— Опять ты с таким лицом, Лен? — Максим бросил на жену быстрый, недовольный взгляд, не отрывая рук от руля. Их старенькая «Лада» натужно гудела, пробираясь по разбитой дороге к окраине города, где в небольшом частном доме обитала его мать, Нина Васильевна. — Ну сколько можно? Мамин день рождения, святое дело. Потерпишь пару часов, ничего с тобой не сделается.
Елена молча отвернулась к окну, где мелькали унылые заборы и облезлые сараи. «Пару часов», — с горечью подумала она. Каждый такой «час» в обществе свекрови растягивался для нее в мучительную вечность, оставляя после себя осадок унижения и бессильной злобы. В животе уже привычно скручивался тугой узел тревоги, предвещая очередную порцию ядовитых замечаний и непрошеных советов. Она заранее знала сценарий: каждая ее фраза будет истолкована неверно, каждый жест раскритикован, а ее присутствие рядом с «драгоценным сыночком» будет воспринято как досадная помеха материнскому счастью.
— Я просто хочу, чтобы этот день прошел… спокойно, — голос Максима смягчился, в нем даже послышались умоляющие нотки. — Понимаешь? Без твоих… ну, ты поняла. Улыбнись, будь милой. Это же несложно.
«Несложно, — мысленно повторила Елена. — Несложно быть мишенью для твоей матери, пока ты делаешь вид, что ничего не происходит». Но вслух она ничего не сказала. Какой смысл? Все эти разговоры они проходили уже сотни раз, и каждый раз Максим оставался глух к ее чувствам, предпочитая комфортное неведение.
Дом Нины Васильевны встретил их запахом пирогов и застарелой обиды. Сама хозяйка, невысокая, полная женщина с цепким взглядом маленьких, глубоко посаженных глаз, появилась на пороге, едва они поднялись на скрипучее крыльцо.
— А, заявились, — без особой радости констатировала она, окинув Елену с ног до головы таким оценивающим взглядом, от которого хотелось съежиться. — Ну, проходите, раз уж приехали. Лена, что это на тебе? Платье какое-то… блеклое. Словно не на праздник, а на похороны собралась. Могла бы и поярче что-нибудь найти, для Максимовой-то матери.
Елена протянула заранее приготовленный подарок – набор дорогого чая в красивой жестяной коробке, который она выбирала с такой тщательностью.
— С днем рождения, Нина Васильевна. Здоровья вам.
Свекровь взяла коробку, повертела в руках с таким видом, будто это была по меньшей мере дохлая крыса.
— Чай? Ну, спасибо, конечно. Хотя я больше кофе люблю, настоящий, молотый. Ну да ладно, поставлю куда-нибудь… может, гостям пригодится.
За столом, уставленным тарелками с домашними разносолами, Нина Васильевна окончательно вошла в роль страдающей от невнимания и непонимания матери. Кроме них, за столом сидела еще соседка Нины Васильевны, тетя Маша, словоохотливая старушка, и дальняя родственница, молчаливая женщина неопределенного возраста. Их присутствие лишь усугубляло положение Елены, превращая ее в зримый объект для осуждения.
— Вот смотрю я на тебя, Максимка, — Нина Васильевна с нежностью положила на тарелку сына огромный кусок мясной запеканки, источавшей божественный аромат, — совсем ты исхудал, один нос остался. Лена, ты его хоть кормишь нормально? А то работает как вол, а дома, поди, одна трава на столе. Мужику мясо нужно, понимаешь? Мя-со! Вот как я готовлю, — она с гордостью обвела взглядом стол.
Максим, уткнувшись в тарелку, лишь промычал что-то одобрительное, с аппетитом поглощая дымящуюся запеканку. Он словно не замечал, как каждое слово матери било по Елене, как та сидела, медленно бледнея, с трудом заставляя себя проглотить хоть кусочек.
— А вот у Клавдии Петровны, соседки моей бывшей, дочка Валюша, — продолжила Нина Васильевна, обращаясь скорее к гостям, чем к сыну и невестке, — вот это хозяйка! И дом полная чаша, и муж всегда обстиран-обглажен, и троих ребятишек уже родила, один другого краше! А все сама, все сама успевает. И мужа своего на руках носит, пылинки с него сдувает. Золото, а не женщина! Не то что некоторые…
Елена сжала кулаки под столом так, что ногти впились в ладони. Она чувствовала на себе любопытные взгляды соседки и родственницы. Хотелось вскочить, закричать, швырнуть тарелку на пол, но она лишь заставила себя сделать еще один глубокий вдох.
