Когда я вернулась домой раньше обычного, мне хотелось одного — горячего душа, кружки чая и чтобы никто не трогал. Особенно Гришу. Особенно после того, как он утром посмотрел на меня так, будто я — пыль на его ботинках, а не женщина, которая шесть лет назад продала свою долю в квартире матери, чтобы вложиться в его долбаную ипотеку.
Но в квартире было тихо. Подозрительно тихо. Если бы не гулкий голос Анжелы Викторовны из спальни, я бы решила, что дома никого. Она, как обычно, разговаривала с кем-то по телефону. Но не визжала, не командовала. Говорила мягко. Почти по-кошачьи.
— Скажи жене, чтобы перевела мне сразу всю сумму. Невестка должна помогать свекрови, — услышала я, еще не успев снять босоножки.
Я застыла. Нога в воздухе. Ступня на полке для обуви. Мысли — в никуда.
Что? Какая сумма? Какая, мать её, невестка должна помогать? Это кто-то другой? Или… обо мне?
Дальше стало хуже.
— Да, половину уже перевела. Но ты же понимаешь, Гриша, половина — это не вся сумма… Я ж тебе мать, не чужая. Это Настя твоей не была бы — я бы с ней и не говорила. А с тобой — говорю.
Я стояла, как вкопанная. И мне вдруг стало тошно. Не потому что свекровь говорила гадости. Нет. Это я привыкла. Я научилась держать лицо, когда она язвила про мои «деревенские корни» или когда «невзначай» намекала, что у нормальных женщин уже двое внуков бегают, а не одна карьера в башке.
Меня вывернуло от другого.
Половину уже перевела.
То есть он… перевёл?
Наши накопления. Мои бонусы, премии, подработки. Всё то, на что мы копили «на будущее». Ага. Только это «будущее» у кого-то — это новый ламинат и итальянская люстра в маленькой, но своей, как она любит говорить, квартире. У кого-то — новая жизнь. Без мужа. Без его мамочки. Без их совместных планов на мой счёт.
Я шагнула в комнату. Громко. С демонстрацией.
— Здрасьте, — бросила я и посмотрела на Анжелу Викторовну. Та резко обернулась. Телефон приложен к груди. На лице выражение, будто я застала её с чужим мужиком.
— А ты чего так рано? — нервно спросила она, облизнув губы.
— Скучала, — усмехнулась я. — А ты с кем сейчас говорила? С сыном своим? Который отдал тебе половину нашей заначки?
Она замешкалась. Потом вжалась в кресло. Как старая кошка, которую прижали веником.
— Это не твои деньги, Настя. Это семейное. Я мать. Я вложила в него больше, чем ты в эту квартиру.
Я рассмеялась. Устало, хрипло.
— Ты вложила? Это когда ты ему в двадцать три сказала, что я не пара, потому что «у нас в роду все рано полнеют»? Или когда я после операции сутки лежала с температурой, а ты позвонила ему и велела срочно приезжать к тебе кран чинить? Вот это «вложила»?
— Не ори, Настя. Ты при ребёнке! — выкрикнула она, глядя в сторону прихожей.
— Каком ребёнке?! — взревела я, подходя ближе. — Он тридцать восемь лет как «при ребёнке». И пора бы уже повзрослеть!
Тут в прихожую вошёл Гриша.
— Что происходит? — спросил он, смотря то на мать, то на меня.
Я повернулась к нему. Голос был спокойный. Чертовски спокойный.
— Я случайно услышала, как твоя мама говорит тебе: «Скажи жене, чтобы перевела мне всю сумму». Это что, правда?
Он молчал. Моргал. Как будто надеялся, что если не говорить, всё само рассосётся.
— Гриша, — я сделала шаг. — Ты перевёл ей половину?
— Настя, она просто просила занять. Мы ж всё равно…
— Ты перевёл ей?! — заорала я, и в глазах хрустнула злость, как лёд под сапогом.
— Да! — рявкнул он. — Да, перевёл! Она же мама! Она одна! У неё ремонт, у неё давление, у неё…
— А у меня? У меня что?! — я ткнула себя в грудь. — Я что — подставка для банковской карты?! Я тебе жена или просто временное хранилище твоих обязательств?
— Не перегибай, — сказал он, отворачиваясь.
И тогда я поняла, что всё. Не потому что он отдал деньги. Даже не потому, что соврал.
А потому что не извинился.
Потому что был уверен, что так и надо. Что это — нормально. Что я должна понять.
Я не должна. И не собираюсь.
Я молча прошла на кухню, вытащила папку с документами, достала нашу с ним ипотечную сделку. Посмотрела — кто владелец. И… усмехнулась.
Вот же дура. Поверила когда-то, что настоящая семья — это про доверие, а не про доли.
Вернулась в коридор. Посмотрела на них. Мать и сын. Два куска одного камня.
— Через две недели подаю на развод. Свою долю выкуплю. Или выкупайте вы — если, конечно, Анжела Викторовна не съела уже всё подчистую.
— Не спеши, — Гриша попытался сделать шаг, но я отстранилась.
