себя, — бросила она и ушла, оставив Настю стоять среди рыночного шума.
Вечером Настя сидела на диване у Вани, слушая, как он напевает, разбирая фотографии. Она смотрела на него — на его растрёпанные волосы, на его руки, которые умели ловить свет. Её жизнь теперь была другой: без тяжёлых ссор, без чувства, что она чужая в своём доме. Но где-то в глубине души она знала, что часть её осталась там, с Виктором, с их общим прошлым, с их несбывшимися мечтами.
— Вань, — позвала она, её голос был мягким, почти шёпотом. — Я сделала правильно, правда?
Он повернулся, его улыбка была тёплой, как летний вечер.
— Ты сделала так, как чувствовала, Насть. А это всегда правильно.
Она улыбнулась в ответ, но её пальцы сжали край подушки. Жизнь с Ваней была как река — текла легко, но иногда Настя ловила себя на мысли, что скучает по твёрдой земле под ногами. По Виктору. По их старому дому. Но она знала: назад пути нет. Она выбрала тепло, и теперь ей предстояло научиться жить с этим выбором — со всеми его светлыми и тёмными сторонами.
Кому должен уступить дорогу водитель желтого автомобиля?