— Со следующего месяца вся моя зарплата будет уходить маме. Ей нужнее.
Слова упали в кухонную тишину так же обыденно, как крошки со стола. Стас не счёл нужным даже оторвать взгляд от экрана телефона, который отбрасывал на его безмятежное лицо холодный синеватый свет. Он просто констатировал факт, будто сообщил о прогнозе погоды или о подорожании гречки. Он сидел, развалившись на стуле, в центре их маленькой, но до блеска вычищенной Вероникой кухни, и был абсолютно чужим в этом пространстве. Он был пришельцем из другого мира, где существовали только он и его мама, а всё остальное было лишь размытым фоном.
Вероника замерла на полудвижении. Её рука, сжимавшая влажную тряпку, остановилась на полпути к липкому следу от чашки, оставленному мужем. Она чувствовала, как по капле уходит тепло из её пальцев, как каменеют мышцы спины. Медленно, с какой-то механической точностью, она распрямилась. Положила тряпку на край раковины. Её движения были выверенными и лишёнными суеты, и в этом было что-то пугающее. Она посмотрела на затылок мужа, на то, как его большой палец лениво скользит по стеклу смартфона.
— Что ты сказал? Повтори.
Её голос прозвучал ровно и глухо, без малейших признаков возмущения. Этот мёртвый штиль был куда страшнее надвигающегося шторма. Стас наконец оторвался от телефона, недовольно моргнул, привыкая к кухонному освещению, и посмотрел на неё. В его глазах читалось лёгкое раздражение от того, что его оторвали от чего-то важного.
— Говорю, маме деньги переводить буду. Всю зарплату. У неё пенсия, сама знаешь, какая. Еле концы с концами сводит. А у нас вроде всё есть.
Он сказал это с интонацией человека, совершающего благородный поступок, и теперь ждал если не похвалы, то хотя бы молчаливого одобрения. Он действительно не понимал. Не видел ничего особенного в своём решении. Для него это было так же естественно, как дышать. Его мир вращался вокруг одной оси, и имя этой оси было «Ирина Константиновна». А всё остальное — работа, жена, их общая жизнь — было лишь второстепенными спутниками на этой орбите.
В этот момент внутри Вероники что-то хрустнуло и оборвалось. Не нервы. Скорее, та последняя тонкая нить, на которой ещё держалось её терпение, её надежда, её глупое женское желание верить, что он когда-нибудь повзрослеет. Годы, когда он срывался к маме по первому чиху. Бесконечные выходные, проведённые за починкой её текущего крана или перекопкой её шести соток. Тысячи телефонных разговоров, где он отчитывался о каждом своём шаге. Всё это слилось в один большой, уродливый ком, который подкатил к горлу.
— Нужнее? — переспросила она так же тихо. — Ей нужнее. А нам, значит, не нужно? Ребёнка в школу собрать не нужно? Ботинки тебе зимние купить, потому что твои разваливаются, не нужно? Ты и так палец о палец для нашей семьи не ударишь, ты существуешь в ней как мебель, которую периодически выносят проветриться к твоей матери. А теперь ты решил, что и деньги тебе здесь ни к чему?
— Да! Я так решил, потому что я глава тут! И хватит…
— Да ты ничего не делаешь для нашей семьи, постоянно только и носишься к своей матери, а теперь ещё и зарплату всю ей переводить собираешься? А может, ты к ней просто с концами свалишь?
Она говорила, а он хмурился, надувал губы, как обиженный ребёнок, у которого пытаются отобрать любимую игрушку. Его лицо принимало то самое выражение, которое она ненавидела больше всего на свете — смесь упрямства и полной неспособности понять суть претензий.
— Ну, не начинай, а? Вечно ты всем недовольна. Я о матери забочусь, что в этом плохого? Это мой долг.
— Тогда, может, тебе стоит выполнять свой долг по месту его основной дислокации? — Вероника сделала шаг к нему. Её глаза, обычно тёплые, карие, сейчас напоминали два тёмных осколка стекла. — Может, тебе просто переехать к ней? С вещами и навсегда?
Стас фыркнул и снова уставился в телефон, давая понять, что разговор окончен. Это был его излюбленный приём — уйти от проблемы, спрятавшись за светящимся экраном.
— Я никуда не собираюсь переезжать! Кончай эту свою драму.
Вероника горько усмехнулась. Улыбка получилась кривой, некрасивой. Она больше не чувствовала ни злости, ни обиды. Только холодную, звенящую пустоту и внезапное, кристально ясное понимание того, что нужно делать.
— А тебя никто и не спрашивает. Я тебе не предлагаю выбор. Я тебе сообщаю о принятом решении. Ты переезжаешь. Сегодня. Возвращайся под юбку к своей маме. Ей же нужнее. И ты, и твоя зарплата. Дверь там. Можешь начинать собираться.
