— Ты — моя жена, и квартира тоже моя! — я услышала это от мужа. А потом подала на него в суд. За всё

— Мама говорит, приедут к обеду. Не забудь, что у нас в морозилке котлеты, ты сама их замораживала, — лениво бросил Сергей, вытаскивая из шкафа рубашку.

Ксения стояла у раковины, держа губку в одной руке, а в другой — кусок размокшего багета. Хлеб, как и она, явно не собирался доживать до вечера в адекватном состоянии.

— Ага. Я помню. У нас же что, ресторанный график теперь? Приём гостей с 12 до 20, без выходных, — тихо, но с нажимом сказала она, не оборачиваясь.

Сергей пожал плечами и, словно с чувством выполненного долга, ушёл в ванную. Зеркало глухо хлопнуло, как дверь в тюремной камере.

Ксения снова взглянула на кухню. Раковина забита посудой, стол — крошками, пол — следами чьих-то тапок. Рядом на подоконнике безнадёжно чахла петрушка. Семья мужа в очередной раз оставила после себя ураган: один рассказывал анекдоты и плевался семечками, другая хамила про «недосол» в супе. Но, как всегда, заваривать чай — Ксении, искать сахар — Ксении, убирать за семью — тоже ей.

Вот уже шесть лет её квартира перестала быть «её». Она стала «местом встреч», как столовая при заводе, где заходят, едят и громко смеются — но никто не моет за собой ложки.

— Главное — родня, — любил повторять Сергей. — Родня — это святое. А ты у нас что, не родня?

— Нет, — как-то раз честно ответила она. — Я у вас вроде как обслуживающий персонал с посудомоечным уклоном.

Он тогда хмыкнул, подумал, что она шутит.

Она не шутила.

— Ну, что, дочка, готовы к обеду? — бодро вошла в квартиру Елена Петровна, слегка наклоняя голову, как кошка, вынюхивающая, есть ли дома рыба.

— Здравствуйте, Елена Петровна, — сдержанно ответила Ксения. — Обед сегодня вы готовите. Котлеты в морозилке, картошка в ящике. Сковородки — вон там.

Свекровь застыла, будто её по лицу ударили мокрым полотенцем.

— Я готовить? Мне 67 лет, у меня давление. Это что за мода пошла, хозяйка дома — и гостей кормить отказывается?

— Не отказываюсь. Просто перераспределяю обязанности. Тут, знаете ли, не ресторан с доставкой по звонку. А я — не повариха по вызову, — с лёгкой, почти незаметной ухмылкой ответила Ксения.

— Что ты себе позволяешь? — голос Елены Петровны начал звенеть, как проволока на морозе. — Это квартира моего сына, и я имею право…

— Не совсем. Квартира моя. Куплена до брака, оформлена на меня. Сергей сюда только тапочки свои принёс, и те чужие, мамин подарок.

— Ты не с Сергеем разговаривай, а с матерью его, — сжала губы Елена Петровна, но на сковородку всё же посмотрела. Словно думала: «Может, всё-таки пожарить…»

— А я разговариваю с женщиной, которая не уважает чужой дом, — Ксения подошла ближе. — Которая считает нормой приходить без предупреждения, шариться в моих шкафах, делать замечания насчёт моих лифчиков, висящих в ванной.

— Я просто хотела помочь. А ты неблагодарная.

— Помочь — это когда спрашивают: «Можно?». А не когда объявляют приезд как высадку десанта.

К вечеру пришёл Сергей. Раздражённый, с двумя пакетами из «Пятёрочки», в которых лежали огурцы, пиво и пачка вафель.

— Что ты устроила? Мама в слезах. Говорит, ты её выгоняла!

— Не выгоняла. Предложила равные условия. Не хочешь убирать — не пачкай. Не хочешь готовить — не приходи голодной. Всё честно, — Ксения вытерла руки о полотенце и спокойно села за стол.

— Ты сама ведь знаешь, она у меня… своеобразная. Но ты могла бы и потерпеть. Это же МАМА.

— Сергей, я потерпела шесть лет. А теперь — хочу пожить. Просто пожить. Без того, чтобы твою тётку Любу я застала в халате у своего зеркала. Без твоего дяди, который называет меня «барыней» и в туалете забывает смывать. Я устала. Это МОЙ дом. Мой.

