– Интересно, ухаживать за бабушкой должны мы, а её квартира достаётся каким-то дальним родственникам? – с возмущением сказала я

— Интересно, ухаживать за бабушкой должны мы, а её квартира достаётся каким-то дальним родственникам? — с возмущением сказала я, глядя на мать, которая стояла у окна и старательно избегала моего взгляда.

Мама вздохнула так тяжело, словно на её плечи легла вся тяжесть мира. Её руки нервно теребили край передника — этот жест я помнила с детства, он означал, что она пытается найти слова, которые не причинят боль.

— Наташенька, не кричи так… Бабушка может услышать, — прошептала она, кивнув в сторону спальни, где лежала Антонина Степановна.

Два года. Два года я жила в этой старой квартире с потрескавшимися стенами и скрипучим паркетом, отложив собственную жизнь, собственные планы. Два года я вставала по ночам, когда бабушка звала меня слабым голосом: «Наташенька, водички…» Два года я варила ей кашу, покупала лекарства, водила по врачам, держала за руку, когда ей было особенно плохо.

А она… она завещала квартиру Игорю и Вере.

Игорь — сын её покойной сестры, которого я видела в детстве раза три, не больше. Высокий, с аккуратной бородкой и холодными глазами. Вера — его жена, женщина лет сорока с накрашенными в алый цвет ногтями и привычкой говорить слишком громко.

Они приехали неделю назад. Просто так, навестить. Игорь целовал бабушку в щёку и говорил:

— Тётя Тоня, как же мы по вам скучали! Мама всегда вспоминала, какая вы добрая, какая заботливая…

А Вера ходила по квартире, разглядывая мебель, словно оценивала её. Я сначала подумала, что мне кажется. Но когда увидела, как она фотографирует на телефон старинный комод — тот самый, в котором хранились семейные документы, — у меня внутри всё похолодело.

Документы я нашла случайно. Искала справку о бабушкиной инвалидности для оформления льгот, а наткнулась на завещание. Почерк знакомый, дрожащий — бабушкин. «Всё моё имущество завещаю племяннику Игорю Михайловичу Соколову и его супруге Вере Николаевне Соколовой…»

Руки дрожали, когда я перечитывала эти строки. В ушах шумело. Неужели? Неужели человек, ради которого я пожертвовала двумя годами жизни, просто так вычеркнул меня из своего будущего?

— Мам, ты знала об этом? — спросила я тихо.

Мама покачала головой, но глаза её говорили другое. Она знала. Может, не всё, но что-то знала точно.

— Наташа, не торопись с выводами. Поговори с бабушкой. Может, она объяснит…

Объяснит? Что тут объяснять? Я оставила работу в столице, где у меня была перспективная должность в издательстве. Рассталась с Максимом — он устал от наших телефонных разговоров и редких встреч по выходным. Друзья постепенно исчезли из моей жизни — кому интересно слушать про таблетки и врачей? Моя жизнь превратилась в замкнутый круг: утренние лекарства, завтрак для бабушки, прогулки до аптеки, вечерние процедуры.

А теперь выяснилось, что бабушка завещала всё посторонним людям.

Когда мама наконец ушла домой — она явно не хотела участвовать в неприятном разговоре — я решила выяснить всё до конца. Антонина Степановна сидела в своём любимом кресле у окна, листала старенький журнал «Работница». Заметив меня, подняла голову и слабо улыбнулась:

— Наташенька, иди сюда. Садись рядышком.

Я села на край кровати, стараясь сдержать эмоции.

— Бабушка, нам нужно поговорить.

Она отложила журнал и внимательно посмотрела на меня. В её глазах мелькнула тревога.

— О чём, родная?

— О завещании.

Тишина повисла в комнате, как тяжёлая штора. Бабушка отвернулась к стене.

— Откуда ты знаешь?

— Случайно нашла, когда искала документы. Бабушка, как так? Я два года живу здесь, ухаживаю за вами, а квартира достаётся каким-то дальним родственникам?

Антонина Степановна медленно повернулась ко мне. Лицо её сморщилось, как будто она собиралась заплакать.