Стас медленно опустил телефон на стол, словно тот вдруг стал слишком тяжёлым. На его лице проступило выражение озадаченного превосходства, какое бывает у человека, который слушает бред сумасшедшего и пытается решить, стоит ли на него реагировать. Он посмотрел на Веронику, на её прямую спину, на сцепленные в замок руки, и криво усмехнулся.
— Ты серьёзно? Ника, кончай этот концерт. У тебя ПМС, что ли? Я сказал, что помогу матери. Моей матери. Единственному родному человеку, который всю жизнь на меня положил. А ты мне тут сцены устраиваешь.
Он встал, намереваясь пройти мимо неё в комнату, чтобы демонстративно показать, насколько незначительны её слова. Но она не сдвинулась с места. Она стояла в узком проходе между столом и холодильником как скала, как неподвижный пограничный столб, разделяющий его прошлое и его будущее.
— Родному человеку? — повторила она, и в её голосе не было ни грамма тепла. — А я тебе кто? Прислуга? Инкубатор для твоего сына? Удобное приложение к твоей жизни, которое можно игнорировать, пока оно исправно выполняет свои функции? Ты хоть раз спросил, что нужно мне? Что нужно твоему ребёнку? Ты хоть раз за последний год провёл выходные с нами, а не на её даче, подпирая гнилой забор?
Обвинения посыпались на него, как сухие, колючие семена. Он отступил на шаг, инстинктивно защищаясь. Он не привык к такому. Обычно Вероника ворчала, дулась, но потом всегда сдавалась. Сейчас же перед ним стояла совершенно чужая женщина с холодными, решительными глазами.
— Да что ты несёшь такое? Это всё не так! Я работаю, деньги в дом приношу! Ты ни в чём не нуждаешься!
— Деньги? — она издала короткий, сухой смешок. — Ты считаешь, что твоя миссия в этой семье — просто приносить зарплату? А теперь ты и этого делать не собираешься. Знаешь, в чём разница между нами, Стас? Я строю этот дом. Каждый день. Я готовлю, убираю, стираю, делаю с сыном уроки, думаю о том, что мы будем есть завтра и во что он пойдёт в школу послезавтра. А ты в этом доме просто ночуешь. Ты гость. Потребитель. И вот теперь этот потребитель решил, что платить за услуги он больше не будет. Так что услуги прекращаются. Собирай вещи.
Его лицо побагровело. Обвинения в несостоятельности были для него самым больным местом, и она ударила точно в цель. Он вытащил из кармана телефон, как рыцарь, выхватывающий меч. Это было его главное оружие, его связь с центром управления.
— Ах так? Ну хорошо. Я сейчас позвоню маме. Посмотрим, что она скажет на то, как ты относишься к её сыну. Как ты ценишь мою заботу о ней.
Вероника молча отошла в сторону, освобождая ему дорогу. Она прислонилась к кухонному гарнитуру, скрестив руки на груди, и просто смотрела. В её взгляде было презрение и какая-то усталая брезгливость, как при виде чего-то неизбежного и отвратительного, вроде таракана на чистом полу.
Стас набрал номер, прижав телефон к уху. Его поза изменилась. Он слегка ссутулился, голос стал жалобным, почти детским.
— Мам? Привет. Да… Да нет, не в порядке. Тут Вероника… Да, опять. Представляешь, я ей сказал, что буду тебе помогать, деньги переводить… И что ты думаешь? Она меня из дома выгоняет! Говорит, чтобы я к тебе жить переезжал! Да, вот так вот! Прямым текстом! Что я ничего для семьи не делаю… Мам, ну это же неправда!
Он слушал, что ему отвечали на том конце провода, и его фигура постепенно преображалась. Плечи расправлялись. Подбородок поднимался. Жалобные нотки в голосе сменялись твёрдой, чужой уверенностью. Он кивал, поддакивал, впитывая в себя материнские инструкции и её праведный гнев.
— Да, мам… Я понимаю… Ты права… Конечно, права… Я так и сделаю… Я поставлю её на место. Хорошо. Целую.
Он нажал отбой и с триумфом посмотрел на жену. Это был уже не тот мямлящий мальчик, что звонил маме пять минут назад. Перед ней стоял самодовольный манекен, набитый чужой волей.
— Ну что. Я поговорил с мамой. Она сказала, что я абсолютно прав. И что я должен проявить твёрдость. Так вот, слушай сюда. Я никуда из этого дома не уйду. Это моя квартира в такой же степени, как и твоя. И я буду помогать своей матери столько, сколько посчитаю нужным. А ты, если тебе что-то не нравится, можешь с этим смириться. Потому что я так решил. Я мужчина в этом доме, и будет так, как я сказал.
