— Ты видела, как твой отец со мной разговаривал?
Входная дверь ещё не успела беззвучно щелкнуть замком, а голос Олега уже начал резать воздух на кухне. Он не кричал. Он говорил на той особой, вибрирующей ноте сдержанной ярости, которая всегда была предвестником долгого и унизительного скандала. Алина не обернулась. Она стояла у раковины, и горячая вода тугим облаком пара окутывала её руки. Она методично, с какой-то остервенелой аккуратностью, отмывала жир с тарелки, оставшейся после ужина с её родителями.
— Как будто я не человек, а предмет мебели. Пустое место, — продолжал он, нарезая круги по кухне. Его шаги были тяжёлыми, вбивающими каблуки в линолеум, словно он пытался оставить вмятины не только на полу, но и в самой ткани реальности. — Задал вопрос, сам на него ответил, а на моё мнение даже не посмотрел. А я, между прочим, в этом доме хозяин. И имею право на то, чтобы ко мне прислушивались.
Скрежет жёсткой стороны губки о фарфор стал громче. Алина отмывала тарелку так, будто пыталась стереть с неё не остатки еды, а саму память о прошедшем вечере. О том, как её отец, крупный, уверенный в себе мужчина, действительно говорил с Олегом сквозь него. Как он обращался к дочери, обсуждая планы на дачу, а на зятя бросал лишь короткие, оценивающие взгляды, полные снисходительного сожаления. И Олег, чувствовавший это, пытался вставить свои «пять копеек», говорил громче, чем нужно, неуместно шутил, но лишь глубже закапывал себя в яму собственного ничтожества.
— А твоя мать? Сидит, поддакивает ему. «Конечно, конечно», «Как ты скажешь, дорогой». А на меня смотрит, будто я у вас милостыню прошу. В моём же доме!
Он остановился за её спиной. Алина чувствовала его тяжёлое, прерывистое дыхание у себя на затылке. Она не двигалась, продолжая намыливать следующую тарелку. Её молчание было плотным и вязким, как смола. Оно бесило его куда больше, чем любые возражения. Он ждал, что она сейчас развернётся, начнёт его утешать, оправдывать родителей, говорить, что он всё не так понял. Но она молчала, и это молчание было её приговором ему.
Её взгляд, скользнув мимо крана, упёрся в тёмный угол кухни. Там, уже почти неделю, лежала плоская картонная упаковка и несколько панелей цвета «дуб сонома». Рядом — вскрытый полиэтиленовый пакетик с винтами, ручками и прочей блестящей фурнитурой. Новая тумбочка. Подарок её отца. Он сам её привёз в прошлые выходные, сам занёс на этаж и, окинув Олега критическим взглядом, предложил: «Давай, зятёк, за полчаса соберём, пока дочка стол накрывает». Олег тогда гордо выпятил грудь, отмахнулся и заявил, что он не безрукий и сам прекрасно справится, когда будет время. Время так и не нашлось.
— Алина, я с тобой разговариваю! — Олег повысил голос, не выдержав её игнорирования. Он обошёл её и встал напротив, перекрывая свет от лампы. — Ты меня вообще слышишь? Или для тебя слова твоего отца важнее, чем слова мужа? Я спрашиваю, почему в моей семье ко мне относятся как к последнему человеку?
Он нависал над ней, раздувая ноздри. Он хотел видеть в её глазах сочувствие, поддержку, праведный гнев на несправедливых родителей. Но увидел лишь холодную, отстранённую усталость. С грохотом, который заставил его вздрогнуть, Алина поставила последнюю тарелку в сушилку. Выключила воду. В наступившей густой тишине звук капающих с посуды капель казался оглушительным. Она медленно, подчёркнуто медленно вытерла руки о полотенце, не сводя с него тяжёлого, непроницаемого взгляда. Она готовилась говорить. И он инстинктивно понял, что лучше бы она и дальше молчала.
Она бросила полотенце на столешницу. Небрежно, как бросают ненужную вещь.
— Хозяин? — её голос был тихим, но в нём звенела сталь. Она сделала шаг из-за своего укрытия у раковины. Её лицо, до этого непроницаемое, превратилось в холодную, презрительную маску. — Закон?
Олег растерянно моргнул. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, оправданий. Но этот ледяной, насмешливый тон выбил у него почву из-под ног. Он хотел что-то сказать, продолжить свою тираду о поруганном достоинстве, но она не дала ему. Короткий, ядовитый смешок сорвался с её губ, и она сделала ещё один шаг к нему, сокращая дистанцию.
— Ты даже тумбочку собрать не смог, а распыляешься тут, что ты глава этой семьи и ты тут хозяин? Ты никто! Пустое место и для меня, и для моих родителей! Понял?
Каждое её слово было выверено и било точно в цель. Её палец, как указка, метнулся в тёмный угол кухни, где пылились детали.