— Ага. А то вдруг ты завтра переведёшь ей всю сумму. А я — так, ещё и проценты потом верну.
Анжела Викторовна вдруг громко всхлипнула.
— Вот неблагодарная ты, Настя. Я ведь тебе как родная…
— Так родная, что теперь вы — родня сами по себе, — я подняла сумку и кинула ключи на тумбочку. — А я — чужая. Всё правильно ты сказала по телефону.
Я хлопнула дверью.
А потом стояла у подъезда, вдыхая жаркий воздух вечера. И не понимала: плачу я, потому что больно… или потому что стало наконец легко.
Прошло шесть дней. Шесть мучительно долгих дней, за которые я узнала, что такое настоящая тишина. Не та, что уютно окутывает, когда сидишь с книгой под пледом. А глухая, густая, как будто воздух в квартире налили из бетонной мешалки.
Я переехала к подруге. Маринке. Та, как всегда, встретила с бокалом вина и репликой:
— Ну наконец-то, мать! Я думала, ты на кладбище быстрее переедешь, чем от своего маменькиного сына.
Я усмехнулась. Но вино не лезло. И сон не шёл. Потому что внутри у меня разрывалась какая-то ржавая проволока. Я вроде всё решила. Ушла. Поставила точку. Но…
А что дальше?
Вот квартира. Совместно нажитая. Ипотека, в которой два тела и один мозг. Ну, точнее, один мой мозг и два тела — его и мамы. Деньги. Всё, что было общим, теперь нужно делить. По закону. А закон — это не про справедливость. Это про бумажки.
На седьмой день он позвонил.
— Настя, давай по-человечески поговорим.
— Говори.
— Не по телефону. Я зайду вечером. Без мамы.
Я не ответила. Просто положила трубку.
Маринка, услышав, только скривилась:
— Слушай, а давай я останусь? Ну мало ли… Вдруг он с шампанским и кольцом? Или с мамой в рюкзаке?
— Не бойся, — усмехнулась я. — Если с кольцом — отдам тебе. Если с мамой — вызову МЧС.
Он пришёл в семь. Без цветов. Без шампанского. Зато с папкой.
— Смотри, Настя, — он разложил бумаги, — у нас доля на двоих. Если ты сейчас не хочешь, чтобы всё затягивалось, давай просто оформим дарственную. Ну, на меня. А я тебе потом компенсирую. Частями.
— Частями? — я подняла брови. — Это ты мне за мою половину будешь компенсировать частями? Это ты на полном серьёзе сейчас?
— Настя, не начинай. Всё равно тебе эта доля не нужна. Ты же не будешь там жить. А мне с мамой как-то…
— Ага! Вот мы и пришли к главному! — перебила я его. — То есть, вы с мамой остаетесь в квартире, купленной на мои деньги, а я иду в пешее эротическое, но с «частями компенсации»?
— Ну не так же жёстко. Мы же семья.
— Нет, Гриша. Мы уже нет.
Он вдруг резко сел на диван. Потёр лицо. Заговорил другим тоном — усталым.
— Ты думаешь, мне легко? Ты ушла — и всё как обрушилось. Мама ноет, ты молчишь, дома пусто. Я просыпаюсь, и мне в холодильнике даже колбасы никто не купил.
— Колбаса? Ты серьёзно? Вот ради этого ты готов развестись? Из-за мяса? — я смотрела на него как на человека, у которого внутри всё перемкнуло на дешёвых сосисках.
Он вскинул голову.
— Не из-за мяса, Настя. А из-за того, что ты… не со мной. Ты раньше была со мной. Даже когда злилась, даже когда мы ссорились. А теперь ты не просто ушла — ты будто выбросила меня, как ненужную вещь.
— А ты не думал, что вещь — это как раз я? Удобная. Молчаливая. Послушная. Твоя мать меня вытирала, как коврик у порога, а ты только кивал.
Он снова потёр лицо. Сильно. Словно хотел стереть себя полностью.
— Хорошо. Тогда скажи, чего ты хочешь?
Я выдохнула. Медленно. Взвешенно.
— Я хочу продать свою долю. На рынке. За рыночную цену.
— Что?! — он вскочил. — Ты с ума сошла? Кто это купит? Это ж… это доля! В квартире, где живёт пожилая женщина!
— Твоя мать, если точнее. Та, которая любит «по-честному». Вот пусть и поживёт с новым соседом.
Он замолчал. На несколько долгих секунд.
— Ты не продашь. Никто не купит. Это юридически почти невозможно. Суды, ограничения… Ты же не хочешь проблем?
Я прищурилась.
— Григорий. Послушай меня внимательно. Долю я не продам. Я ею буду дышать, греться, сдавать студентам, устраивать вечеринки и ставить там дартс на вашей спальне, если надо. Но просто так — не отдам. Ни тебе. Ни ей.
Он встал. И вот тогда впервые… впервые за все шесть лет я увидела в его лице не мужа. А бизнес-партнёра, которому сломали схему.
— Тогда готовься. Будет суд. Будет раздел. Будет тяжело.
— Я готова. Главное — ты скажи маме, чтобы на будущее не лезла в мой кошелёк. А то вдруг случайно услышу, как она требует «всю сумму».