— Наташенька, ты не понимаешь… Ты молодая, у тебя ещё будет всё впереди. А они… они родня моя по крови, ты сама знаешь, я всегда чувствовала вину перед их матерью…

— Какую вину? — голос мой звучал резче, чем я хотела.

— Мы с сестрой поссорились много лет назад. Из-за наследства наших родителей. Я получила эту квартиру, а она — ничего. Она обиделась, мы не общались до самой её смерти. Теперь я хочу исправить несправедливость…

— За мой счёт? — я встала с кровати. — Бабушка, вы понимаете, что я отказалась от своей жизни ради вас? От работы, от отношений, от всего?

— Никто тебя не просил! — вдруг резко сказала она, и в её голосе прозвучала злость. — Я не просила тебя жертвовать собой!

Эти слова ударили меня, как пощёчина. Я стояла и смотрела на неё, не веря своим ушам.

— Не просили? Когда вам стало плохо два года назад, кто приехал? Кто сидел в больнице? Кто переехал сюда, чтобы вы не чувствовали себя одинокой?

— Я не заставляла тебя…

— Нет, заставляли! — я не выдержала. — Каждый раз, когда я собиралась уехать хотя бы на выходные, вы говорили: «Наташенька, мне так плохо одной…» Каждый раз, когда я хотела встретиться с друзьями, вы жаловались на боли в сердце!

Бабушка замолчала. Потом тихо произнесла:

— Значит, всё это время ты делала это через силу? Из жалости?

Я хотела ответить «нет», но слова застряли в горле. Потому что отчасти это была правда. Конечно, я любила её. Но последние месяцы всё чаще ловила себя на мысли, что устала. Устала от постоянного ощущения вины, от невозможности планировать свою жизнь, от того, что я стала невидимой для всех, кто не связан с этой квартирой и болезнями.

— Я думала, что делаю правильно, — сказала я наконец. — Думала, что семья — это когда друг за друга отвечают.

— Семья, — повторила бабушка и горько усмехнулась. — А Игорь с Верой не семья? Они тоже мои родные.

— Где они были эти два года? Где были, когда вам вызывали скорую? Когда вы неделю лежали с температурой?

— Они далеко живут…

— А я близко? Я бросила квартиру в Москве и переехала сюда! Бросила работу, которая мне нравилась!

Антонина Степановна отвернулась снова.

— Не кричи на меня. Я старая, больная…

И тут во мне что-то сломалось. Вся накопившаяся усталость, обида, разочарование хлынули наружу.

— Знаете что, бабушка? Может, и правда, мне не стоило всё это делать. Может, стоило жить своей жизнью, как живут Игорь с Верой. Навещать раз в год, привозить конфеты и считать, что долг выполнен.

Я развернулась и пошла к двери.

— Наташенька, постой…

Но я уже не слушала.

Ночью я не спала. Ворочалась в своей узкой кровати в комнате, которая когда-то была моей детской, и думала. О том, что сказала бабушка. О том, что сказала я. О Максиме, который полгода назад женился на другой. О работе, которую, возможно, уже не вернуть. О подругах, которые перестали звонить, потому что я всегда была занята.

Утром приехали Игорь с Верой. Я слышала, как они разговаривают с бабушкой за закрытой дверью. Игорь говорил что-то о переоформлении коммунальных услуг, Вера — о ремонте. Они уже строили планы.

— Тётя Тоня, вы не волнуйтесь, мы всё устроим, — говорил Игорь тёплым голосом. — Найдём вам хороший дом престарелых. С медицинским обслуживанием, с питанием…

Дом престарелых. Значит, даже места для неё в собственной квартире не предусматривают.

Я вышла из комнаты.

— Какой дом престарелых? — спросила я.

Игорь обернулся. Улыбка сошла с его лица.

— А, Наташа. Мы обсуждали… будущее устройство тёти Тони. Понимаешь, нам нужно будет сделать ремонт, да и ухаживать за ней профессионалы будут лучше…

— Профессионалы, — повторила я. — А два года назад где были эти профессионалы?

