Кафе было вполне милым, если не считать того, что кондиционер дул как в морге. Марина потёрла руки, сделала глоток из чашки и посмотрела на Николая.
— Я вообще-то думала, мы сюда пришли обсудить дату регистрации, — сказала она спокойно, но уже начинала подозревать неладное.
Николай отложил меню и подался вперёд. Вид у него был торжественный, как у человека, который вот-вот вручит Нобелевку, только себе.
— Марусь, только ты не пугайся сразу, ладно? У нас в семье одна маленькая традиция. Ну такая… семейная.
Марина поставила чашку, прищурилась.
— Традиция? Это что, в лес уходить по весне, искать первую берёзку и нюхать её до упора?
Николай хмыкнул.
— Нет. Просто по воскресеньям все жёны у нас собираются у мамы. Ну, помогают по дому, там — глажка, готовка, обед семейный. Такая атмосфера… тёплая. Ты Олю и Свету видела, да? Жёны моих братьев. Они уже давно в этой традиции.
— Вижу, — сухо сказала Марина. — Особенно как Света на таблетках сидит. У неё же глаз дёргается уже пятый год, и это, между прочим, не от любви.
Николай на секунду растерялся, но продолжил, как будто репетировал.
— Мамина просьба — это, считай, закон. Она всю жизнь ради семьи жила. И теперь просто хочет, чтобы все были рядом. По воскресеньям. Помогли. Поговорили. Это уважение, понимаешь?
Марина откинулась на спинку стула и скрестила руки.
— Уважение — это когда тебя не ставят перед фактом, а спрашивают. А ты сейчас что делаешь? Приглашаешь меня в рабство?
— Да ну что ты такое говоришь, — Николай начал нервничать. — Это просто один день в неделю. Один. Мама готовит, ты ей чуть-чуть поможешь. Там не сложно.
— Ну да. Я, значит, с понедельника по субботу работаю, а в воскресенье должна ехать помогать твоей маме отчищать холодильник от духов и гвоздей прошлого века?
Николай нахмурился.
— Ты, выходит, отказываешься?
— Я отказываюсь превращаться в бесплатную домработницу твоей мамы, — твёрдо сказала Марина. — И, честно, если ты считаешь, что женщина в двадцать первом веке должна добровольно отдаваться в плен свекрови, то, может, ты вообще не туда смотришь?
— Подожди. Подожди! — Николай поднял ладони. — Это всего лишь семейная традиция. Просто мама считает, что так укрепляются отношения. Мы же семья!
— Ага, семья. Только ты в ней сын, а я — новенькая на испытательном сроке.
Он замолчал. Пытался найти нужные слова. Они всегда исчезают, когда они нужны.
Марина достала из сумки бархатную коробочку, аккуратно сняла кольцо с безымянного пальца и положила его на стол. Тишина стала тяжёлой.
— Свадьбы не будет, Коля, — голос у неё дрожал, но глаза были сухими. — Я тебя любила, правда. Но не настолько, чтобы добровольно вытирать тряпкой каждое воскресенье твоей маме пол под диваном.
— Марин… — хрипло сказал он. — Но мы же…
— Мы ничего. У нас была попытка. Она не удалась. Ты хочешь традиционную жену, которая будет слушаться маму. А я не про это. У меня своя жизнь, свои привычки, свои воскресенья.
Она встала. Посмотрела на него с каким-то даже сочувствием. И болью.
— Знаешь, что самое обидное? Я ведь думала, что мы взрослые. А мы, оказывается, просто дети с паспортами.
И пошла. Не оглядываясь. За окнами лето было в самом соку, машины пылили по асфальту, воздух гудел от жары и чужих разговоров.
А Николай сидел. На столе лежало кольцо. И меню. И огромная неоплаченная чашка кофе. Но хуже всего было даже не это.
Хуже всего было то, что он не понимал, что пошло не так.
Прошёл месяц. Марина жила так, будто никакой Николай не существовал. Ну как жила — пыталась. Сердце, конечно, иногда ныло, особенно ночью, когда от голоса в трубке остались только эхом воспоминания, но в целом — держалась. Даже сменила причёску. Укоротила волосы, покрасилась в холодный блонд. Не то чтобы кардинально, но чтобы в зеркале каждый раз видеть: это уже другая женщина.