Вероника не ответила. Она просто смотрела на него, как энтомолог смотрит на пришпиленное к пробковой доске насекомое. В его словах «я мужчина в этом доме» было столько же правды, сколько в картонном мече, которым играет ребёнок. Он был не мужчиной в доме, а громкоговорителем, транслирующим чужую волю. Её молчание, полное ледяного презрения, злило его гораздо больше, чем крики. Он постоял ещё немного, ожидая реакции, спора, хоть чего-то, что подтвердило бы его мнимую власть, но, не дождавшись, демонстративно удалился в гостиную и включил телевизор на полную громкость.
Следующие несколько часов прошли в состоянии густого, вязкого безмолвия. Вероника методично заканчивала уборку на кухне, её движения были точными и механическими. Она не гремела посудой, не хлопала дверцами шкафов. Она двигалась почти бесшумно, и эта тишина была оглушительной. Сын был у её родителей, и она была благодарна судьбе за это маленькое чудо. Он не должен был видеть этот театр абсурда.
Когда раздался звонок в дверь, она даже не вздрогнула. Она знала, кто это. Звонок был короткий, властный, нетерпеливый. Это был не звонок гостя, а сигнал к началу инспекции. Стас, обрадованный прибытием подкрепления, бросился открывать.
На пороге стояла Ирина Константиновна. Не сгорбленная пенсионерка, нуждающаяся в помощи, а монолит в добротном драповом пальто, с идеально уложенной причёской и лицом римского сенатора. Она вошла в квартиру, едва удостоив сына кивком, и проследовала прямиком в гостиную, как генерал, прибывший на передовую. Её взгляд скользнул по комнате, оценивая и вынося приговор всему, к чему прикасался: диванным подушкам, рамкам с фотографиями, чистоте пола.
— Ну что, сынок, ты объяснил этой женщине её место? — начала она, намеренно не обращаясь к Веронике, словно та была неодушевлённым предметом.
Вероника вышла из кухни и остановилась в дверном проёме. Она прислонилась к косяку, скрестив руки на груди.
— Здравствуйте, Ирина Константиновна. Вы в моём доме. И прежде чем объяснять мне моё место, снимите пальто и разуйтесь.
Ирина Константиновна медленно повернула голову. На её лице не отразилось ни удивления, ни гнева. Только холодное, высокомерное любопытство.
— Я пришла не в гости, деточка, а спасать семью своего сына от твоего эгоизма. Стасик мне всё рассказал. Как ты посмела выгонять его из собственного дома только за то, что он решил помочь своей больной матери?
— Во-первых, я не «деточка». Во-вторых, ваша «болезнь» позволяет вам прекрасно выглядеть и перемещаться по городу с инспекциями. А в-третьих, он решил не помочь, а полностью снять с себя финансовую ответственность за свою собственную семью. За меня и за вашего внука. Вы не видите в этом разницы?
Стас, стоявший за спиной матери, тут же встрял, как верный оруженосец.
— Ника, прекрати! Мама права! Ты просто не хочешь, чтобы я ей помогал! Ты всегда её недолюбливала!
Ирина Константиновна победно улыбнулась. Она медленно прошлась по комнате, проведя пальцем в перчатке по поверхности книжной полки. Она не смотрела на палец, но сам жест был красноречивее любых слов.
— Я всегда говорила моему мальчику, что жена должна быть опорой и поддержкой. Она должна понимать, что мать — это святое. А ты… Ты думаешь только о себе. О своих удобствах. О деньгах. Настоящая женщина создаёт уют, а не считает копейки мужа, которые он хочет отдать той, что подарила ему жизнь.
— Уют? — Вероника обвела взглядом свою безупречно чистую квартиру. — Уют — это когда твой муж возвращается домой, чтобы быть с тобой, а не отсидеться перед тем, как снова убежать к маме. Уют — это когда вы вместе планируете будущее, а не когда он ставит тебя перед фактом, что твоего будущего в его планах больше нет. Вы пришли сюда, чтобы поддержать его? Отлично. Поддерживайте. Только делать это вы будете по другому адресу.
Она выпрямилась, оттолкнувшись от косяка. В её глазах больше не было ни капли сомнения. Перед ней стояли не два разных человека, а единый, двухголовый организм, связанный одной пуповиной, которую так и не перерезали при рождении. И спорить с этим организмом было так же бессмысленно, как убеждать стену подвинуться. Они оба смотрели на неё — мать с выражением праведного гнева, сын — с отражённым на лице материнским превосходством. Они были уверены в своей победе. Они загнали её в угол. И именно в этот момент Вероника поняла, что слова закончились. Время разговоров прошло.