Он хлопнул дверью.
Маринка, сидевшая на балконе с бокалом и книгой, выглянула:
— Ну чё, мир-дружба-жвачка?
— Ага, — я допила остатки чая, — только жвачка — это теперь его проблема.
Через три дня на мой мейл пришло уведомление — адвокат от Григория подал заявление на выделение долей. Хотят выкупить мою часть по цене ниже рыночной. Намного.
Я посмотрела на письмо. Улыбнулась.
Вот теперь начнём играть по-взрослому.
Потому что в этом мире можно простить измену. Даже ложь. Но вот когда тебя считают дурочкой с калькулятором в голове — это уже война.
Я не хотела мстить. Правда. Это не про меня. Я — из тех, кто сначала молчит, потом терпит, потом сжимает зубы и уходит, чтобы не взорваться. Но у каждого терпения есть срок годности. Особенно когда бывший муж присылает тебе предложение выкупить твою долю в квартире за… сто двадцать тысяч рублей.
Сто двадцать. Тысячи. Рублей.
Да за эти деньги сейчас можно разве что снять сарай с плесенью и соседом Валерой, который считает, что музыка «Руки Вверх» в три ночи — это культурное наследие.
Я распечатала письмо и, не скрывая ухмылки, положила его на стол адвокату.
— Оцени уровень креатива, — сказала я, наливая себе кофе. — Гриша с мамой решили, что я с голодухи рухну и отдам всё за пакет гречки и «Доширак».
Мой адвокат, женщина с лицом, будто у неё во рту жила пружина, только кивнула:
— Доля стоит минимум 2,3 миллиона. И я бы на твоём месте подумала, не захотеть ли чуть больше. За моральный ущерб.
— Я бы на их месте сейчас боялась не моего желания. А моего терпения. Оно… знаете… закончилось.
Прошёл месяц. Они не отставали. Письма. Звонки. Мой бывший даже прислал голосовое:
— Настя, ты чего? Мы же семья были! Ну неужели нельзя нормально договориться? Ты понимаешь, что ты всё усложняешь?
Да, Гриша. Я понимаю. Только теперь я не жена. Я — совладелец жилья, в котором живёт женщина, обзывавшая меня «наглой выскочкой» даже в день нашей свадьбы. А вы, ребята, хотите жить спокойно, уютно и желательно — за мой счёт? Увы. В этот раз вам придётся жить по закону. А не по понятиям маменькиной морали.
И вот однажды, я получила письмо. Не от него. От нового владельца моей доли. Да, я продала её. Не им. И не за 120 тысяч, а за 2,7 миллиона. Нашёлся один предприниматель, Павел Борисович, которому квартира в нашем районе была интересна под аренду. Даже несмотря на свекровь. Он хмыкнул, посмотрел документы и сказал:
— Ну, с такими жильцами я, может, и повеселюсь. Всё равно у меня два юриста в штате. Поразвлекаемся.
Документы оформили быстро. И всё — я больше не была собственником. Но собственники — они остались.
— Ты… продала?! — Гриша позвонил на следующий день. Голос дрожал. Я даже сначала подумала, что у него приступ.
— Продала. За нормальную цену. Сюрприз, да?
— Да кто его пустит в квартиру?! Это… это нарушение!
— Ага. Вот и суд разберётся. Можешь маму предупредить, что новый совладелец — мужчина в возрасте, с острым чувством юмора и аллергией на манипуляции.
Он молчал. Секунд двадцать.
— Ты мстишь.
— Нет, Гриша. Я просто вышла из игры. А вот вам теперь придётся в неё доигрывать. Без меня.
Прошло два месяца. Я встретила Анжелу Викторовну в магазине. Она катала тележку с капустой и уксусом, как будто готовилась к апокалипсису.
Увидев меня, она замерла.
— Ну и довольна? — прошипела она. — Сдала нас чужому! Теперь этот Павел ваш или как его…
— Его зовут Павел Борисович, — поправила я. — И нет, не мой. Просто человек, у которого всё по закону. Тебе же так нравится, когда всё правильно?
— Да он… он… он заставил меня в коридоре мыть полы! Говорит, общая зона — значит и моя обязанность!
Я рассмеялась.
— Ну так невестка должна помогать, помнишь? Или правила только для других?
Она отвернулась. Бросила капусту в тележку. А я стояла и смотрела на неё — эту гордую, жёсткую, всегда уверенную в своей власти женщину. И мне её стало… нет, не жалко. Просто всё стало понятно.
Она потеряла невестку. Потеряла квартиру. Потеряла почву под ногами. Но главное — потеряла иллюзию контроля.
Сейчас я снимаю жильё рядом с парком. Работаю удалённо, сижу на балконе с чаем и слушаю, как соседи сверху топают — молодая пара, у которой всё впереди. И, знаете, я иногда улыбаюсь.
Потому что я могла бы быть на месте этой женщины — вечно контролировать, командовать, требовать. Но выбрала быть собой.
Свободной.
С горечью — да.
С потерями — конечно.
Но с собой — впервые за долгие годы.
— Ну… Я думал, ты не будешь против.