— Ну что, поговорил? Успокоилась твоя мать насчет своего юбилея? — Марина помешивала овощи на сковороде, не оборачиваясь. Запах жареного лука и перца наполнял небольшую кухню их съёмной квартиры, смешиваясь с едва уловимым ароматом дешевого освежителя воздуха, которым она пыталась перебить въевшийся запах старого дома. Она услышала, как Антон вошел, как бросил ключи на тумбочку в прихожей с чуть большей силой, чем обычно. Это был плохой знак.
Антон появился в дверном проеме кухни, засунув руки в карманы джинсов. Лицо у него было напряженное, желваки ходили под кожей. Он не смотрел на жену, его взгляд блуждал по обшарпанным фасадам кухонного гарнитура, по старенькой плитке на стене, которую они так мечтали сменить на собственное жилье.
— Поговорил… Успокоилась она, как же! Ты же её знаешь. Шестьдесят пять лет – это тебе не шутки. Это, говорит, дата! Рубеж! И отметить надо так, чтобы все ахнули. Чтобы Марья Степановна с третьего этажа от зависти удавилась, и Валька, подружка её школьная, локти кусала. Ресторан заказала уже почти. С живой музыкой, тамадой… Меню мне выкатила на трёх листах.
Марина продолжала помешивать овощи, её движения оставались размеренными, но спина чуть напряглась. Она знала этот тон мужа – прелюдия к чему-то неприятному.
— Ресторан? Антон, мы же вроде обсуждали… Скромно, дома или на даче у её сестры. Шашлыки, салаты… Она же сама сначала согласилась.
— Согласилась! — фыркнул Антон, наконец переведя взгляд на жену. В глазах его плескалось раздражение, смешанное с какой-то загнанной усталостью. — Это она сначала согласилась. А потом ей Марья Степановна напела, как её сынок ей юбилей на теплоходе справлял. А Валька эта про заграницу рассказывала… В общем, теперь только ресторан. И не какой-нибудь, а «Империал». И чтобы столы ломились. И подарки чтобы… достойные были. Она мне весь мозг вынесла. Говорит, сын единственный, неужели мать не уважает? Неужели не может для родной матери раз в жизни расстараться?
Он подошел к столу, отодвинул стул, но садиться не стал, только оперся на спинку.
— Короче, Марин… Денег надо. Много. Моей зарплаты тут и на половину этого банкета не хватит, даже если всю отдать до копейки.
Марина выключила плиту, отодвинула сковороду на соседнюю конфорку. Медленно повернулась к мужу. Лицо её было спокойным, но в глазах читалась настороженность.
— Денег? Антон, ты серьёзно? Каких денег? Мы же откладываем каждую копейку. Нам до первого взноса осталось совсем чуть-чуть. Ты же сам видишь эти цифры каждый месяц, сам радуешься, что скоро съедем из этой… конуры.
— Я вижу, Марин, вижу! — он махнул рукой с досадой. — Но ты пойми, это мама! Мама! Ей шестьдесят пять! Это не просто день рождения. Это… ну, святое, понимаешь? Как я ей скажу, что у меня нет денег на её праздник? Что я, сын её, не могу ей устроить нормальный юбилей, которого она заслуживает, по её словам? Она же меня проклянет! Да она уже почти…
— Антон, остановись, — голос Марины оставался ровным, но в нём появились стальные нотки. — Мы договаривались. Чётко и ясно. Все излишки, все премии, все подработки – всё идёт в одну копилку. На квартиру. На нашу квартиру. Твоя мама знала об этом. Мы ей говорили. Она кивала, соглашалась. А теперь вдруг «Империал» и столы ломятся?
— Ну, передумала она! Имеет право! Женщина она, ей хочется праздника, внимания! — Антон снова начал ходить по кухне, от окна к двери и обратно. Его раздражение нарастало. — Неужели ты не можешь войти в положение? Это же не навсегда. Ну, пропустим месяц-другой с ипотекой этой твоей. Ничего страшного не случится. Зато мама будет довольна. Отношения сохраним.
— Отношения? — Марина чуть прищурилась. — Какие отношения, Антон? Те, где она при каждой встрече цедит сквозь зубы, что я готовить не умею, убираюсь плохо, одеваюсь безвкусно и вообще тебе не пара? Эти отношения ты хочешь сохранить ценой нашей мечты о собственном доме? Ценой моей зарплаты?
