— Если твоя мать будет оплачивать нашу свадьбу, пусть хоть кого зовёт на неё и хоть в каком количестве, а если нет… То пусть вообще не лезет

— Вот. Она… ещё раз всё пересмотрела.

Голос Кирилла был приглушённым, виноватым, как у школьника, принёсшего домой дневник с двойкой. Он не вошёл в комнату — он просочился в неё, стараясь производить как можно меньше шума, словно надеялся, что его появление останется незамеченным. В руке он держал аккуратно сложенный вчетверо лист из ученической тетради, исписанный знакомым, каллиграфическим, но давящим почерком его матери.

Даша не сразу подняла голову. Она была полностью поглощена своим миром, разложенным на большом обеденном столе. Этот стол уже месяц служил ей штабом. На нём царил идеальный, только ей понятный порядок: стопки образцов дорогой дизайнерской бумаги для приглашений, веер из карточек с вариантами меню, распечатанная на плоттере схема рассадки гостей, напоминавшая план военной операции. Она как раз тонким механическим карандашом вносила правку в расположение столика для коллег, когда Кирилл произнёс свою фразу.

Она замерла. Карандаш застыл в миллиметре от бумаги. Несколько секунд она сидела неподвижно, не оборачиваясь, и эта пауза была страшнее любого крика. Потом она медленно, с какой-то механической грацией, положила карандаш точно по центру лежавшего рядом блокнота, выровняв его по краям. И только после этого подняла на Кирилла глаза.

Взгляд её был спокоен. Пугающе спокоен. Ни тени раздражения, ни проблеска гнева. Просто холодное, отстранённое внимание хирурга, изучающего рентгеновский снимок. Она не протянула руку за листком. Она просто смотрела на него, заставляя Кирилла чувствовать себя нелепым, неуместным предметом в её идеально выстроенном пространстве.

— Это третий, — произнесла она. Голос её был ровным, без единой вибрирующей нотки, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. — Третий список за две недели, Кирилл. Что на этот раз? Кого мы забыли осчастливить приглашением на нашу свадьбу?

Он неловко шагнул к столу и положил листок на самый краешек, боясь нарушить её священный порядок.

— Даш, ну ты пойми… Она говорит, тётя Галя обидится, если не позвать её троюродную сестру. Они в молодости очень дружили. И ещё пара коллег с её старой работы. Они её очень выручали в своё время.

Он говорил быстро, сбивчиво, словно пытался проскочить опасный участок дороги на высокой скорости. Даша даже не удостоила список взглядом. Её глаза по-прежнему были прикованы к его лицу. Она слегка наклонила голову, и в этом жесте было столько ледяного любопытства, что у него по спине пробежал холодок.

— Тётя Галя. Та самая, которую мы видели один раз в жизни пять лет назад на юбилее твоего дяди? И которая тогда перепутала меня с официанткой и попросила принести ей ещё один бокал шампанского? — она не спрашивала, она констатировала факты. Каждый факт был маленьким, острым осколком стекла, который она вкладывала ему в ладонь. — А троюродная сестра этой женщины… Какое она имеет отношение к нам? К нашей жизни? К нашему дню?

— Ну, она же родственница… — пролепетал он, чувствуя, как его аргументы рассыпаются в пыль под её спокойным, тяжёлым взглядом.

— Родственница твоей тёти. Не твоя. И уж тем более не моя, — Даша медленно поднялась со стула. Она была невысокой, но в этот момент казалось, что она смотрит на него сверху вниз. Она обошла стол, остановилась напротив него и скрестила руки на груди. — Кирилл. Объясни мне одну простую вещь. Мы с тобой полгода составляли эти списки. Мы выверяли каждого человека. Мы спорили, ругались, искали компромиссы. Мы решили, что это будет наш праздник. Для нас и для самых близких нам людей. Тех, кто знает нас обоих. Тех, кто рад за нас. Когда твоя мама успела стать главным организатором и распорядителем нашего торжества?

Её голос не повышался. Он становился тише, плотнее, и от этого делался только весомее. Она не нападала. Она препарировала ситуацию, и Кирилл чувствовал себя тем самым лягушонком на лабораторном столе, которого сейчас вскроют без всякой анестезии. Он молчал, не зная, что ответить. И в этой тишине, густой и тяжёлой, он понял, что молчание, которое он так боялся нарушить, было лишь затишьем. Настоящая буря только собиралась начаться.