— Наташа, не начинай, — вмешалась Вера. — Мы всё понимаем, ты очень помогала тёте Тоне. Но теперь мы здесь, мы возьмём заботы на себя.

— В доме престарелых.

— В хорошем доме престарелых, — подчеркнула она. — С полным уходом.

Я посмотрела на бабушку. Она сидела в кресле, сгорбившись, и упорно разглядывала свои руки, не поднимая глаз.

— Бабушка, вы слышите, что они говорят? Вы хотите в дом престарелых?

Антонина Степановна наконец подняла голову.

— Наташенька, не вмешивайся. Мы взрослые люди, сами разберёмся.

Сами разберутся. Без меня.

Я кивнула.

— Хорошо. Тогда я соберу вещи и уеду.

— Наташа, подожди, — начал было Игорь, но я его перебила:

— Не надо. Всё правильно. Вы — семья, вы и разбирайтесь.

Я пошла паковать чемодан. Руки дрожали, в груди горело. Неужели всё закончится так? Два года жизни просто перечёркнуты?

Складывая вещи, я думала о том, куда поеду. К маме? Она живёт в однокомнатной квартире, мне там будет тесно. В Москву? А что я буду там делать без работы, без жилья?

Когда я закрывала чемодан, в комнату заглянула мама.

— Наташа, что ты делаешь?

— Собираюсь. Как видишь.

— Куда?

— Не знаю. Подальше отсюда.

Мама зашла в комнату и села на кровать.

— Дочь, не торопись. Может, стоит ещё раз поговорить с бабушкой? Она расстроена…

— Мам, я устала оправдываться. Устала просить, устала доказывать. Если я нужна только как сиделка, а потом меня можно выбросить, то лучше я уйду сразу.

— Ты же любишь её…

— Люблю, — согласилась я. — Но любить — не значит позволять себя унижать.

Мама вздохнула.

— Может, и правда стоит тебе немного отдохнуть. Я с ней посижу, пока…

— Пока что? Пока Игорь с Верой не отвезут её в дом престарелых?

Мама промолчала.

Я застегнула чемодан и взяла его за ручку.

— Мам, если что — звони. Но решать ничего не буду. Устала.

У двери я обернулась. Хотела зайти к бабушке, попрощаться. Но потом подумала: а зачем? Она сделала свой выбор.

Я уже повернула ручку двери, когда услышала голос Антонины Степановны:

— Наташенька, постой…

Она стояла в дверях своей комнаты, держась за косяк. Лицо бледное, руки дрожат.

— Не уходи так. Давай поговорим ещё раз.

— О чём говорить, бабушка? Всё уже сказано.

— Не всё, — она подошла ближе. — Я много чего не сказала. Не смогла.

Игорь и Вера как-то незаметно исчезли. Видимо, почувствовали, что лучше не мешать.

— Наташенька, садись. Пожалуйста.

Я поставила чемодан, но села на край дивана, показывая, что разговор будет коротким.

— Ты думаешь, мне легко? — начала бабушка. — Думаешь, мне не стыдно за то, что я делаю?

— Если стыдно, то зачем делаете?

— Потому что боюсь, — сказала она тихо. — Боюсь умереть с этой виной. Моя сестра Лида умерла, так и не простив меня. А ведь она была права тогда. Родители завещали квартиру мне, потому что я была старшей, а её обделили. Она осталась жить в коммуналке, а я — в трёхкомнатной квартире. Это было несправедливо.

— Но это было тогда, — сказала я. — А сейчас другое время, другие люди.

— Игорь — её сын. Мой племянник. Он имеет право…

— На что? На квартиру, за которой он не ухаживал? На наследство, которое досталось ему просто потому, что он родился?

Бабушка замолчала. Потом тихо сказала:

— А ты что, ухаживала за мной ради квартиры?

Вопрос застал меня врасплох.

— Нет. Но я думала… думала, что если человек отдаёт себя другому, то это что-то значит. Не в смысле платы, а в смысле… признания. Уважения.

— Значит, — согласилась бабушка. — Очень много значит. Наташенька, я не хочу, чтобы ты уходила обиженной.