И тут Нина Васильевна, словно почувствовав, что предыдущие уколы не достигли нужной цели, перешла в решительное наступление. Она понизила голос до заговорщицкого шепота, который, однако, был прекрасно слышен всем присутствующим.
— Слушай, Лен, а ты бы это… проверилась, что ли, у докторов. Серьезно тебе говорю. Третий год ведь уж Максимке моему ребеночка родить не можешь. Мы же внуков ждем, понимаешь? Время-то идет. Или, может… — тут ее голос приобрел особенно ехидные нотки, — может, ты гуляешь от него, а он, глупыш мой наивный, и не замечает ничего? Смотри, Лена, уведут парня! Нынче девки-то какие пошли, хваткие, на все готовые. А ты так и останешься одна, бесплодная, с пустыми руками. Кому ты такая нужна будешь?
Елена сидела, не в силах пошевелиться. Слова свекрови, произнесенные с этим фальшивым «сочувствием», обожгли ее, как раскаленным железом. Она подняла глаза на Максима. Он неловко кашлянул в кулак, отводя взгляд, и с еще большим усердием принялся ковырять вилкой остатки запеканки на своей тарелке. Он все слышал. И он снова промолчал.
Обратный путь проходил в оглушающем молчании. Елена сидела прямо, как аршин проглотила, глядя перед собой невидящим взглядом. Ее лицо было похоже на застывшую маску, но под этой маской бушевал такой пожар, что казалось, воздух в салоне старенькой «Лады» вот-вот воспламенится. Каждый скрип подвески, каждый поворот руля отзывались в ней глухим раздражением. Максим же, напротив, казался расслабленным, даже сытым и умиротворенным после обильного ужина. Он тихонько постукивал пальцами по рулю в такт какой-то незатейливой мелодии, звучавшей из динамиков, и даже пару раз попытался что-то сказать о погоде.
— Да, запеканка у мамы сегодня удалась на славу, правда? — наконец не выдержал он тишины, бросив на жену короткий взгляд. — Прямо таяла во рту. Надо будет рецепт у нее попросить…
Это было последней каплей. Елена резко повернула к нему голову, и в ее глазах полыхнуло такое пламя, что Максим невольно вжал голову в плечи.
— Запеканка?! Ты серьезно?! Ты сейчас говоришь о чертовой запеканке?! — ее голос, до этого момента сдерживаемый, сорвался на крик, резанув по ушам в тесном пространстве автомобиля. — Твоя мать только что прилюдно обвинила меня в бесплодии и изменах, унизила так, как последнюю грязь подзаборную, а ты рассуждаешь о запеканке?!
Максим поморщился, словно от зубной боли.
— Ну, Лен, не начинай опять… Ты же знаешь маму. У нее возраст, характер тяжелый. Она же не со зла, просто ляпнула, не подумав. Переживает за нас, вот и говорит глупости. Не надо так остро реагировать на все.
— Не со зла?! — Елена почти задохнулась от возмущения. — Она годами это делает, Максим! Годами! С самого первого дня нашего знакомства! То я не так одета, то не так готовлю, то не так дышу! То я «городская фифа», то «неряха», то «пустышка»! А сегодня что?! Сегодня она при соседях и родственниках назвала меня гулящей и бракованной! И это «не со зла»?! Это «просто ляпнула»?! Да она наслаждалась каждым словом, я видела ее глаза! А ты?! Ты сидел и жрал свою запеканку! Ты даже не посмотрел в мою сторону! Сделал вид, что тебя это вообще не касается!
Она перевела дыхание, ее грудь тяжело вздымалась.
— Помнишь, как она на нашей свадьбе заявила при всех гостях, что «сыночка мог бы и получше партию найти»? А ты тогда что сказал? «Мама пошутила»! А когда она выкинула цветы, которые я ей на прошлый день рождения подарила? Ты сказал, что я «сама виновата, надо было хризантемы дарить»! А когда она при тебе рассказывала, как «Леночка опять всю квартиру запустила, пыль столбом стоит»? Ты просто молча кивал! Ты всегда молчишь! Или находишь ей оправдания! Ты – бесхребетный тюфяк, Максим! Ты позволяешь ей вытирать об меня ноги, а сам прячешь голову в песок, лишь бы тебя не трогали!
Максим покраснел – то ли от злости, то ли от стыда, который он тут же постарался заглушить раздражением.