Молчание Кирилла было ответом красноречивее любых слов. Он просто стоял, опустив плечи, и смотрел на свои ботинки, словно они были самым интересным объектом во вселенной. Это молчаливое, покорное признание своей беспомощности стало для Даши последней каплей. Контроль, который она с таким трудом удерживала, треснул, как тонкий лёд под тяжестью.

Она не закричала. Её голос, наоборот, стал ниже и приобрёл опасные, рычащие нотки. Она сделала шаг в его сторону, и Кирилл инстинктивно отступил, уперевшись спиной в дверной косяк.

— Послушай меня очень внимательно, — начала она, чеканя каждое слово, как будто вбивала гвозди. — Я сейчас не спрашиваю, почему твоя мама это делает. Мне плевать на её мотивы, на её обиды и на её старых коллег, которые её когда-то выручали. Я спрашиваю тебя. Тебя, Кирилл. Почему ты это приносишь мне?

Она обошла стол, её движения стали резкими, хищными. Она взяла со стола папку с распечатанной сметой, где напротив каждой позиции стояли выверенные до копейки цифры. Она небрежно швырнула её на стол перед ним. Листы веером разлетелись по лакированной поверхности.

— Вот это видишь? Это не просто бумажки. Это наш бюджет. Деньги, которые мы откладывали почти два года. Мои и твои. Каждое новое имя в этом твоём дурацком списке — это не просто строчка. Это место в ресторане. Это еда, алкоголь, обслуживание. Это пять, шесть, семь тысяч рублей из нашего кармана на человека, которого я не знаю и знать не хочу! Человека, которому на нас глубоко наплевать, но которому важно прийти, поесть за наш счёт и потом обсудить, достаточно ли хорошим было горячее.

Она упёрлась руками в стол по обе стороны от папки и наклонилась к нему. Её лицо было в каких-то тридцати сантиметрах от его, и он видел, как потемнели её глаза. В них больше не было холодного спокойствия, в них горел тёмный, яростный огонь.

— Твоя мать не помогает нам, Кирилл. Она не заботится. Она самоутверждается. Она превращает наш день в свой бенефис, в ярмарку тщеславия, куда нужно созвать всех, перед кем ей хочется похвастаться. А ты — её послушный курьер. Ты даже не пытаешься ей что-то объяснить. Ты просто приносишь мне её ультиматумы, поджав хвост, и надеешься, что я как-нибудь это проглочу.

Она выпрямилась, и её голос набрал силу, заполнив собой всю комнату. Он звенел от сдерживаемой ярости, от презрения, которое она больше не считала нужным скрывать.

— Если твоя мать будет оплачивать нашу свадьбу, пусть хоть кого зовёт на неё и хоть в каком количестве, а если нет… То пусть вообще не лезет сюда со своими списками! Всё!

Последнее слово прозвучало как выстрел. Она резко отвернулась от него, демонстрируя, что разговор окончен. Кирилл, оглушённый этой свирепой тирадой, наконец нашёл в себе силы что-то произнести. И это было худшее, что он мог сказать в этой ситуации.

— Даш… ну нельзя же так. Нужно иметь хоть какое-то уважение к старшим. Она же мама…

Он осёкся. Выражение её лица изменилось так резко, что ему стало не по себе. Огонь в её глазах погас. Мгновенно. Словно кто-то щёлкнул выключателем. На его место пришёл холод. Не злость, не обида, а чистое, прозрачное, как зимний воздух, понимание. Она посмотрела на него так, как смотрят на совершенно незнакомого человека, с которым случайно столкнулись на улице. И в этом взгляде Кирилл увидел конец.

Фраза про уважение, произнесённая Кириллом, не стала искрой, поджёгшей пороховую бочку. Она была рубильником, который обесточил всю цепь. Ярость, кипевшая в Даше секунду назад, схлынула мгновенно, будто её и не было. Ушла, оставив после себя абсолютную, звенящую пустоту и оглушительную ясность. Это было не прощение и не смирение. Это было решение, принятое где-то на запредельном, клеточном уровне, минуя эмоции и сомнения.