— Тогда что вы предлагаете?

Она молчала долго. Потом встала и пошла к своей комнате.

— Подожди здесь.

Через несколько минут она вернулась с каким-то листком бумаги.

— Возьми. Прочитай.

Я взяла листок. Это было письмо, написанное бабушкиной рукой. Дата — вчерашняя.

«Моя дорогая Наташенька. Пишу тебе письмо, которое, наверное, никогда не отдам. Не хватает смелости. Я поступила с тобой несправедливо, и прекрасно это понимаю. Ты отдала мне два года своей молодой жизни, а я завещала квартиру чужим людям. Пусть они и родственники, но чужие.

Я боюсь показаться слабой. Боюсь отменить завещание и снова обидеть память сестры. Но ещё больше боюсь потерять тебя. Ты стала мне ближе дочери. Ближе всех на свете.

Если ты читаешь это письмо, значит, я всё-таки решилась его дать. Прости меня, если сможешь.»

Я дочитала и подняла глаза на бабушку. Она стояла рядом, вся сжавшись, и ждала.

— Почему вы не дали мне это письмо раньше?

— Боялась. Привыкла быть сильной, а тут… тут надо было признать ошибку.

Я сложила письмо.

— Бабушка, я не из-за квартиры расстроилась. Ну, не только из-за неё. Я расстроилась из-за того, что почувствовала себя использованной. Как будто меня просто взяли и выбросили, когда появились более «подходящие» наследники.

— Никого более подходящего нет, — сказала Антонина Степановна. — Есть ты. И есть моя глупость.

Мы смотрели друг на друга. В её глазах стояли слёзы.

— Что вы хотите от меня? — спросила я.

— Хочу, чтобы ты осталась. Не из жалости, не из долга. А потому что мы нужны друг другу. И я исправлю завещание.

— А как же Игорь с Верой? Как же вина перед сестрой?

Бабушка выпрямилась.

— Игорь и Вера получат память о сестре. Фотографии, её украшения, какие-то деньги. А квартира достанется тому, кто её заслужил.

Я поставила чемодан на место.

— Хорошо. Останусь. Но с одним условием.

— Каким?

— Я хочу иногда уезжать. На выходные, в отпуск. Хочу иметь право на собственную жизнь.

Антонина Степановна кивнула.

— Конечно. Я попрошу маму тебя иногда подменять. Или наймём сиделку.

— И ещё, — добавила я. — Никаких манипуляций. Если вам плохо — так и говорите: «Мне плохо». А не: «Наташенька, как же я без тебя…»

Бабушка улыбнулась — впервые за несколько дней.

— Договорились.

Игорь и Вера уехали в тот же день. Прощались холодно, обещали «ещё поговорить об этом». Но бабушка была непреклонна.

— Завещание отменяю, — сказала она им. — Квартира достанется Наташе.

— Тётя Тоня, вы не подумали? — пытался убедить её Игорь. — Наташа молодая, она сама обустроится. А у нас дети, кредиты…

— У вас есть работа и руки, — ответила бабушка. — А у Наташи есть право на справедливость.

Следующую неделю мы провели, восстанавливая отношения. Это было непросто. Слишком много было сказано болезненных слов. Но постепенно мы находили общий язык.

Бабушка действительно отменила завещание и написала новое. В нём квартира доставалась мне, а Игорь с Верой получали небольшую сумму денег и семейные реликвии.

Но жизнь внесла свои коррективы.

Через месяц Антонина Степановна умерла. Тихо, во сне. В то утро я проснулась от необычной тишины. Обычно бабушка вставала рано, включала радио, возилась на кухне. А сейчас — ни звука. Я поспешила в её спальню.

Антонина Степановна лежала в постели, словно просто спала. Лицо было умиротворённым, без следов боли или страдания. Руки аккуратно сложены на груди. Казалось, что она сама всё приготовила к своему последнему сну.