— Прекрати! Ты преувеличиваешь, как всегда! И не смей так говорить о моей матери! Она нас любит, заботится, как умеет. А ты вечно ищешь повод для скандала, вечно всем недовольна! Неужели так трудно просто промолчать, улыбнуться, перетерпеть ради меня, ради семьи? Почему ты всегда должна лезть на рожон?
— Перетерпеть?! — Елена рассмеялась коротким, злым смехом. — Сколько можно терпеть, Максим?! Год? Два? Пять? Всю жизнь?! Я должна терпеть унижения от твоей матери, чтобы ты мог спокойно жрать ее запеканки и чувствовать себя хорошим сыном?! А обо мне ты подумал? О моих чувствах? О том, каково мне каждый раз идти в этот дом, как на Голгофу?!
Она отвернулась к окну, ее плечи мелко подрагивали от сдерживаемой ярости. Несколько минут они ехали в гнетущей тишине, нарушаемой лишь гулом мотора и тихим шипением радио. Потом Елена снова повернулась к мужу. Ее лицо было бледным, но решительным. Голос звучал ровно, но в этой ровности чувствовалась сталь.
— Никогда больше я и порога дома твоей матери не переступлю, как бы ты не просил меня! Иначе, я её придушу своими руками!
Максим резко затормозил у обочины, так что их слегка дернуло вперед. Он уставился на жену широко раскрытыми глазами, в которых плескалось недоумение и гнев.
— Ты… ты что такое говоришь?! Ты в своем уме?! Придушишь?! Ты смеешь угрожать моей матери?! Да ты… ты совсем обезумела! Это же неуважение! Ты должна извиниться перед ней!
Елена смотрела на него долгим, тяжелым взглядом, в котором не было ни страха, ни раскаяния. Только холодное, окончательное решение.
— Нет, Максим. Это ты должен был извиниться. Передо мной. Много лет назад. Но ты этого так и не сделал. А теперь уже поздно.
Он снова завел машину, рванув с места так, что колеса взвизгнули по асфальту. До самого дома они больше не проронили ни слова. Но сказанное Еленой повисло между ними, как занесенный топор, готовый в любой момент обрушиться и разрубить их жизнь надвое. Он злился на нее за дерзость, за угрозы в адрес матери, но где-то в глубине души шевельнулся неприятный холодок – он впервые увидел в глазах жены не обиду, а твердую, ледяную решимость.
Едва за ними захлопнулась дверь квартиры, как напряжение, сгустившееся в машине до осязаемой плотности, взорвалось с новой, разрушительной силой. Максим бросил ключи на тумбочку в прихожей с таким грохотом, будто хотел разнести ее в щепки, и, не раздеваясь, прошел в комнату. Елена медленно сняла туфли, ее движения были какими-то заторможенными, словно она несла на плечах непосильную ношу.
— Значит, так ты решила, да? — Максим обернулся, его лицо было искажено гневом. — Угрожать моей матери? Человеку, который меня родил и вырастил? Ты вообще понимаешь, что ты натворила своим языком?
Елена прошла мимо него, остановилась посреди комнаты. Она не смотрела на него, ее взгляд был устремлен куда-то в пустоту.
— А ты понимаешь, что твоя мать творит со мной уже пять лет? Пять лет, Максим! Она методично, день за днем, уничтожает меня, мою самооценку, наше с тобой… то, что когда-то было семьей. А ты стоишь рядом и делаешь вид, что все в порядке. Что это я «слишком остро реагирую».
— Она моя мать! — выкрикнул он, шагнув к ней. — Я не могу просто взять и… и запретить ей говорить! Она имеет право на свое мнение!
— Мнение?! — Елена резко повернулась к нему, и в ее голосе зазвучали нотки горькой иронии. — Называть меня бесплодной изменщицей – это «мнение»? Рассказывать при посторонних, какая я никчемная хозяйка и жена – это «мнение»? Подсовывать тебе фотографии дочерей своих подруг, намекая, что ты «ошибся с выбором» – это тоже «мнение»? А ты, ее сын, ее «кровиночка», даже не пытаешься ее остановить! Ты просто ждешь, когда этот поток грязи иссякнет, чтобы снова уткнуться в свою тарелку с ее стряпней!
Она подошла к окну, обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от невидимого холода.
— Помнишь, как мы только поженились, и она пришла к нам «помочь с уборкой»? А потом, когда я вернулась с работы, вся моя косметика, мои любимые духи, все, что я так тщательно выбирала, оказалось в мусорном ведре. Потому что, по ее словам, «порядочная женщина так не красится и не пахнет, как портовая девка». А ты что сказал? «Ну, Лен, мама просто хотела как лучше, у нее другие взгляды». Ты даже не заикнулся о том, что это мои вещи, мой дом!