Сергей налил себе пиво, не глядя. Сделал глоток. Потом ещё один. И потом… выдохнул:

— Слушай. Ты… перегибаешь. Может, тебе просто к врачу?

Она замолчала. Медленно подошла к окну. Посмотрела на вечернюю Москву, на окна соседнего дома. Кто-то смеялся, кто-то хлопал шкафом.

— Сергей, — её голос стал низким, почти мужским от усталости, — ты всерьёз сейчас сказал, что мне к врачу?

Он промолчал. Сделал вид, что не услышал.

Она повернулась.

— Слушай, если ты не видишь, что в этой квартире меня не осталось, то ты сам — гость. И в твоих же интересах — уйти красиво.

— Это угроза? — вскинул он брови.

— Это предложение. До того, как станет слишком поздно.

Он встал. Взял свою кружку. Допил. И медленно пошёл в коридор.

— Я вернусь. Когда ты остынешь.

— Лучше не надо, — сказала она уже в спину. — У меня тут как-то посвободнее стало.

Когда дверь закрылась, Ксения села на диван.

Тишина. Ни криков, ни шагов, ни звона тарелок. Даже холодильник замолчал — испугался, видимо.

Она вздохнула. И вдруг впервые за много лет подумала:

«А я ведь… не виновата».

Ей не нужно было больше извиняться за границы. Не нужно объяснять, почему она хочет быть одна. Не нужно кормить тех, кто приходит с пакетом, но уходит с претензией.

На кухне стояла та самая сковородка. Которая так и не понадобилась. И, глядя на неё, Ксения вдруг рассмеялась. Громко, хрипло, от души.

— Ну что, подруга, пожарим себе омлет?

И, достав яйца, впервые за долгое время, она приготовила ужин… только себе.

Прошла неделя. Тихая, как после бури. Ни звонков, ни визитов, ни «Ксюш, ты не против, если мы…» — ничего. Только одно сообщение от Сергея, короткое и предельно ясное:

«Я подал на раздел имущества. Нам нужно поговорить».

Сначала Ксения разозлилась. Потом — испугалась. А потом… сделала себе кофе с ликёром. Потому что, как она поняла, в этом доме теперь можно.

— Классика, — пробормотала она, пролистывая в телефоне статьи о разделе совместно нажитого имущества. — Развелся — и сразу вспомнил, что у меня телевизор хороший. И кровать, между прочим, ортопедическая. Сюда он, конечно, пришёл в трусах и с мамой, но теперь хочет половину. Ну а что, честно же.

Она допила кофе и сделала то, чего боялась больше всего. Позвонила знакомой юристке — той самой Татьяне, что разводилась трижды и каждый раз выигрывала всё, включая машину, дачу и одного кота.

Татьяна ответила моментально, словно поджидала.

— О, Ксю, у тебя голос «я всё поняла, но уже поздно» — деловито сказала она. — Ты что, наконец выгнала этого барина в тапках?

— Вроде того, — вздохнула Ксения. — Только теперь он решил, что я ему должна половину квартиры.

— А квартира на кого оформлена?

— На меня. Куплена до брака, я ещё с бабушкой тогда ипотеку выплатила.

— Ага. Тогда он может попробовать претендовать только на совместно нажитое. Ты что, люстру дорогую повесила?

— Повесила. И шторы. Простые. Но дорогие. Чтоб глаза мозолили.

— Тогда держись. И запоминай: улыбайся, когда он будет врать. Улыбайся, когда мама его будет рыдать. Улыбайся, когда адвокат его скажет, что он вложил душу. Всё остальное мы уладим.

В воскресенье, как по расписанию, в дверь позвонили. Ксения открыла и чуть не рассмеялась. На пороге стояла делегация:

Сергей — в мятой куртке и с папкой в руке.

Елена Петровна — в костюме, на котором висела брошь размером с чувство вины.

И какой-то мелкий мужчина, похожий на недоразвитого нотариуса, но с претензией. На жизни, в целом.

— Добрый день, Ксения Владимировна, — выдавил этот субъект, глядя на неё, как на бандитку в тапках. — Я представляю интересы Сергея Викторовича. Мы пришли с целью мирно обсудить возможное урегулирование вопроса раздела имущества.

— Проходите, — кивнула Ксения, делая жест рукой. — Только тапочки снимайте. Здесь чисто. Пока ещё.