Организация похорон далась мне тяжело. Игорь с Верой приехали, но вели себя подчёркнуто отстранённо — стояли в сторонке, перешёптывались между собой. Когда нотариус зачитал завещание, их лица вытянулись. А уже на следующий день они подали заявление в суд, утверждая, что бабушка находилась в состоянии старческого слабоумия.

— Наташа, — обратилась ко мне мама после поминок, — может быть, стоит пойти на компромисс? Отдать им хотя бы часть наследства?

Я посмотрела на неё удивлённо.

— Мам, ты же видела, как они себя вели. Они хотели отправить бабушку в дом престарелых.

— Но всё-таки они родственники…

— А я кто? — я почувствовала, что снова начинаю злиться. — Я два года жила здесь, ухаживала за ней, а они — родственники, которые появились в последний момент за наследством?

Мама вздохнула.

— Ты права. Просто я не люблю конфликты.

Месяцы судебных разбирательств выматывали. Игорь и Вера наняли адвоката, который пытался доказать недееспособность бабушки и моё якобы принуждение. Но медицинские документы свидетельствовали об обратном — Антонина Степановна до последних дней сохраняла ясность мышления. Соседи подтвердили, что она самостоятельно принимала решения и здраво рассуждала.

Суд признал завещание действительным.

Но когда всё закончилось и я осталась единственной хозяйкой этой трёхкомнатной квартиры, меня охватило странное чувство. Здесь были воспоминания о двух прожитых годах, но они казались чужими, принадлежащими какой-то другой Наташе.

Не из-за грустных воспоминаний. Воспоминания были разные — и грустные, и светлые. Просто эта квартира принадлежала другой жизни. А я хотела начать свою.

Я продала квартиру. Игорь и Вера узнали об этом и снова попытались подать в суд, но у них уже не было оснований.

На вырученные деньги я сняла небольшую однокомнатную квартиру в центре города, записалась на курсы онлайн-преподавания английского языка — в институте у меня было филологическое образование, но я никогда им не пользовалась.

Первые месяцы были трудными. Я отвыкла от самостоятельной жизни, от необходимости принимать решения только за себя. Но постепенно втягивалась.

Работа оказалась интересной. Я преподавала детям и взрослым, иногда даже бабушкам — таким же, как моя Антонина Степановна. Это было символично.

Через полгода я познакомилась с Олей. Она тоже преподавала онлайн, только математику. Мы часто созванивались, обменивались опытом, а потом стали встречаться в кафе.

— Знаешь, — сказала она мне как-то, — ты изменилась с тех пор, как мы познакомились.

— В каком смысле?

— Стала более… живой, что ли. Раньше ты всегда выглядела уставшей. А теперь — нет.

Я подумала о её словах. Да, я действительно чувствовала себя по-другому. Легче. Свободнее.

Не потому, что избавилась от обязанностей — у меня по-прежнему была работа, были заботы. Но теперь это были мои заботы, мой выбор.

Иногда я думала о бабушке. О том последнем разговоре, о письме, которое она мне дала. Она сумела признать ошибку и исправить её. Не каждый на такое способен.

А ещё я думала о том, что справедливость — штука сложная. Игорь и Вера считали несправедливым то, что квартира досталась мне. Я считала несправедливым то, что она должна была достаться им. Бабушка считала несправедливым то, что когда-то обделила свою сестру.

Но, наверное, настоящая справедливость — это не когда все довольны результатом. А когда каждый получает то, что заслужил своими поступками, своим выбором, своей жизнью.

Я заслужила эту квартиру? Не знаю. Но я точно заслужила право жить своей жизнью.

И сейчас, сидя в своей маленькой, но уютной квартире, планируя завтрашние уроки и думая о том, что на выходных поеду к маме, а потом, может быть, съезжу к морю — впервые за три года, — я понимаю: иногда для того, чтобы начать жить, нужно сначала научиться отпускать.

Даже тех, кого любишь. Даже то, что кажется долгом. Даже боль и обиду.

Отпускать — и идти дальше.

А квартира… квартира была не наградой и не платой за годы ухода. Она была последним подарком от человека, который понял: любовь — это не когда тебя держат, а когда тебе дают свободу быть собой.

Спасибо, бабушка. За всё.