Она перестала видеть в нём своего жениха, мужчину, с которым собиралась прожить жизнь. Она смотрела на него так, как учёный смотрит на неудавшийся эксперимент: с холодным сожалением, но без всякого личного участия. Он больше не был частью её планов, её мира. Он был просто человеком, стоящим в её комнате. Чужим. И до смешного предсказуемым в своей слабости.

Не говоря ни слова, она медленно, с какой-то отстранённой грацией, развернулась и подошла к столу. Её движения утратили прежнюю резкость, стали плавными и выверенными, как у человека, исполняющего давно заученный ритуал. Комната, до этого наполненная густым напряжением, вдруг стала просторной и тихой. Кирилл смотрел на её спину, не в силах пошевелиться или издать звук. Он чувствовал, что сейчас произойдёт нечто необратимое, но его воля была полностью парализована холодом, исходившим от неё.

Даша остановилась у того места, где лежали её аккуратные схемы рассадки. Она посмотрела на них, на образцы приглашений, на смету — на все эти артефакты будущего, которого больше не существовало. Затем её взгляд упал на нелепый, сложенный вчетверо тетрадный листок, принесённый Кириллом. Он лежал сбоку, как нечто инородное, как вирус, проникший в здоровую систему и убивший её изнутри.

Она подняла левую руку. Свет от люстры тускло блеснул на гладком ободке помолвочного кольца с небольшим, но чистым бриллиантом. Он сам выбирал его, гордился своим вкусом, помнил, как дрожали её пальцы, когда он надевал его на них в том ресторане на крыше. Теперь её пальцы были абсолютно твёрдыми. Она обхватила кольцо большим и указательным пальцами правой руки и стянула его. Оно соскользнуло легко, без малейшего сопротивления.

Держа кольцо двумя пальцами, словно какую-то диковинную букашку, она занесла его над списком его матери. На секунду она замерла, давая Кириллу возможность в полной мере осознать происходящее. А затем она разжала пальцы. Кольцо упало на бумагу с тихим, сухим щелчком. Этот едва слышный звук в оглушительной тишине комнаты прозвучал громче выстрела. Маленькая золотая окружность с искрой бриллианта лежала точно в центре листа, поверх витиеватого почерка свекрови.

Даша одним пальцем, с лёгким, почти брезгливым движением, пододвинула эту композицию — листок и лежащее на нём кольцо — по гладкой поверхности стола к Кириллу. Оно остановилось прямо перед ним.

— Вот, — её голос был совершенно ровным, безэмоциональным, как у секретаря, передающего документы на подпись. — Передай своей маме. Это вместо приглашения. Пусть теперь она за тебя выходит замуж, раз лучше знает, как устраивать твою жизнь.

Она сделала паузу, давая фразе впитаться в воздух, в стены, в его сознание.

— Свадьбы не будет.

И после этого она развернулась. Но она не пошла в спальню, чтобы собрать вещи. Она не хлопнула входной дверью. Она спокойно, ровным, размеренным шагом направилась на кухню. Кирилл слышал, как она открыла шкафчик, достала стакан, как из крана полилась вода. Этот будничный, бытовой звук на фоне рухнувшего мира был самым чудовищным, что он когда-либо слышал. Она не устраивала трагедию. Она просто вычеркнула его из своей жизни и пошла выпить воды. А он остался один в комнате, посреди мёртвых планов, глядя на кольцо, лежащее на дурацком списке, как на надгробный камень на могиле их будущего.

Первые несколько минут Кирилл не двигался. Он стоял, вросший в пол, и смотрел на блестящий ободок кольца на тетрадном листке. Звук льющейся из крана воды, а потом тихий стук стакана о столешницу на кухне были единственными звуками в квартире, и они казались ему оглушительно громкими, непристойными в своей обыденности. Его мозг отказывался обрабатывать произошедшее. Он не мог найти нужных мыслей, нужных слов. В этом вакууме, в этой парализующей панике он сделал единственное, что умел делать в критической ситуации, — достал телефон и набрал номер, который был первым в списке быстрого набора.