Они расселись за столом. Сергей налил себе воды. Мать его встала у окна, театрально, как актриса в третьем акте: мол, наблюдаю крах семьи из-за бесчувственной невестки.

— Ксюш, — начал Сергей, голосом обиженного школьника, — я не хочу конфликта. Но по-человечески: я ведь жил тут. Я что-то вложил. Мы вместе покупали бытовую технику. Ты же не будешь отрицать?

— Ага, — кивнула она. — Стиральную машину тебе мама подарила на Новый год. А пылесос я купила на свои. И тостер. А холодильник — ещё от первого мужа остался. Так что… Это всё очень грустно, Сергей, но ты, как бы это сказать… в этом доме — как гость, который потерял ключи и требует его новый.

Адвокат покашлял:

— Наш клиент считает, что имеет право на часть движимого имущества. В том числе на диван, кухонный гарнитур и телевизор. Особенно телевизор. Он был куплен в браке, следовательно…

— Следовательно, — перебила его Ксения, — это не телевизор, а гроб семейной жизни. В нём умерли мои выходные, мои фильмы и мои попытки поговорить по душам. Так что забирайте. С доставкой. Лично вынесу. Хотите?

— Ксения, — вмешалась Елена Петровна с пафосом, — ты была как родная. Мы тебя приняли. А теперь ты из дома выгоняешь, на улицу. И сына моего выставила, как собаку. Что ты за человек?

— Я? Человек, который семь лет жарил оладьи под ваши стенания про «вот бы у нас был тостер». А потом ещё убирал за вами салфетки, шампанское и ваши советы насчёт того, как мне одеваться.

— Я говорила тебе, что в 38 уже поздно носить джинсы с дырками, — вскинулась Елена Петровна.

— А я говорила вам, что в 67 поздно контролировать чужую жизнь. Но вы не послушали.

— Хватит, — Сергей встал. — Давайте просто договоримся. Иначе я подаю в суд. И не один.

— А сколько вас будет? Ты, мама и тостер? — усмехнулась Ксения. — Хорошо. Суд — так суд. Я давно хотела, чтобы кто-нибудь услышал, как твоя мать угрожала мне «выпиской из жизни», а ты уносил подмышкой мои тапки, когда уходил. Мол, «ты всё равно в них не ходишь, я привык».

Адвокат покраснел. Сергей сел. Елена Петровна драматично вытерла слезу платочком с вышивкой.

После ухода «делегации» Ксения не смогла уснуть. Сердце стучало, как старый будильник — громко и бессмысленно. Она варила себе ромашку, пила валерьянку и пыталась убедить себя, что всё под контролем.

Но внутри жило другое чувство. Не страх и даже не злость. А… одиночество. Острое, тихое, как после хлопка двери.

И вот, посреди ночи, ей пришло сообщение. От взрослого сына Сергея, от первого брака. Его звали Антон, ему было 27, он жил в другом городе и с Ксенией почти не общался.

«Ксения… Я знаю, что происходит. Мне жаль. Вы были самой нормальной в этой семье. Если надо — я свидетельствовать пойду. А вообще, спасибо вам. За то, что хотя бы пытались вытерпеть это болото».

Она прочитала сообщение раза три. Потом — расплакалась. Не потому, что трогательно. А потому что не ожидала, что кто-то вообще заметил её старания.

На утро она позвонила Татьяне.

— Таня. А давай сделаем по максимуму. Чтоб они потом на Икеа смотрели как на дворец.

— Поняла тебя. Сюрпризы будут. Главное — не сомневайся.

Ксения посмотрела на свою квартиру. На кухню, где не пахло супом из пакета. На полку с книгами. На кресло, где никто не забыл свой пиджак.

Она улыбнулась.

— Я теперь не сомневаюсь, Таня. Никогда.

Суд был назначен на вторник. Парадокс, но именно во вторник у Ксении обычно случались кризисы: то пролитый борщ, то обострение геморроя у кота, то внезапная атака гостей с «только чайку попить». Так что перспектива защищать своё имущество в день хаоса казалась ей даже логичной.

— Главное — держи лицо, — настаивала Татьяна, протягивая ей перед заседанием ручку и папку. — Хочешь — бей, хочешь — плачь. Но только без мольбы. Ты — сторона, у которой был стиральный порошок и здравый смысл.