— Мой отец её привёз. Своими руками на пятый этаж затащил. Предложил тебе, бедолаге, помочь. Сказал: «Давай, сынок, вместе сделаем». А что ответил «хозяин»? Что твоё слово тут «закон» и ты сам тут всё делаешь?
Она передразнила его, карикатурно выпятив грудь и оттопырив нижнюю губу: «Я сам справлюсь. Не надо меня учить». Она подошла почти вплотную, заставляя его отступить на полшага. Его лицо из багрового стало бледным, пятнистым. Он смотрел на неё, как на чужого, незнакомого человека.
— И где результат, хозяин? Где твоя работа? Неделю лежит! Неделю ты ходишь мимо и делаешь вид, что её не существует. Потому что ты знаешь, что у тебя руки растут не из того места, чтобы два винта закрутить! Ты не можешь элементарную вещь сделать, но требуешь, чтобы тебя уважали? За что? За твои пустые слова? За твою надутую важность?
Его рот слегка приоткрылся, но не для ответа, а от чистого, животного изумления. Она не давала ему ни секунды, чтобы собраться с мыслями, её слова летели, как камни.
— Ты думаешь, мой отец тебя сегодня унижал? Нет. Он просто перестал играть в твою игру. Он перестал делать вид, что верит в тот образ, который ты так старательно создаёшь. Он посмотрел на тебя и увидел то, что вижу я каждый день. Пустоту. Мужчину, который горазд только языком чесать о своём величии, а на деле не способен прибить полку. Так вот знай, хозяин. Ты никто! Пустое место и для меня, и для моих родителей! И они сегодня это окончательно поняли. Уяснил?
Она произнесла это почти шёпотом, в упор глядя ему в глаза. Это было страшнее крика. Это было окончательным вердиктом, который не подлежал обжалованию. Она развернулась к нему спиной, демонстрируя полное пренебрежение.
— А теперь иди и собери тумбочку. Может, хоть на что-то сгодишься. Если сможешь, конечно.
Его мир сузился до её спины и унизительной фразы, повисшей в воздухе кухни. Окаменевшее молчание длилось несколько секунд, которые показались ему вечностью. Он стоял, как оглушённый ударом, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, оставив после себя липкий, холодный пот. Каждое её слово, каждая интонация впились в его сознание, как раскалённые иглы. «Никто». «Пустое место». Эти слова гудели в ушах, заглушая тиканье настенных часов и гудение холодильника. Он должен был что-то сделать. Уйти — значило расписаться в собственном поражении. Кричать — значило скатиться в жалкую истерику. И тогда, ведомый последним отчаянным инстинктом уязвлённой гордости, он сделал единственное, что ему оставалось.
Сделав неуклюжий, резкий рывок, он развернулся и двинулся к углу. К своему позору. К этой проклятой тумбочке. Он не смотрел на Алину, но чувствовал её взгляд спиной, как физическое давление. Он с грохотом опустился на колени перед картонной упаковкой и с треском рванул её, разрывая глянцевое изображение готового изделия. Детали, инструкции, пакетики с фурнитурой высыпались на пол с сухим, пластмассовым стуком. Это был его Рубикон. Он соберёт эту чёртову тумбочку. Он заставит её забрать свои слова обратно. Он докажет. Не ей, так себе.
Алина не ушла. Она осталась. Это было хуже любого крика, хуже любой пощёчины. Она молча взяла кухонный табурет, отодвинула его на пару метров от него, в зону, где свет от лампы падал особенно ярко, и села. Она не скрестила руки на груди, не приняла вызывающую позу. Она просто сидела, положив ладони на колени, и смотрела. Её стул стал судейской трибуной, а кухня — залом суда, где он, подсудимый, должен был публично доказать свою состоятельность. Его работа превратилась в публичную пытку.
Он схватил инструкцию. Мелкие, размытые схемы на тонкой серой бумаге казались издевательством. Стрелки, цифры, непонятные обозначения сливались в ребус, созданный специально для того, чтобы унизить его. Он отбросил листок в сторону и решил действовать по наитию. Взял две боковые панели, попытался соединить их с нижней полкой. Пазы не сходились. Он надавил сильнее. Послышался тихий, неприятный хруст — ламинированное ДСП не выдержало. Он выругался сквозь зубы, тихо, чтобы она не услышала, но он знал — она слышала всё.
Он вскрыл пакет с винтами. Мелкие, блестящие, они рассыпались по полу, и один, самый нужный, тут же закатился под кухонный гарнитур. Олег, тяжело дыша, полез за ним, стукнувшись головой о дверцу шкафчика. Он чувствовал, как по его спине струится пот. Его руки стали влажными, непослушные пальцы никак не могли ухватить маленький шестигранный ключ.
Процесс шёл мучительно. Он перепутал верхнюю и нижнюю панели. Прикрутил направляющие для ящика не той стороной. Дешёвый ключ проворачивался, слизывая грани на головках винтов, делая их почти бесполезными. Каждый его неверный шаг, каждый звук упавшего инструмента, каждое сдавленное ругательство отдавались эхом в напряжённой тишине кухни. А она просто сидела и смотрела. На её лице не было злости или ненависти. Лишь холодное, почти научное любопытство хирурга, наблюдающего за предсмертными конвульсиями безнадёжного пациента. Этот её спокойный, всевидящий взгляд давил на него, лишал сил, заставлял руки дрожать от бессильной ярости.
