На третий день после увольнения Лена проснулась без будильника и без планов.
— Ну что, проснулись, безработные? — сказала она себе в отражение.
Отражение ничего не ответило. Даже не покосилось.
На кухне — пусто. В голове — тоже. Холодильник гудел, как будто пытался заткнуть тишину. Кофе кончился. Зубная паста тоже. Из “нужного” остался только плед, зонт и чувство, что всё пошло под откос не вчера, а гораздо раньше. Просто вчера это стало официально.
— Так. Не ревём. Сейчас встанем и что-нибудь придумаем. Например… куда уехать. Хотя бы на пару дней.
Она открыла шкаф и достала старую сумку. Ту самую, что возила с собой в командировки: надорванный угол, замок, который не закрывается до конца, и запах гостиниц с ковролином. И, как ни странно, это успокоило.
— На три дня. Куда-нибудь. Где-нибудь. Никто не звонит — значит, можно не объяснять.
Когда она дошла до вокзала, город был в обеденном тупике: солнце — в лицо, люди — навстречу, мысли — в никуда. Электричка — через час. Сумка — тяжелее, чем казалась дома.
И тут она увидела его.
Пёс.
Сидел у лавки, как пассажир без билета. Серый, лохматый, глаза как старое бельё после дождя. Рядом — тканевая сумка, как будто кто-то оставил и не вернулся.
Она подошла ближе. Собака не шевельнулась. Только перевела взгляд.
На ошейнике — бирка. Потёртая, но читаемая.
«Если ты читаешь это — пожалуйста, помоги мне добраться домой»
— Это шутка? — спросила она у него. — Или ты серьёзно сейчас?
Собака молчала. Дышала. Смотрела так, будто знала, что она всё равно вернётся.
Лена отошла. Купила билет. Села на лавку через две от него. Смотрела, как он смотрит на всех, но никого не выбирает.
— Ты чего ждёшь? — спросила она снова. — У тебя что, GPS в голове?
Ноль реакции. Только взгляд.
Проклятый взгляд, как у человека, который понял, что сам не дойдёт, но всё ещё надеется, что кто-нибудь — да подхватит.
Электричка подошла.
Она встала. Пёс не пошёл за ней. Но и не остался равнодушным: повёл ухом. Этого хватило.
— Ладно, — сказала она. — Не знаю, куда ты, но я — на три дня к себе. До деревни доедешь — дальше посмотрим.
Он пошёл за ней. Без поводка, без лишних движений. Как будто давно знал: им ехать вместе.
В вагоне проводница подняла бровь:
— С собакой?
— Да.
— Документы?
— У него? Наверное, нет. Но у меня паспорт есть.
— Ну и пусть. Только чтоб не гавкал.
— Он молчаливый.
Пёс устроился под лавкой. Не мешал, не нюхал, не крутился.
— Ну ты и воспитанный, — пробормотала Лена. — Только не привязывайся, ладно? Я сама себе ещё не принадлежу.
Через час она уснула.
Через два — проснулась оттого, что кто-то положил голову ей на ногу.
Пёс. Дышал тихо. Глаза прикрыл. Спал.
И Лена впервые за последние три дня тоже почувствовала, что не одна.
Первую ночь они провели в квартире, который пахла как супермаркет на складе: смесь моющих, чужих тапок и забытой еды. Лена сняла её по старой привычке — через знакомую знакомой, без лишних вопросов.
Комнат было две. Одна с окном, вторая без. Лена выбрала без окна. Псу было всё равно.
— Слушай, а тебя как зовут вообще? — спросила она, когда тот улёгся на коврик в углу.
Пёс не ответил. Ну, логично. Но посмотрел. Прямо в глаза. Долго. Спокойно. Без просьбы, но с ожиданием.
— Ну ты и загадочный. Ладно, будешь Пыль. Серый, тихий, прилипчивый. Только не надейся, что навсегда. У меня тут три дня и ни грамма иллюзий.
На следующий день автобус до деревни ушёл на 20 минут раньше. Лена вспомнила про старый дом бабушки и захотела поехать туда.
— Прекрасно, — сказала Лена, глядя в расписание, как в открытую насмешку судьбы. — Не город, так автобус.
Пыль вздохнул. Или ей показалось.
— Пешком? — Она посмотрела на него.
Пёс встал и пошёл вперёд, не дожидаясь согласия.
— О, отлично. Ты, значит, ещё и навигатор.
Они шли вдоль обочины.