Она сняла небольшую однушку в соседнем районе. Не с шиком, но с балконом и без чужих семейных традиций.
А в середине августа, в самый разгар жары и бессмысленных мелких ссор с самой собой, в дверь позвонили.
Марина открыла не сразу. Была в халате, с полотенцем на голове и с маской на лице. Настроение — убить, но сначала посмотреть в глазок. И вот тут начался сюрреализм.
На лестничной клетке стояла… Людмила Петровна.
— Господи, — выдохнула Марина. — Меня теперь и тут найдут?
Людмила Петровна стояла гордо. В юбке ниже колена и с сумкой, как будто шла не к бывшей почти-невестке, а в музей народных костюмов. На лице у неё была тревожная доброжелательность, как у чиновника, пришедшего извиняться за провал переписи.
— Марина, здравствуй, — сказала она, не дожидаясь приглашения, и шагнула в квартиру.
— Вы не боитесь, что я могу быть не одна? — Марина инстинктивно прикрыла халат.
— Не боюсь. Коля сказал, ты одна, — отчеканила та и уже направилась к кухне, как будто у неё навигатор встроен.
Марина медленно закрыла дверь. Потом — за ней же — глаза.
— Николай вам что, теперь ещё и трекер на меня поставил?
— Не ерничай. Я пришла не ссориться, а поговорить.
Марина постояла секунду, потом всё же пошла за ней.
Людмила Петровна сидела за столом, как хозяйка. Достала из сумки пластиковый контейнер и поставила на стол.
— Тут перцы фаршированные. Съешь потом. Не протухли, я с утра сделала.
— Мне 34, я умею готовить, — буркнула Марина.
— Это не отменяет того, что ты, скорее всего, питаешься дошираком и кофе, — пожала плечами свекровь. — Я не упрекаю, я просто понимаю.
— Вы чего хотите?
— Ты Николая бросила.
— Он хотел воскресными рабами всех женщин в своей жизни делать.
— Он просто… — Людмила Петровна вздохнула. — Он просто не умеет по-другому. Мы его так воспитали. У нас всегда всё вместе. Всей семьёй. Все решения, все уборки, все конфликты — только в кругу.
— Так это ж не семья, это сектантский кружок по воскресеньям, — усмехнулась Марина.
— А ты — одиночка.
— Я — самостоятельная. Это разное.
Они замолчали. Перцы медленно остывали, как остывает мир между двумя женщинами, которые, теоретически, могли бы любить одного мужчину — одну как мать, другую как женщина.
— Коля страдает, — сказала Людмила Петровна тихо.
— Он страдает не потому, что потерял меня. А потому, что потерял удобный сценарий, — твёрдо ответила Марина. — Он хотел, чтобы я вписалась в его схему, как Оля и Света. А я не из этой матрицы.
— А ты сама-то счастлива?
Марина не ответила сразу. Потом сказала:
— Счастье — это не когда тебе никто не мешает жить, а когда ты не мешаешь себе. Я сейчас — ближе к этому, чем когда была с ним.
Людмила Петровна посмотрела на неё с каким-то странным уважением. Как будто впервые увидела в ней не врага, а… ну, человека.
— Я была такой, как ты, — вдруг сказала она. — До замужества. Потом — семья, быт, трое детей, обязанности. Мне никто не давал выбор. Я просто делала. А ты — выбрала. Даже если это больно, даже если одна. Это мужество.
Марина смотрела на неё, не веря ушам.
— Это что сейчас было? Речь из фильма про борьбу за свободу?
— Нет. Просто я понимаю, что ты ему не пара. А он — тебе. Не потому, что кто-то плохой. А потому, что вы разного теста.
— Так зачем вы пришли?
— Сказать, что зла не держу. И что не жду тебя в воскресенье. Никогда. Ты не про это. Я поняла.
— Вы хотите, чтобы я растрогалась?
— Я хочу, чтобы ты не боялась жить по-своему. И — чтоб не думала, что все свекрови чудовища. Некоторые просто… устали.
Людмила Петровна встала. Подошла к двери. Обернулась.
— И не выбрасывай перцы. Они вкусные, правда. С мясом. Не с пшеном, как в ваших этих модных рецептах.
— Я не веган, если что.
— Тем более, — кивнула та и ушла.
Марина долго сидела одна. На столе — контейнер. На душе — странно. Как будто её отпустили. Без обид. Без претензий. Без «ты должна».