Максим прошелся по комнате, его кулаки то сжимались, то разжимались.
— Ну, может, тогда она и перегнула палку, — неохотно признал он. — Но это было давно. И она извинилась потом… кажется.
— Она никогда не извинялась! — голос Елены звенел от негодования. — Ни разу! Она всегда считала и считает себя правой во всем! А ты всегда находил ей оправдания! А помнишь, как она на второй год нашей совместной жизни заявила, что мне нужно бросить работу, потому что «место женщины – на кухне, а не в офисе среди мужиков»? И как она потом месяц со мной не разговаривала, а тебе каждый день капала на мозги, какой ты подкаблучник, раз позволяешь жене «шляться неизвестно где»? А ты… ты тогда начал мне намекать, что, может, и правда, мне стоит подумать о том, чтобы стать домохозяйкой, «ради мира в семье». Ради ее мира, не нашего!
— Я просто хотел, чтобы дома было спокойно! — взорвался Максим. — Чтобы не было этих вечных скандалов! Ты сама ее провоцируешь своим поведением, своим упрямством! Не можешь просто проглотить обиду, быть мудрее?
— Проглотить?! — Елена рассмеялась ему в лицо, но смех этот был лишен веселья, он звучал как скрежет металла по стеклу. — Я столько всего проглотила за эти годы, Максим, что уже, наверное, состою из одних обид! Я пыталась быть мудрее, я пыталась молчать, я пыталась угождать! Я носила платья, которые ей нравились, готовила блюда, которые она хвалила, улыбалась, когда хотелось выть! И что в итоге? Она все равно находила, к чему придраться! Потому что дело не во мне, Максим! Дело в том, что она ненавидит меня! Она ненавидит любую женщину, которая оказалась рядом с тобой! Потому что ты – ее собственность! И она никогда не смирится с тем, что у тебя есть своя жизнь, своя семья, свои чувства!
Она сделала шаг к нему, ее глаза горели сухим, лихорадочным блеском.
— А ты… ты так и не вырос. Ты так и остался маменькиным сынком, который боится перечить своей родительнице. Который готов пожертвовать своей женой, своим счастьем, лишь бы мамочка была довольна. Ты даже сегодня, когда она меня публично унизила самым гнусным образом, ты не нашел в себе сил сказать ей ни слова! Ты просто трус, Максим! Жалкий, бесхребетный трус!
Слова Елены хлестали его по лицу, как пощечины. Он хотел что-то возразить, закричать в ответ, но слова застревали в горле. Он видел перед собой не ту тихую, покладистую Лену, которую привык видеть рядом. Перед ним стояла чужая, незнакомая женщина с лицом, искаженным от боли и презрения.
— Ты не смеешь… ты не смеешь так говорить! — наконец выдавил он из себя, его голос дрогнул. — Я люблю свою мать! И я люблю тебя! Почему ты не можешь этого понять? Почему ты ставишь меня перед таким выбором?
— Это не я ставлю тебя перед выбором, Максим! — отрезала Елена. — Этот выбор ты делаешь сам. Каждый день. И каждый раз ты выбираешь ее. Не меня. Ты говоришь, что любишь меня? А в чем это проявляется? В том, что ты позволяешь своей матери топтать мои чувства? В том, что ты никогда не заступаешься за меня? В том, что тебе важнее ее запеканка, чем мое душевное спокойствие? Нет, Максим. Это не любовь. Это привычка. Или удобство. Но точно не любовь.
Она отвернулась, и он увидел, как по ее щеке медленно скатилась одна-единственная слеза, которую она тут же яростно смахнула тыльной стороной ладони. В этот момент он понял, что что-то непоправимо сломалось. Не просто очередная ссора, не просто вспышка гнева. Что-то гораздо более глубокое и страшное. Раскол, который, казалось, уже невозможно преодолеть. Он почувствовал, как между ними вырастает ледяная стена, и впервые за много лет ему стало по-настоящему страшно. Страшно от того, что он может потерять ее. Но даже этот страх не мог пересилить въевшуюся в него привычку быть «хорошим сыном».
Максим смотрел на жену, на эту единственную, быстро смахнутую слезу, и что-то внутри него оборвалось. Он почувствовал ледяной сквозняк, пробежавший по спине, предчувствие непоправимого. Но инстинкт самосохранения, привычка защищать мать и свой собственный душевный комфорт оказались сильнее. Он снова напустил на себя обиженную суровость.