Слева — деревья. Справа — редкие машины, пыль, тишина. Лена ловила себя на том, что давно не была в дороге просто так. Без смысла. Без графика. Без цели.
Пыль шёл уверенно. Иногда останавливался, нюхал воздух, смотрел на Лёну, будто проверяя, идёт ли за ним.
— А ты, может, и правда знаешь, куда надо, да?
В какой-то момент он свернул с дороги.
— Стой, стой. Мне в деревню. К бабушке. Дом старый. С крышей, которая течёт, и сараем, в котором пахнет детством.
Пыль не обернулся.
— То есть ты вообще по своим делам? Прекрасно. Как два странника в разном направлении. Только я ещё и без компаса.
И тут он остановился. Повернулся. Вернулся к ней. Встал рядом.
Просто встал. Как бы говоря: «Окей. Твоя дорога — моя дорога. Пока.»
Они нашли маленькое кафе у трассы. Суп из пакетика, чай в гранёном стакане, хлеб с запахом холодильника.
Пыль не ел ничего, пока Лена не предложила. А потом съел с аккуратностью пенсионера в белой рубашке.
— Ты вообще кто? Где ты научился так себя вести?
Он не отвечал. Только слегка поджал лапу, когда вошёл мужчина в красной куртке.
Лена заметила это.
— Боишься? Или он на кого-то похож?
Пыль положил морду на лапы. Закрыл глаза.
Когда стемнело, они снова оказались в квартире. Хозяйка выдала второй комплект ключей, бросила фразу:
— Вон тот коврик не постиран. Собаке будет самое то.
Лена только кивнула.
Внутри было то же самое: сырость, телевизор с антеннами, одеяло в пупырышках.
Она не включила свет.
Села на диван.
Пыль устроился у порога.
— Ты странный. Спокойный. Как будто всё уже было. Как будто ты знал, что я тебя заберу.
Он не ответил. Только вздохнул тяжело, как человек, у которого есть опыт — но нет слов.
Позже, лёжа под одеялом, Лена подумала:
“Когда я последний раз разговаривала с кем-то дольше трёх минут? Когда кто-то просто шёл рядом и молчал — не спрашивал, не давил, не навязывался?..”
А потом она уснула. И впервые за долгое время никто не снился.
Утром Пыль сидел у двери. Готовый. Собранный. Смотрел так, будто день начался — и его нельзя опоздать.
И Лена, накидывая куртку, поймала себя на том, что не думает, вернётся ли в город.
Пока — просто идёт за ним.
И этого вдруг стало достаточно.
Когда они дошли до деревни, было ощущение, будто всё здесь давно ждало. Как будто дорога знала их шаг, как будто старые заборы поднимались не просто так, а чтобы кто-то наконец прошёл мимо.
Дом бабушки стоял на отшибе. Знакомая калитка, облупленный ящик для писем, крыша, которая вот-вот скажет «хлоп», и облезлый табурет у входа. Лена вставила ключ, вдохнула запах пыли и дерева, и почувствовала странное: будто вернулась в себя, которую давно потеряла.
Пыль не пошёл в дом. Он встал у ворот, посмотрел на неё, а потом… свернул вбок. По тропинке, заросшей травой, через проломленную изгородь.
— Эй. А ты куда?
Пёс не обернулся.
— Серьёзно? Мы шли три дня, и ты теперь — “всё, пока”? Нет. Не сейчас.
Она пошла за ним.
Он вёл её как человек, который помнит: где поворот, где яма, где скошенное поле.
Они вышли к дому. Маленькому. Почти незаметному. С покосившейся трубой, деревянными ставнями и табличкой на стене: “ул. Озёрная, 3”.
На заборе висела записка. Почти выцветшая, но разборчивая:
«Хозяин умер. Дом закрыт. Вопросы — к Марии Петровне, 5 дом слева.»
Лена посмотрела на Пыля.
— Это сюда? Ты искал… это?
Он сел. Не лёг. Не скулил. Просто сел — как будто ждал, что она прочтёт, поймёт, решит.
Дом был закрыт.
Они пошли к Марии Петровне.
Женщина лет семидесяти, в фартуке, с резкими движениями и голосом, как нож для масла: мягкий, но уверенный.
— А-а, ты про Пашку-то? Царство ему небесное. Хороший был мужик. Молчун, но с собакой жил душа в душу. Этот вот — его пёс? Ого. Я думала, сгинул.
— Он сам пришёл, — сказала Лена. — На ошейнике была бирка: “помоги мне добраться домой”.