Она не плакала. Но где-то внутри стало легче. Немного.
Потом всё равно разогрела перцы.
И, черт возьми, они и правда были вкусные.
Прошло два месяца. Осень пришла как хамка: без приглашения, с грязью на ботинках и с каким-то сквозняком в позвоночнике. Марина потихоньку приходила в себя. Жила, работала, даже пару раз сходила на свидания — вежливые, скучные, как телевизор без звука.
И вот в один из таких пасмурных вечеров, когда даже коты сидят под батареями и философствуют, у неё снова зазвонил телефон.
Николай.
Марина не брала сразу. Сердце упало вниз, как лифт в девятиэтажке, которому кто-то отрезал трос. Потом — всё же ответила. Любопытство пересилило гордость.
— Привет, — голос у него был глухой, будто он звонил не по телефону, а через подвал.
— Привет.
— Можно увидеться?
— Зачем?
— Я… хочу извиниться. И кое-что отдать.
Она молчала. Потом сказала:
— Сегодня. Но не у меня. Вон та кофейня на углу. Через час.
Через час она уже сидела за столиком у окна. Снаружи моросил дождь, люди торопились, зонты шуршали, как стая параноиков. Николай пришёл с опозданием. Выглядел хуже, чем раньше: осунувшийся, с тенью под глазами, в пальто, которое, кажется, висело на нём как на вешалке.
— Привет, — повторил он.
— Ты уже говорил, — спокойно ответила Марина.
Он сел. Достал из внутреннего кармана конверт. Протянул ей.
— Это? — Она приподняла бровь.
— Ключи от квартиры. И документы. Я переписал долю. Полностью. На тебя.
Марина замерла.
— Простите, вы кто? Святой Николай?
— Это… компенсация, — он кашлянул. — За всё. За ту глупость. За то, что я пытался втиснуть тебя в чужой формат. Я сейчас понимаю, какой был идиот.
— Понимаешь или с мамой поссорился? — иронично уточнила она.
Он вздохнул.
— И то, и другое. Она, кстати, тебя уважает. Говорит, ты оказалась единственной женщиной в нашей семье, у которой есть позвоночник.
— Ну хоть кто-то его унаследовал, — усмехнулась Марина.
— Я не прошу ничего, — сказал он. — Просто… хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Эта квартира теперь твоя. Никто не придёт. Не будет воскресений. Ни с чем. Ни с фаршем, ни с пшеном.
Марина долго смотрела на него.
— Ты не обязан это делать. Мы не в браке. Я тебя бросила. Формально ты мне никто.
— Формально — да. Но знаешь, что обиднее всего? — он посмотрел прямо ей в глаза. — Что ты — единственная, с кем я чувствовал себя живым. Не просто функцией. Не сыном, не старшим братом, не кандидатом на женитьбу. А мужчиной. Настоящим. Но я испугался. Не тебя. Себя рядом с тобой.
Она опустила глаза. В груди сжалось.
— И теперь решил… купить прощение?
— Нет. Просто хочу закрыть этот счёт. По-человечески.
Она взяла конверт. Посмотрела.
— Это настоящие документы?
— Всё официально. Заверено нотариусом. Я не дурак — знаю, что ты сама в жизни справишься. Но… пусть хоть это у тебя будет.
Он встал. Надел пальто. Остановился.
— Береги себя, Марина. И… спасибо, что научила меня быть взрослым. Хоть на пару месяцев.
И ушёл. Спокойно. Без театра. Без трагедий. Как уходит тот, кто впервые сказал правду — себе.
Марина сидела молча. За окном моросил дождь. Люди бежали мимо, не подозревая, что прямо сейчас в одной кофейне произошёл самый честный разговор в её жизни.
Она не плакала.
Просто улыбнулась. Грустно.
Потом достала телефон, нашла маму в контактах.
— Мам, я всё-таки хочу взять ипотеку. Только без мужчины. Просто для себя.
— Что, опять поссорились?
— Нет. Наоборот. Первый раз — по-настоящему разошлись.
Она положила трубку. Посмотрела на ключ в конверте. Потом на окно.
А потом вышла. Под дождь. Без зонта. И было хорошо.
Потому что наконец — свобода. Наконец — без воскресений.
И да — наконец она поняла: быть одной и быть свободной — это не одно и то же. Но одно без другого — не бывает.