— Хватит драму устраивать! — рявкнул он, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, над ней. — Ты просто устала, перенервничала. Завтра все будет по-другому. Но ты должна понять: уважать мою мать – твоя обязанность! Пока ты живешь со мной, ты будешь ее уважать! Иначе…
Он не успел договорить, чем именно он угрожает. Елена медленно повернулась к нему. Слезы высохли, оставив на лице лишь бледную маску холодного отчуждения. Ее взгляд был спокоен, но в этой тишине таилось что-то гораздо более страшное, чем крик или истерика. Это было спокойствие выжженной пустыни, где больше нечему гореть.
— Нет, Максим, — ее голос звучал ровно, почти безразлично, но каждое слово отдавалось в оглушенной тишине квартиры, как удар молота по наковальне. — Больше не буду. Ни уважать, ни терпеть, ни жить с тобой. С меня хватит.
Он опешил, уставился на нее, не сразу понимая смысл сказанного.
— Что… что ты несешь? Хватит чего? Ты куда-то собралась? К маме своей пожаловаться?
Елена усмехнулась одними уголками губ, и в этой усмешке было столько презрения, что Максим невольно отступил на шаг.
— Я ухожу от тебя, Максим. Совсем. Потому что ты не мужчина. Ты так и не понял главного: семья – это не только твоя мать. Это мы с тобой. Были. Но ты так и не смог стать мужем, защитником. Ты предпочел остаться сыном. Ну что ж, оставайся им. Живи со своей матерью, ешь ее запеканки, слушай ее советы. А я больше в этом участвовать не намерена. Ты не способен защитить меня даже от нее. С таким человеком мне не по пути.
Максим сначала растерялся, захлопал глазами, а потом его лицо залила багровая краска ярости.
— Ах ты… Да как ты смеешь?! После всего, что я для тебя сделал?! Ты просто эгоистка! Решила разрушить семью из-за какой-то ерунды, из-за пары неосторожных слов! Да ты пожалеешь об этом! Кому ты нужна будешь, такая скандальная, неуживчивая?! Думаешь, найдешь кого-то лучше?!
Он метался по комнате, размахивая руками, пытаясь задеть ее, уязвить, вернуть на привычную позицию обороняющейся, виноватой стороны. Но Елена стояла неподвижно, глядя на него как на пустое место. Его крики больше не достигали цели, отскакивали от ее ледяного спокойствия, как горох от стены.
В этот момент оглушительно зазвонил телефон, лежавший на тумбочке. Максим, не глядя на экран, схватил трубку, словно утопающий хватается за соломинку, словно этот звонок мог что-то изменить, вернуть привычный порядок вещей.
— Да, мам! — рявкнул он в трубку, бросая на Елену испепеляющий взгляд. — Представляешь, что эта… что Лена тут устроила?! Из-за тебя! Говорит, что ты ее унизила! Угрожала тебе, представляешь?! А теперь заявляет, что уходит от меня! Да! Вот так! Неблагодарная…
Елена даже не повернула головы. Она слышала обрывки фраз, доносившиеся из трубки – высокий, визгливый голос Нины Васильевны, наверняка подливавшей масла в огонь. Но ей было уже все равно. Она сделала свой выбор.
— Передай своей матери, — тихо, но отчетливо произнесла Елена, перекрывая гневные тирады Максима и визг из трубки, — что она добилась своего. Она может праздновать победу. Она избавилась от меня. Только пусть потом не удивляется, когда останется совсем одна со своим драгоценным, ни на что не способным сыночком.
Максим что-то кричал в ответ, пересказывая слова Елены матери, перемежая их собственными обвинениями. Нина Васильевна на том конце провода тоже не молчала, ее голос доносился из динамика искаженными, злобными выкриками. Квартира наполнилась гвалтом взаимной ненависти, упреков, оскорблений.
А Елена просто развернулась и медленно пошла в сторону спальни. Не для того, чтобы собирать вещи – это можно было сделать и позже. А для того, чтобы поставить точку. Чтобы физически отделиться от этого безумия, от этих двух людей, которые так и не поняли, что разрушили не только ее жизнь, но и свою собственную. Она шла, не оборачиваясь, оставляя за спиной кричащего Максима с телефоном у уха и невидимую, но такую реальную Нину Васильевну. Мосты были сожжены. Окончательно и бесповоротно. Впереди была неизвестность, но она была определенно лучше, чем этот домашний ад. Скандал достиг своего пика и оборвался пустотой для нее, оставив Максима наедине с его матерью и их общей, удушающей правотой…
— Свекровь, уберите руки от моих банковских выписок! — невестка в шоке.