— Ну что? Поняла теперь? — голос Ирины Константиновны сочился триумфом. Она смотрела на Веронику сверху вниз, хотя была ниже ростом. — Мой сын — мужчина. И он будет заботиться о своей матери. А ты должна это принять. Радоваться должна, что у тебя такой заботливый муж.
Стас, стоявший рядом, поддакнул, расправив плечи. Материнское одобрение действовало на него как допинг. — Слышала? Мама плохого не посоветует. Так что давай заканчивать этот концерт. Я голоден. Сделай ужин.
Вероника посмотрела на одного, потом на другого. На их самодовольные, уверенные лица. Они были единым целым, несокрушимым монументом материнской любви и сыновней преданности. И в этот момент она почувствовала не злость, не отчаяние, а абсолютное, кристальное спокойствие. Спокойствие хирурга, который ставит окончательный диагноз: опухоль неоперабельна, требуется ампутация.
Она молча развернулась и, не сказав ни слова, пошла в спальню.
— Вот и правильно, — бросила ей в спину Ирина Константиновна. — Пошла остывать. Давно пора было понять, кто в доме главный.
Стас самодовольно хмыкнул и направился к телевизору, чтобы снова погрузиться в его уютное мерцание. Он был победителем. Он отстоял своё право, свою мужскую позицию. Сейчас она поплачет в подушку и вернётся на кухню, покорная и смирившаяся. Так было всегда.
Но она не вернулась. Вместо этого из спальни раздался звук открываемой антресоли. Через минуту Вероника появилась в дверях гостиной. В руках у неё была большая, пыльная спортивная сумка. Та самая, с которой Стас когда-то переехал к ней, наивно полагая, что начинает новую, взрослую жизнь.
Ирина Константиновна и Стас непонимающе уставились на неё.
— Ты куда-то собралась? — с ноткой превосходства в голосе спросил Стас.
Вероника не ответила. Она молча прошла мимо них в прихожую, бросила сумку на пол и рывком распахнула дверцу шкафа-купе. Её движения были резкими, лишёнными всякой женской плавности. Это были движения человека, выкорчёвывающего сорняк. Она схватила его зимнюю куртку, висевшую на самом видном месте, и с силой швырнула её в раскрытую пасть сумки. Потом его осеннее пальто. Шарф. Шапку.
— Ты что делаешь? — опомнился Стас. Его лицо вытянулось, самодовольная улыбка сползла, как дешёвая маска. — Ты с ума сошла? Положи на место!
— Прекрати эту истерику немедленно! — взвизгнула Ирина Константиновна, её сенаторское спокойствие дало трещину. — Вероника, я тебе приказываю!
Но Вероника их не слышала. Она была глуха. Она вернулась в спальню. Они, как два истукана, последовали за ней, не решаясь её тронуть. Звук с грохотом выдвигаемого ящика комода заставил их вздрогнуть. Она начала выгребать его футболки, свитера, носки, скомканные трусы — всё летело в сумку, которая уже стояла посреди комнаты. Она не складывала вещи. Она их истребляла. Она вычищала его запах, его присутствие, его многолетнее паразитическое существование из своего пространства.
— Ника! Хватит! Это мои вещи! — закричал Стас, пытаясь схватить её за руку, но она увернулась, и он беспомощно ухватил воздух.
Она работала молча, методично, с пугающей целеустремлённостью. Её лицо было непроницаемой маской. Она выпотрошила его полки, оставив на них звенящую пустоту. Когда последняя пара носков полетела в сумку, она с усилием застегнула молнию. Звук проехавшей по зубцам собачки прозвучал в тишине как выстрел.
Она молча подхватила тяжёлую, раздувшуюся сумку и поволокла её к выходу. Стас и Ирина Константиновна расступились, как перед тараном. Вероника рывком открыла входную дверь и выставила сумку на лестничную клетку. Та глухо стукнулась о кафельный пол.
Только после этого она обернулась. Она обвела их обоих долгим, холодным взглядом, в котором не было ничего, кроме констатации факта. И наконец заговорила. Её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты.
— Всё! Можете валить и никогда не возвращаться! Там у вас и зарплата, и пенсия будет общая! Всё!
Она смотрела прямо на Стаса, но её слова были адресованы им обоим. В наступившей тишине было слышно, как гудит холодильник на кухне. Лицо Ирины Константиновны исказилось от ярости, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов. Стас стоял бледный, с растерянным, детским выражением лица, совершенно не понимая, как его триумф так стремительно превратился в полное и безоговорочное изгнание.
Вероника шагнула назад в квартиру и протянула руку к дверной ручке.
— Дверь там. Забирайте своё имущество и уходите. Оба…
Ильюшин Ил-106 (Слон)