Ксения кивнула. Губы поджаты. Сердце колотится. В зале — двадцать человек, включая Елену Петровну, вырядившуюся так, будто это бал в Ливадийском дворце, и Сергея, явно переодетого прямо в машине: на нём рубашка с чужого плеча и лицо человека, который забыл, зачем пришёл.

Судья — женщина лет пятидесяти, с прической «я не виновата, это влажность». Она смотрела на Ксению чуть дольше, чем на остальных.

— Значит, вы утверждаете, что недвижимость не подлежит разделу?

— Подтверждаю. Куплена до брака. Есть договор. Свидетельства. Даже бабушкина записка на обороте, что это «Ксюшенькино гнездо».

Судья усмехнулась. Адвокат Сергея заёрзал.

— А имущество совместное?

— Телевизор, пылесос и разбитый фен. Всё остальное — либо подарено, либо куплено мной.

Елена Петровна не выдержала:

— А про золотые серьги, что я вам на юбилей дарила, она почему не говорит? Думает, не вспомню?!

— Потому что это были клипсы, Елена Петровна. И они мне рассекли мочку уха. Я потом две недели в рюмке с водкой ухо замачивала.

Судья тяжело выдохнула:

— Переходим к свидетелям.

Ксения напряглась. И тут вошёл… Антон. Тот самый взрослый сын Сергея. В костюме, с ровной спиной и глазами, полными решимости.

— Представься, — бросила судья.

— Антон Сергеевич. Сын ответчика от первого брака. Я жил с отцом и Ксенией некоторое время. Могу многое рассказать.

— Пожалуйста, — кивнула судья.

— Я скажу коротко. Ксения всегда держала этот дом. Мой отец — хороший человек, но пассивный. Он никогда не заботился о быте, всё было на ней. Она тянула — и его, и свекровь, и наши приезды. А сейчас он пришёл требовать половину. Чего? Того, что сам не строил?

Сергей вскочил:

— А ты кто такой вообще, чтобы…

— Я — твой сын, — спокойно, сдержанно ответил Антон. — И мне стыдно, что у меня такой отец.

В зале наступила тишина. Даже Елена Петровна потеряла дар речи.

Решение суда вынесли быстро: имущество не подлежит разделу, всё остаётся за Ксенией. Сергей имеет право забрать свои личные вещи, включая костюм, дрель и коллекцию журналов «Автомир». На тостер претензии отклонены — признан подарком жены.

Ксения шла по коридору суда, как по подиуму. В голове не было мыслей. Только звонкая пустота. Она вышла на улицу, вдохнула воздух, а он вдруг показался… вкусным. Без примеси чужих супов, дешёвого одеколона и табака.

— Ксения! — догнала её Татьяна. — Ну что, поздравляю! Пойдём отмечать?

— Нет, — Ксения покачала головой. — Я домой. Сегодня… хочу просто побыть одна. С собой. Без гостей. Без ревизий. Без «а ты что так одета».

— Ты уверена?

— Более чем.

Она пришла домой. Разулась. Посмотрела на стены. Дом был… её. Без оговорок, без «приписанных родственников», без претензий.

Села на диван. И впервые за много лет — ничего не делала.

Через час зазвонил домофон. Она вздрогнула. Подошла.

— Да?

— Это я. Сергей. Забрать вещи.

— Пять минут. Сейчас вынесу.

Она собрала его пакет: рубашки, те самые «любимые тапки», костюм на три размера меньше. Добавила туда журнал «Автомир» с закладкой на странице «Сломанный тормоз — причина ДТП».

Открыла дверь. Он стоял с опущенными глазами. Уже не тот — ни уверенный, ни надменный. Просто… потерянный.

— Я… не думал, что всё так выйдет, — пробормотал он.

— А я не думала, что выйду из этого.

— Мы могли бы всё вернуть…

— Мы могли бы. Но ты предпочёл делить меня на проценты. Половина жены, треть квартиры, четверть уважения.

— Прости.

— Не надо. Прости — это когда случайно. А ты всё делал осознанно.

Он взял пакеты. Развернулся. И ушёл. Без театра. Без хлопанья дверью. Просто… исчез.

Вечером Ксения сидела с бокалом сухого вина. На кухне играло радио, кошка лениво катала крышку от банки. На столе лежал один бутерброд. Только один. Потому что теперь не надо готовить «на всех».

Телефон мигнул. Сообщение от Антона.