Старая женщина вдруг посмотрела внимательно. Прищурилась.
— А… так он же просил. Перед самой смертью. Пришёл ко мне, сказал: “Маш, если что, сделай бирку. Напиши это. Я чувствую, он пойдёт искать.”
Я и сделала. А потом он умер. На следующий день.
— А собака?
— Пропала. Через пару дней. Думала, с кем-то ушёл. А вот он как…
Она махнула рукой и вытерла глаза краем фартука.
— Пёс этот… особенный. Он даже когда грустил — не скулил. А когда радовался — будто понимал, что счастье — оно тихое.
Вечером Лена открыла бабушкин дом. Разложила плед. Заварила чай в старом чайнике с отбитыми краями.
Пыль лёг у двери.
— Ты ведь всё знал, да? Куда идти. Зачем. И кто тебя найдёт.
Он не ответил. Только моргнул. И снова положил голову на лапы.
Внутри дома — пахло деревом, землёй, чем-то забытым и родным.
Лена включила лампу. Взяла альбом. Полистала.
Вспомнила бабушку. Как та всегда говорила:
“Если человек один, ему нужно хотя бы животное. Чтобы с кем-то молчать.”
И Лена вдруг поняла — ей не нужно обратно. Ни в офис. Ни в бетон. Ни в “пережить ни бы до пятницы”.
Ночью Пыль исчез.
Она проснулась, потому что стало тише.
Посмотрела в окно — его нет. Открыла дверь. Тоже нет.
Подумала: ушёл. Всё. Он сделал, что хотел. Нашёл. Проводил. И пошёл дальше.
Но через час он вернулся. Мокрый. В грязи.
В зубах — старый, потрёпанный фотоальбом.
Он положил его у ног. Сел.
И Лена поняла: он ещё не всё показал.
Фотоальбом был старый. Пыльный. Завёрнутый в ткань, как будто кто-то берег его от сырости и времени.
Лена развязала узел, раскрыла первую страницу и сразу поняла — не случайно.
На снимке — мужчина лет пятидесяти. Пёс у ног. Тот самый взгляд, тот же ухмыл-не-ухмыл. Снимок сделан явно не в городе: на фоне — дом, тот самый. В руке у хозяина — самодельная табличка:
«Здесь нас не трогайте. Мы и так были везде»
Лена сидела на полу. Пыль лежал рядом, усталый, спокойный, но не заснувший. Как будто хотел убедиться, что она смотрит всё — до конца.
Дальше — снимки будки. Старой, деревянной, с вывеской:
«Мой дом»
Снимки их прогулок. Снимки зимние, летние, чёрно-белые и цветные.
На одной из последних страниц — фото, где старик держит ошейник с новой биркой. На ней — тот самый текст:
“Если ты читаешь это — пожалуйста, помоги мне добраться домой.”
И подпись под фото:
“Если я уйду — иди. Иди до тех пор, пока кто-то тебя услышит.”
На следующий день Лена пошла в деревню. Купила гвозди, молоток, пачку корма, ведро белой краски и блокнот.
Она не знала, что делает. Просто делала.
Дом бабушки — не избушка. Но стал чище, светлее, тише. Пыль занял кресло у окна. Иногда уходил, иногда возвращался, приносил что-то в зубах: щепку, перчатку, кусок картона с надписью “цена по акции”.
Однажды он принёс ржавую табличку с автобусной остановки.
Лена рассмеялась.
— Ты у нас архивариус, да?
Он посмотрел — молча, но с выражением «а ты как думала».
На третьей неделе в деревню приехал ветеринар. Старенький, с добрыми руками. Осмотрел Пыля. Сказал:
— Возраст — около восьми. Крепкий. Только лапа правая была сломана. Старый перелом. Хромает?
— Нет.
— Ну вот. Пройдёт с вами ещё много.
И уехал.
А Пыль потом долго сидел у двери. И не уходил.
Через месяц Лена написала письмо. Себе. Той, городской, мятой, отработанной. Письмо получилось коротким:
«Ты молодец, что ушла. Но если когда-нибудь захочешь вернуться — сначала спроси себя, зачем.
Здесь дышится иначе. Здесь Пыль. И я. Живые.”
Она сожгла письмо во дворе, у старого дерева. А Пыль улёгся рядом.
И положил морду ей на ботинок.
Она не знала, останется ли навсегда.
Но пока шла — больше не чувствовала себя потерянной.
— Я подаю на развод! Мне надоели твои таблетки и вечные боли! Хочу молодую жену! — заявил муж