— Ты чего делаешь? — голос Павла, сонный и недовольный, донёсся из спальни. В нём не было тревоги, только ленивое раздражение человека, чей утренний покой был нарушен посторонним шумом.
Марина не ответила. Она методично продолжала своё дело. Вот его любимая растянутая футболка с логотипом какой-то группы, в которой он спал и ходил по дому. Она небрежно скомкала её и бросила в большую спортивную сумку, раскрывшую свою пасть на полу в коридоре. Следом полетели три пары несвежих носков, найденных под диваном, и джинсы с вытертыми коленями. Её движения были резкими, но не истеричными. Это была работа, которую нужно было сделать. Работа патологоанатома, который вскрывает давно умершие отношения.
Павел появился в дверном проёме, щурясь от света. Небритый, в одних семейных трусах, с тем самым выражением оскорблённой невинности на лице, которое Марина когда-то находила трогательным, а теперь оно вызывало у неё только глухую, холодную ярость.
— Я тебя спрашиваю, что происходит? Ты решила уборку затеять с утра пораньше? Успокойся, чего завелась?
— Я не завелась, Паша. Я закончила, — ответила она, не глядя на него. Её голос был ровным и пустым, как гул в опустевшем цеху. Она подошла к шкафу, рывком распахнула дверцу и начала снимать с вешалок его рубашки. Одна, вторая, третья. Они падали в сумку безвольными тряпками.
До него, кажется, начало что-то доходить. Медленно, как до жирафа. Его лицо из сонного превратилось в растерянное.
— В смысле «закончила»? Ты о чём вообще?
Марина наконец повернулась к нему. Она окинула его взглядом с головы до ног. Взглядом, в котором не было ни любви, ни жалости, ни даже ненависти. Только брезгливая усталость, как при виде застарелого пятна на скатерти.
— Обо всём, Паша. Обо всём. О твоих «творческих поисках». О твоих «стартапах», которые умирают, не успев родиться. О твоём «я вот-вот найду что-то стоящее», которое я слышу уже тысячу дней подряд. Я закончила оплачивать твой бесконечный отпуск.
Он усмехнулся. Криво, неуверенно. Попытался подойти, обнять, применить свой главный и единственный приём — обаяние потрёпанного гения.
— Марин, ну что ты такое говоришь. Я же вижу, ты устала. Давай я сделаю тебе кофе, мы сядем, всё обсудим…
— Не надо мне твоего кофе, — отрезала она, делая шаг назад и выставляя вперёд руку, как барьер. — Ты не способен даже турку с плиты вовремя снять. Всё, что ты способен делать — это лежать на моём диване, играть в свою приставку и рассуждать о том, как несправедлив к тебе мир.
Обвинение было настолько точным и приземлённым, что он дёрнулся.
— Это неправда! Я как раз думал над новым проектом…
— Над проектом «Как пройти седьмой уровень»? — её голос сочился ядом. — Я видела твой проект вчера в два часа ночи. Он очень увлёк тебя. А теперь слушай сюда.
Она подошла к нему вплотную, и он инстинктивно вжал голову в плечи.
Она схватила набитую до отказа сумку, от тяжести которой её повело в сторону, дотащила до опешившего Павла и сунула ему в руки. Затем вернулась в коридор, взяла с полки его кроссовки и бросила ему под ноги.
— Вот. Одевайся. Я даже дам тебе денег на такси. Чтобы ты доехал до мамы с комфортом. Она тебя ждёт. Она тебя всегда ждёт. Она-то точно знает, какой ты у неё непризнанный талант.
Павел стоял посреди коридора, держа в руках сумку со своей скомканной жизнью. Его лицо выражало полную неспособность обработать информацию. Он смотрел на Марину так, будто видел её впервые. Словно его ручная, удобная кошка вдруг заговорила на чистом латинском и выставила ему счёт за съеденную сметану. Марина молча наблюдала, как он неуклюже натягивает кроссовки, затем достала из кошелька несколько крупных купюр и вложила ему в карман рубашки, которую он успел накинуть. Этот жест был последним унижением, последним гвоздём в крышку гроба их брака. Он был не муж, он был иждивенец, которому выдали пособие на дорогу.
Неделя. Целая неделя тишины. Для Марины это было не просто отсутствие звука. Это было физическое ощущение. Воздух в квартире стал другим — чистым, без кисловатого запаха чужой лени и несвежего кофе. Пропали разбросанные по углам вещи, которые служили молчаливыми памятниками чужому безделью: джойстик от приставки на кухонном столе, крошки от чипсов на диване, стопка зачитанных до дыр журналов у кресла. Марина впервые за три года дышала полной грудью в собственном доме. Она купила себе дорогие зёрна кофе, которые раньше считала излишеством, и теперь каждое утро наслаждалась ритуалом, неторопливо перемалывая их в ручной кофемолке.
В субботу, ровно в полдень, когда она сидела с книгой и чашкой того самого ароматного кофе, в дверь позвонили. Короткий, настойчивый звонок, который никак не вязался с её новой, размеренной жизнью. Он был из прошлого. Марина знала, кто это. Она спокойно отложила книгу, сделала глоток и пошла открывать.