— Вот не надо сейчас начинать! — рявкнул Антон, останавливаясь напротив неё. — Мама есть мама! Её уважать надо! А ты вечно ищешь повод её уколоть!
— Я не ищу повод, я констатирую факты, — спокойно ответила Марина, глядя ему прямо в глаза. — И моя зарплата – это не мои карманные деньги, которые я могу потратить на себя одну. Это наш общий вклад в наше будущее. И я не собираюсь отдавать её на удовлетворение внезапных и непомерных аппетитов твоей мамы. Мы копим на квартиру. Точка.
Она взяла сковородку и начала перекладывать овощи в контейнер. Руки её не дрожали, голос не срывался. Она просто приняла решение и озвучила его. Спокойно, твёрдо, не оставляя места для дальнейших уговоров. Атмосфера на кухне стала густой и тяжёлой, как перед грозой. Антон смотрел на её сосредоточенное лицо, на её уверенные движения, и чувствовал, как внутри него закипает бессильная злоба. Он не ожидал такого быстрого и категоричного отказа. Он надеялся уговорить, надавить, разжалобить. Но стена, которую выстроила Марина, оказалась неожиданно прочной. И это бесило его ещё больше.
— Точка?! — Антон шагнул к ней, его лицо исказилось от негодования. Он ожидал сопротивления, уговоров, может быть, даже слёз, но это спокойное, почти ледяное «точка» вывело его из себя окончательно. — Какая, к чёрту, точка, Марина?! Ты что, не понимаешь, о чём я говорю?! Это моя мать! МОЯ МАМА! Я не могу ей просто сказать: «Знаешь, мам, денег нет, празднуй как-нибудь сама, потому что моя жена решила, что ипотека важнее». Ты представляешь, что это будет?!
Он снова заходил по тесной кухне, его шаги стали тяжелее, резче. Он жестикулировал, выбрасывая руки вперёд, словно отталкивая невидимые преграды.
— Это же элементарное уважение! Она меня родила, вырастила! А ты… ты ставишь какие-то свои квадратные метры выше её чувств, выше её единственного в жизни такого юбилея! Да что с тобой такое, Марина?! Где твоя человечность, твоё сочувствие? Ты же всегда была… другой.
Марина плотно сжала губы, продолжая методично закрывать контейнер с остывающими овощами. Её внешнее спокойствие было обманчивым, внутри нарастало глухое раздражение, которое она пока ещё сдерживала.
— Моя человечность, Антон, заканчивается там, где начинается откровенный эгоизм и неуважение ко мне и к нашим общим планам. Твоя мама – взрослый человек. Она прекрасно знала, что мы копим на квартиру. Она видела, как мы во всём себе отказываем. И этот «Империал» с тамадой – это не жизненная необходимость, это её каприз, подогретый чужой завистью. А ты сейчас пытаешься переложить ответственность за исполнение этого каприза на меня.
— Каприз?! — Антон остановился, его голос сорвался на фальцет. — Ты называешь желание матери отметить свой юбилей по-человечески – капризом?! Да ты… да ты просто не любишь её! Никогда не любила! Всегда смотрела на неё свысока, как на какую-то деревенщину, которая лезет не в своё дело!
— А как я должна её любить, Антон?! — Марина резко повернулась, и её спокойствие дало первую трещину. В голосе зазвенел металл. Она поставила контейнер на стол с чуть большим стуком, чем требовалось. — Как я должна любить женщину, которая при каждой нашей встрече не упускает случая напомнить мне, что я «худая, как вобла, и смотреть не на что»? Или что еда у меня «безвкусная, как вода из-под крана»? Или что рубашки тебе я глажу так, «будто их корова жевала»? Ты забыл, как она заявилась к нам без предупреждения в семь утра в воскресенье и начала шарить по шкафам, проверяя, как у меня сложено бельё? А потом выговаривала мне полчаса, что я «неряха и плохая хозяйка»? Это ты называешь «лезет не в своё дело»? Да она просто топчется по мне сапогами при каждом удобном случае!