— Мам, приезжай. Всё очень плохо.

Валентина Петровна появилась через сорок минут. Она не позвонила в домофон, а открыла дверь своим ключом, войдя в квартиру не как гостья, а как полноправная хозяйка, спешащая навести порядок. На её лице было написано боевое, праведное негодование. Она увидела сына, всё так же растерянно стоявшего в гостиной, и, не здороваясь, властно спросила, понизив голос:

— Где она? Что эта… себе позволяет?

— На кухне, — тихо ответил Кирилл, не отрывая взгляда от стола.

Мать решительным шагом направилась на кухню. Даша сидела за столом, медленно попивая воду из того самого стакана. Она не вскочила, не ощетинилась. Она спокойно подняла на вошедшую женщину глаза, и в её взгляде не было ни страха, ни ненависти. Только безграничная, холодная усталость.

— Что ты сделала с моим сыном? — начала Валентина Петровна сходу, останавливаясь в дверях. Она собиралась сказать что-то ещё, развить атаку, но Даша её опередила.

— С вашим сыном? Ровным счётом ничего, Валентина Петровна. Я просто перестала пытаться сделать из него своего мужа.

Голос Даши был спокоен, почти дружелюбен, и от этого её слова звучали ещё более жестоко. Она поставила стакан на стол и сцепила пальцы в замок.

— Вы, наверное, из-за списка. Не волнуйтесь, дело не в нём. И не в вашей троюродной тёте. Это кольцо, которое ваш сын сейчас принесёт и отдаст вам, — она говорила так, словно Кирилла не было в соседней комнате, словно он уже был частью прошлого, — это не истерика невесты. Это диагноз. Нашей несостоявшейся семье.

Она перевела взгляд с матери на невидимого за стеной Кирилла, и её голос стал ещё тише, ещё отчётливее.

— Я ведь выходила замуж за него. За Кирилла. Я хотела строить жизнь с ним. А оказалось, что это невозможно. Потому что в комплекте с ним всегда идёте вы. Не как будущая свекровь или бабушка моих детей. А как главный акционер нашего брака с правом решающего голоса. А ваш сын — не мой партнёр. Он просто исполнительный директор, который боится вас ослушаться.

Валентина Петровна открыла рот, чтобы возразить, но слова застряли у неё в горле. Даша говорила не как скандалистка, а как врач, который объясняет родственникам безнадёжного пациента суть болезни.

— Понимаете, я не хочу прожить жизнь, постоянно оглядываясь и спрашивая у вас разрешения. Можно ли нам поехать в отпуск именно сюда? Можно ли нам купить именно эту мебель? Можно ли нам назвать ребёнка тем именем, которое нравится нам, а не вам? Я не хочу, чтобы мои решения, наши общие с мужем решения, проходили вашу цензуру. А с Кириллом по-другому не будет. Никогда.

Она снова посмотрела в сторону гостиной.

— А он… он бы так и стоял между нами всю жизнь. Не стена, не защитник, не арбитр. Просто почтальон, передающий чужие требования и виновато опускающий глаза. Я не хочу такого мужа. Мне очень жаль. Но я себя уважаю больше.

Она встала. Взяла свою сумку, которая всё это время стояла у ножки стула. Она не суетилась, её движения были спокойными и окончательными. Она обошла стол и направилась к выходу из кухни, остановившись на мгновение рядом с застывшей Валентиной Петровной.

— Дело не в вашей любви к сыну, — сказала она почти шёпотом. — А в том, что эта любовь не оставляет места для кого-то ещё. Прощайте.

Даша прошла мимо неё, мимо Кирилла, который так и не сдвинулся с места, и направилась к выходу. Дверной замок тихо щёлкнул. В квартире повисла тишина, но это была уже совсем другая тишина. Тяжёлая, вязкая, наполненная невысказанными упрёками. Мать и сын остались одни. Валентина Петровна медленно повернулась и посмотрела на Кирилла. И впервые в жизни она увидела в его глазах не обожание и покорность, а что-то другое. Что-то пустое и страшное. А он смотрел на неё, на источник всех своих бед и оправданий, и понимал, что женщина, которая только что ушла, была права. Свадьбы не будет. И, кажется, жизни тоже…