На пороге стояла Людмила Петровна. Не заплаканная, не разъярённая. Она была воплощением мудрой и снисходительной скорби. На ней было её лучшее пальто, аккуратно повязанный на шее шёлковый платок и выражение лица, которое она, видимо, репетировала перед зеркалом. В руках она держала пластиковый контейнер, из которого аппетитно пахло жареным луком.
— Здравствуй, Мариночка. Я тут мимо шла, в магазин ходила… Вот, котлет нажарила, Пашенька их так любит. Дай, думаю, и тебе занесу. Ты ведь, поди, совсем замоталась одна.
Ложь была настолько очевидной и неуклюжей, что Марина едва сдержала усмешку. «Мимо шла». От её дома до ближайшего магазина было три остановки в противоположную сторону. Она молча отступила в сторону, пропуская свекровь в коридор.
— Проходите, Людмила Петровна. Раздевайтесь.
В кухне, которая теперь сияла чистотой, свекровь огляделась с плохо скрываемым удивлением. Она ожидала увидеть хаос, запустение, признаки женского отчаяния. А видела порядок, покой и новую кофемолку на столешнице. Это явно не вписывалось в её сценарий. Она поставила свой контейнер с котлетами на стол, как мирное знамя, под которым скрывается армия.
— Садись, Мариночка, поговорим, — начала она, усаживаясь на стул и принимая позу третейского судьи. — Я же не как мать к тебе пришла, а как женщина к женщине. Семья — это лодка. Бывают и шторма, и бури. Главное — вместе грести. А ты вот так сразу весло бросила.
Марина молча наливала в две чашки кипяток, бросала пакетики чая. Её спокойствие, её выверенные, хозяйские движения в этой кухне действовали на Людмилу Петровну, как скрип пенопласта по стеклу. Она привыкла видеть Марину либо уставшей после смены, либо раздражённой после очередного разговора с Павлом. А эта спокойная, отстранённая женщина была ей незнакома.
— Пашенька очень переживает, — продолжала свекровь, не дождавшись ответа. — Он ведь мальчик у меня хороший, добрый. Просто потерялся немного, ищет себя. Талантливый, но неприкаянный. Ему поддержка нужна, женская мудрость. Чтобы направила, вдохновила. А ты… ты же умная девочка, должна понимать.
Она говорила плавно, обволакивающе, каждое слово было пропитано фальшивым сочувствием. Она рисовала образ ранимого гения, которого нужно понять и простить. Марина поставила перед ней чашку с чаем, села напротив и сделала глоток из своей.
— Людмила Петровна, — произнесла она тихо, но так отчётливо, что свекровь вздрогнула. — Этот ваш «поиск себя», о котором вы говорите, имеет очень конкретную цену. Три года моей жизни и примерно половину моей зарплаты ежемесячно. Это не поиск. Это паразитизм.
— Ну и что? Вы же вместе! Вы должны поддерживать друг друга! Особенно ты моего сыночку, раз…
— Ваш сыночка уже три года сидит на моей шее! Всё! Хватит! Принимайте эстафету, раз он для вас такой хороший! А я больше этого увальня на себе тянуть не собираюсь!
Маска мудрости на лице Людмилы Петровны треснула. Уголки губ дрогнули и поползли вниз. Её глаза, до этого излучавшие вселенское понимание, стали жёсткими и колючими. Она поняла, что уговоры и заходы издалека не сработают. Перед ней сидел не провинившийся подросток, которого можно отчитать и вернуть в семью, а взрослый, чужой человек, вынесший свой вердикт.
— Как ты можешь так говорить… — начала она уже совсем другим, более резким тоном. — Он твой муж!
— Он мой бывший муж, — поправила её Марина, глядя прямо в глаза. — И ваш сын. Так что котлеты вы принесли по правильному адресу. Ему они сейчас нужнее. У вас.
Контейнер с котлетами стоял на идеально чистом столе, как неуместный артефакт из другой, чужой жизни. Мирный флаг был сорван и растоптан одним точным ударом. Выражение лица Людмилы Петровны претерпело поразительную метаморфозу. Мягкая, всепрощающая мудрость испарилась, уступив место чему-то жёсткому, металлическому. Это было лицо человека, чью тщательно продуманную партию сбили с доски одним грубым ходом.
— Паразитизм? — переспросила она, и в её голосе уже не было ни капли мёда, только уксус. — Это ты называешь паразитизмом? А я называю это кризисом. Творческим кризисом мужчины, которого женщина не смогла поддержать!
Она сменила тактику на ходу. Раз уговоры не действуют, в ход пойдёт тяжёлая артиллерия — чувство вины. Но она не учла одного: у Марины на этот калибр был выработан иммунитет за годы жизни с её сыном.
Марина усмехнулась. Открыто, даже не пытаясь скрыть своего настроения. Она откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди, и превратилась в зрителя. Зрителя, которому наконец-то начали показывать интересное кино.