Лицо Антона побагровело. Он не любил, когда Марина вспоминала эти эпизоды. В глубине души он знал, что она права, но признать это означало бы признать и свою неспособность защитить жену от материнских нападок.
— Это… это она из лучших побуждений! Она просто… так привыкла! Она хочет, чтобы у нас всё было идеально! Она заботится обо мне! О нас!
— Заботится?! — Марина почти выкрикнула это слово, и оно эхом прокатилось по маленькой кухне. Вот теперь её самообладание окончательно рухнуло. Она подошла к Антону вплотную, глядя ему прямо в лицо горящими от гнева глазами. — Это не забота, Антон, это унижение! Постоянное, методичное унижение! Она наслаждается этим! Ей нравится видеть, как я сжимаюсь, как мне становится не по себе! А ты… ты всегда стоишь рядом и молчишь! Или, ещё лучше, поддакиваешь ей, чтобы «не расстраивать маму»! Ты хоть раз заступился за меня? Хоть раз сказал ей: «Мама, хватит, это моя жена, и я не позволю тебе так с ней разговаривать»? Нет! Никогда! Тебе проще, чтобы унижали меня, чем перечить своей драгоценной мамочке!
Она отступила на шаг, тяжело дыша. Слова, которые она так долго держала в себе, вырвались наружу обжигающим потоком.
— А теперь ты приходишь и требуешь, чтобы я отдала ей наши деньги?! Деньги, которые я зарабатываю, вкалывая наравне с тобой, а может, и больше, пока ты после работы лежишь на диване и «отдыхаешь»! Чтобы она устроила себе пир на весь мир и потом ещё раз рассказала всем своим подружкам, какая у её сына никчёмная жена, которая даже на нормальный подарок матери мужа не смогла раскошелиться, пришлось сыночку самому всё оплачивать! Нет уж, дорогой! Хватит!
— Ну давай, тогда, хотя бы подумаем, что можно сделать? Не все же деньги ей отдавать… Хотя бы наши ближайшие зарплаты…
Её голос поднялся до крика, лицо пылало. Она ткнула пальцем в сторону прихожей, откуда доносился едва слышный шум улицы.
— Я сказала нет! Никому я не отдам свою зарплату! Ни тебе, ни твоей мамаше на её хотелки! Мы копим на квартиру! И если тебе так важно выслужиться перед матерью – иди и заработай!
— Что? Как?
— Возьми вторую работу, третью! Крутись как хочешь! Но моих денег ты не получишь! Ни копейки!
Она стояла, задыхаясь от собственного крика, от выплеснувшихся эмоций. В кухне повисла напряжённая, звенящая пустота, нарушаемая только её прерывистым дыханием и тяжёлым сопением Антона, который смотрел на неё так, словно видел впервые. Его лицо было бледным, на скулах играли желваки. Он явно не ожидал такого яростного отпора.
— Ах ты… — Антон задохнулся от ярости, слова застряли у него в горле. Обвинения, выплеснутые Мариной, били по самым больным точкам – по его нерешительности, по его зависимости от мнения матери, по его мужской гордости, которую она только что растоптала, обвинив в неспособности обеспечить даже её, не говоря уже о материнских «хотелках». Он видел перед собой не жену, а разъяренную фурию, чужую, враждебную женщину, посмевшую оскорбить его мать и его самого.
Он выбежал в коридор из кухни, взгляд его метнулся и зацепился за Маринину сумку, где был кошелек. Там была её зарплатная карта. Там были деньги, которые могли решить проблему с юбилеем, заткнуть рот матери, вернуть ему хоть какое-то подобие контроля над ситуацией.
В следующее мгновение он рванулся к сумке, протягивая руку к кошельку. Это был импульсивный, почти животный порыв – схватить, забрать силой то, что ему не отдавали добровольно. Но Марина, словно ожидавшая этого, среагировала молниеносно. Она добежала из кухни и перехватила его руку у самого кошелька, её пальцы впились в его запястье с неожиданной силой. На секунду их взгляды встретились – его, полный звериной ярости, и её, горящий презрением и холодной решимостью.
— Не смей! — прошипела она.