Спустя полчаса мучений перед ним стояло нечто. Жалкое, перекошенное подобие тумбочки. Одна стенка была прикручена криво, из-за чего вся конструкция стояла под углом. Верхняя крышка не прилегала плотно, образуя уродливую щель. Он тяжело дышал, глядя на дело своих рук. Это был не триумф. Это был материализовавшийся памятник его никчёмности. Он медленно поднял на неё глаза. Взгляд его был полон отчаяния. Он ждал хоть какой-то реакции. Но её лицо оставалось бесстрастным. Она лишь слегка склонила голову набок, оценивая его творение. И в этой безмолвной оценке было больше презрения, чем в тысяче самых жестоких слов.
Тишина, в которой они застыли, была плотной и удушливой. Она не звенела — она давила, вытесняя из лёгких воздух. Перед ним стояло его творение — кривобокое, уродливое, жалкое. Каждая щель, каждый криво вкрученный винт был насмешкой, материальным доказательством её правоты. Он смотрел на это недоразумение, а видел себя. Такого же нескладного, несуразного, неспособного соответствовать даже самым простым ожиданиям. Его руки, лежавшие на коленях, были покрыты мелкими царапинами и красными пятнами от давления на дешёвый ключ. Он тяжело дышал, как загнанный зверь, и поднял взгляд на неё.
Алина не двигалась. Она сидела на своём табурете-троне, бесстрастная и неподвижная. А потом, очень медленно, она слегка склонила голову набок, будто рассматривая диковинное насекомое. В этом простом движении не было ни удивления, ни гнева. Только холодная, препарирующая констатация факта. Факта его полного, абсолютного провала. И этот жест стал последней каплей.
Что-то внутри него оборвалось. Не с громким треском, а с глухим, тяжёлым обвалом, как подмытый берег реки. Ярость, копившаяся в нём весь вечер, прорвалась наружу. Но это была не истерика. Это было холодное, сосредоточенное бешенство. Он медленно поднялся с колен. Его движения стали плавными, почти гипнотическими. Он подошёл к своему творению. Секунду смотрел на него сверху вниз, а потом с силой наступил ногой на верхнюю крышку.
Послышался сухой, отвратительный треск. Панель из ДСП, державшаяся на двух винтах, лопнула пополам, обнажив рыхлую, прессованную стружку. Он не остановился. Он схватил одну из боковых стенок и с рывком выломал её из пазов, срывая фурнитуру, которая посыпалась на пол. Затем он поднял эту панель и с размаху ударил ею о пол. Удар был глухим, но панель разлетелась на несколько крупных осколков. Он не кричал. Он не смотрел на неё. Вся его энергия, вся его ненависть были направлены на этот несчастный предмет, ставший символом его унижения.
Он топтал то, что ещё полчаса назад пытался собрать. Под его ногами хрустели и ломались тонкие задние стенки из оргалита. Он поднял одну из полок и с яростным рывком согнул её о колено, пока она не сломалась с протяжным скрипом. Он превращал детали в мусор. Методично, молча, с пугающей целеустремлённостью. Это была не просто вспышка гнева, это был ритуал уничтожения собственного позора. Он не просто ломал тумбочку — он пытался уничтожить доказательство, стереть из реальности этот вечер, эти слова, этот её взгляд.
Когда перед ним осталась лишь груда обломков, острых щепок и бесполезных металлических деталей, он замер. Он стоял посреди этого рукотворного хаоса, тяжело дыша, его грудь вздымалась. Пот стекал по вискам. В кухне пахло пылью и свежими древесными сколами. Он выпрямился, опустил руки вдоль тела и наконец посмотрел на неё. В его взгляде не было победы. Только опустошение. Он сделал всё, что мог. Он уничтожил улику.
Алина спокойно наблюдала за всем процессом от начала и до конца. Она не вздрогнула, не отшатнулась. Когда он остановился, она подождала ещё несколько секунд, давая тишине снова вступить в свои права. Затем она медленно встала со своего табурета. Обошла груду мусора, осматривая её со всех сторон, как оценщик. Наклонилась, подняла с пола маленький пакетик с неиспользованными ручками и винтами, взвесила его на ладони и бросила обратно в общую кучу. Потом она выпрямилась, посмотрела не на него, а на разгром, и произнесла своим ровным, спокойным голосом, в котором не было ни капли эмоций:
— Ну вот. Теперь хотя бы в мусорный пакет влезет. Спасибо, что доделал работу и доказал, что ты, действительно ни на что не годишься.
Олег же понял, что это конец их брака, что он действительно то самое ничтожество, как о нём думала его жена и её родители…
Даже опытные водители не знают, как проехать этот перекрёсток