Другой рукой она схватила кошелек и, вырвав своё запястье из его ослабевшей хватки, с силой швырнула этот кошелек прямо ему в грудь. Не в стену, не на пол – именно в него, как пощечину, как знак окончательного разрыва. Мягкий кожаный прямоугольник глухо ударил его, отскочил и упал на линолеум у его ног.
Этот жест, это откровенное, унизительное пренебрежение стало для Антона последней каплей. Ярость, до этого момента клокотавшая внутри, вырвалась наружу слепым, неконтролируемым ударом. Он замахнулся и с размаху ударил Марину ладонью по щеке. Звук пощечины прозвучал в маленьком коридоре оглушительно, перекрывая шум холодильника их кухни и отдаленный гул улицы.
Наступила короткая, вязкая пауза. Воздух загустел. Антон тяжело дышал, глядя на жену широко раскрытыми глазами, словно сам не до конца поверив в то, что только что сделал. На щеке Марины медленно проступало красное пятно. Но она не заплакала, не вскрикнула, не отшатнулась. Она лишь медленно подняла руку и коснулась горящей щеки кончиками пальцев, её взгляд при этом не отрывался от лица мужа. В её глазах не было страха или боли – только ледяное, всепоглощающее презрение и какая-то окончательная, бесповоротная пустота. Словно что-то внутри неё только что умерло, оборвалось навсегда.
Не говоря ни слова, она развернулась и вышла из кухни. Её шаги были ровными, неторопливыми. Антон остался стоять посреди кухни, глядя ей вслед, чувствуя, как по телу разливается неприятный холод. Он вдруг осознал, что перешел черту, после которой возврата уже не будет. Он слышал, как в спальне открылся шкаф, как по полу волокут спортивную сумку. Он не двигался с места, не зная, что делать – броситься следом, извиняться, кричать дальше?
Через несколько минут Марина вернулась в прихожую. В руках у неё была его старая спортивная сумка, набитая вещами – пара джинсов, несколько футболок, свитер, его туалетные принадлежности, зарядка от телефона. Она не стала тщательно собирать всё, просто сгребла самое необходимое, то, что попалось под руку. Молча, всё с тем же непроницаемым выражением лица, она подошла к входной двери, открыла её, выставила сумку на лестничную клетку. Затем, вытолкала туда же, застывшего в дверях кухни Антона, повернула ключ в верхнем замке, потом в нижнем. Щелчки замков прозвучали в тишине квартиры как приговор. Она отрезала его. Вышвырнула из их общей жизни так же просто, как выставила его сумку за порог. Без криков, без истерик, без лишних слов. Холодно и окончательно.
Антон тупо смотрел на запертую дверь, на свою сиротливо стоящую рядом сумку. Несколько секунд он просто стоял, пытаясь осознать произошедшее. Унижение, холодное и липкое, медленно поднималось откуда-то изнутри, смешиваясь с раскаленной добела яростью. Она выставила его. Его, хозяина, мужа! Вышвырнула, как нашкодившего котёнка!
— Марина! — рявкнул он, ударяя кулаком по гладкой поверхности двери. Дверь гулко отозвалась. — А ну открыла сейчас же! Ты что себе позволяешь, дребедень?! Открывай, я сказал!
Ответа не было. За дверью стояла та же непроницаемая тишина, что и на её лице мгновение назад. Это молчание бесило его еще больше. Он начал колотить по двери сильнее, уже не только кулаками, но и ногами, целясь в район замков. Металлическая обивка двери глухо стонала под его ударами. На лестничной площадке напротив скрипнула дверь, мелькнуло любопытное лицо соседки, бабы Клавы, тут же испуганно скрывшееся. Другая дверь, этажом ниже, приоткрылась на цепочке, но никто не вышел. Только шорохи и приглушенное перешептывание.
— Ты думаешь, это меня остановит?! — орал Антон, продолжая молотить по двери. Краска на его лице смешалась с потом, волосы прилипли ко лбу. Он чувствовал, как с каждым ударом в нём нарастает слепая, разрушительная сила. Он не думал о последствиях, о том, что будет потом. Он хотел только одного – прорваться внутрь, увидеть её, заставить её… Что заставить? Он и сам не знал. Он отступил на шаг, разбежался и с силой ударил плечом в дверь. Деревянная коробка жалобно треснула, но дверь устояла. Еще удар. И еще. Он бил и бил, пока в плече не заныло тупой болью. Краем глаза он заметил, как из-за угла лестничного пролёта появляется знакомая фигура. Мать. Зинаида Михайловна, собственной персоной, запыхавшаяся, с красным от быстрой ходьбы и негодования лицом.
— Антоша! Сынок! Что тут происходит?! — её пронзительный голос резанул по ушам, перекрывая его собственное тяжелое дыхание. Увидев сына, колотящего в дверь, и сумку с вещами у его ног, она всё поняла. Лицо её исказилось гримасой праведного гнева. — Ах ты ж… Ах ты ж дрянь такая! Это она тебя выгнала?! Собственного мужа?! Да я её…
Не дожидаясь ответа сына, она сама подскочила к двери и забарабанила по ней костлявыми кулаками, её голос взлетел до визга.
— Открывай, гадина! Открывай, говорю! Ты что удумала, паршивка?! Сына моего из дома выгнать?! Да я тебе сейчас все патлы повыдергиваю! Ты у меня попляшешь! Думаешь, самая умная?!
Антон, немного придя в себя от появления матери, отступил от двери, тяжело дыша. Зрелище мечущейся и кричащей Зинаиды Михайловны немного охладило его пыл, но тут же подлило нового масла в огонь. Он должен был прорваться внутрь, он должен был показать этой… этой Марине, кто здесь главный. Он снова навалился на дверь всем телом, и в этот раз что-то внутри хрустнуло громче. Дверь подалась, верхний угол немного отошел от косяка, образовав узкую щель.
— Ломай её, сынок, ломай! — подбадривала Зинаида Михайловна, её глаза горели неистовым огнём. — Нечего с такой церемониться! Вон её отсюда! Вон из этой квартиры!
Антон просунул пальцы в щель, нащупал край и с силой дёрнул. Дверь, сорванная с одного из внутренних креплений или поврежденная в районе замка, поддалась, отходя еще на несколько сантиметров. Он уже мог видеть часть прихожей, вешалку, угол зеркала. И в этот момент в проёме появилась Марина. Она стояла молча, бледная, но с тем же ледяным выражением на лице. Её взгляд скользнул по перекошенному от ярости лицу мужа, по искаженному злобой лицу свекрови, которая продолжала выкрикивать проклятия и угрозы в её адрес.
— …чтобы ноги твоей здесь не было, змея бесстыжая! Квартиру захотела себе, да?! На чужом горбу в рай въехать?! Не выйдет! Мы тебя…
Марина не ответила. Она не стала вступать в перепалку. Она просто смотрела на них двоих – на своего мужа, превратившегося в безумного вандала, и на его мать, изрыгающую потоки ненависти. В её взгляде не было ни страха, ни сожаления, только глубочайшее, бесконечное презрение. Она молча, с огромным усилием, уперлась плечом в повреждённую дверь и что было силы толкнула её наружу, пытаясь закрыть. Косяк трещал, но дверь медленно поддавалась. Антон инстинктивно отшатнулся, чтобы ему не прищемило пальцы. Зинаида Михайловна на мгновение замолчала, пораженная этим молчаливым сопротивлением.
С последним скрипом и скрежетом поврежденного металла и дерева, Марине удалось почти полностью прикрыть дверь. Она не могла её запереть на искалеченные замки, но она прислонилась к ней спиной, всем телом навалившись, чтобы удержать. И сквозь оставшуюся узкую щель, прежде чем тяжелая дверь окончательно захлопнулась, отрезая их от неё, она бросила им одно-единственное слово, тихое, но полное такой бесповоротной ненависти, что оно обожгло их сильнее любых криков:
— Убирайтесь.
А потом дверь с глухим стуком встала на место, насколько это было возможно для изуродованной конструкции. И за ней воцарилась тишина. Антон и Зинаида Михайловна остались стоять на лестничной клетке перед истерзанной дверью, оглушенные, злые, и, в глубине души Антона, смутно осознающие, что это – конец. Не просто ссоры. А чего-то гораздо большего…
Напрасно забытый рецепт — намазка на хлеб «Советская»: готовить пару минут. Вкусно,просто и бюджетно (наверняка каждый пробовал)