— Поддержать? Людмила Петровна, я его поддерживала. Все три года. Я поддерживала его финансово, когда он «искал инвесторов» на диване. Я поддерживала его морально, когда выслушивала часами, какие все вокруг бездари и не понимают его гениальных идей. Я даже поддерживала его физически, когда таскала на себе сумки из магазина, потому что у него была «апатия» и «не было сил». Моя поддержка закончилась. Топливо вышло.
Свекровь вскочила со стула. Её спокойная поза мудрой женщины рассыпалась в прах. Теперь она нависала над столом, опираясь на него костяшками пальцев.
— Да что ты понимаешь! Ты думаешь, с ним легко? Ты хоть представляешь, каково мне сейчас?!
И тут началось то, чего Марина ждала, то, ради чего стоило вытерпеть этот визит. Людмила Петровна начала жаловаться. На своего собственного, драгоценного, ненаглядного сына.
— Он съел всю заморозку за три дня! Всю, что я на зиму готовила! Ходит по квартире, как барин, требует то одно, то другое. Ночью свет жжёт, в своих игрушках сидит, мне спать не даёт! Говорит, что у меня интернет медленный и ему для работы не подходит! Для какой работы?! Он из комнаты не выходит! Я ему суп сварила, а он нос воротит — невкусно, говорит, у Марины было вкуснее!
Она выпаливала это всё на одном дыхании, и в её словах было столько неподдельного, выстраданного негодования, что Марина не выдержала и тихо рассмеялась. Это был не весёлый смех. Это был смех человека, который вышел из тюрьмы и слушает рассказ нового надзирателя о том, какой у него сложный заключённый.
— А вы как думали? — спросила она, вытирая кончиком пальца выступившую от смеха слезинку. — Вы получили именно тот продукт, который сами же тридцать восемь лет и производили. Выращивали в тепличных условиях. Каждое «Пашенька устал», каждое «Пашеньку обидели», каждое «Пашенька — особенный» — это кирпичик в фундаменте того человека, который сейчас съедает вашу заморозку. Вы же всегда мне говорили, что я его плохо кормлю и недостаточно о нём забочусь. Вот теперь у вас есть уникальная возможность показать мастер-класс. Наслаждайтесь.
Людмила Петровна замерла, тяжело дыша. Она поняла, что проиграла и по этому фронту. Её жалобы не вызвали сочувствия. Они вызвали злорадство. И это было страшнее всего. Она сама, своими руками, дала Марине в руки оружие и подтвердила её правоту.
— Ты… ты его сломала, — прошипела она, переходя к последнему, самому отчаянному обвинению. — Он был другим! Ты его не вдохновляла, не ценила! Ты сделала из него этого… этого…
— Я? — Марина тоже встала, и теперь они стояли друг напротив друга через стол, как два боксёра. — Не я ему говорила, что работа на заводе — это для быдла, а он создан для великих дел. Не я давала ему деньги на «карманные расходы» в тридцать пять лет. И не я звонила ему по пять раз на дню с вопросом «Сыночек, ты покушал?». Вы его создали. Вы его и получили. Принимайте эстафету, Людмила Петровна. Я свой марафон пробежала. А теперь я подаю на развод. И начинаю жить свою жизнь. И в ней нет места ни для вашего сорокалетнего мальчика, ни для его заботливой мамы.
Она обошла стол, подошла к входной двери и распахнула её. Не выталкивая, не торопя. Просто открыв проход.
— У меня впереди много дел. И ни одно из них вас не касается. Заберите ваши котлеты. У Павла, кажется, на них аллергия.
Прошло ещё несколько дней. Дней абсолютной, почти звенящей пустоты, которую Марина жадно впитывала каждой клеткой своего тела. Она возвращалась с работы не в логово семейных проблем, а в свою тихую крепость. Больше не нужно было, открывая дверь, готовиться к упрёкам, жалобам или тяжёлому молчанию. Воздух не был пропитан ожиданием скандала. Он был просто воздухом. И это было величайшим благом.
В пятницу вечером, поднявшись на свой этаж, она увидела их. Они стояли у самой её двери, как два просителя у ворот неприступного замка. Людмила Петровна и рядом с ней — Павел. Это была последняя, отчаянная попытка, последний довод, который свекровь приберегла на финал. «Живой укор». Павел выглядел именно так, как и должен был выглядеть человек, которого вырвали из зоны комфорта и поместили в реальность. Помятый, с несчастным выражением лица, в той самой рубашке, в которой она его выставила. Он был похож на побитую собаку, которую привели к бывшей хозяйке в надежде, что та сжалится.
Марина остановилась в нескольких шагах от них. Она не удивилась. Не разозлилась. Она почувствовала только холодную, металлическую брезгливость. Они были нелепы. Два взрослых человека, разыгрывающие жалкий спектакль на лестничной клетке.
— Марина, мы должны поговорить! — первой начала Людмила Петровна. Её голос был напряжённым и требовательным. Стадия уговоров и жалоб была пройдена. Теперь она была обвинителем. — Ты не можешь вот так просто всё разрушить! Ты ломаешь ему жизнь!
Одновременно с ней заговорил и Павел. Его голос был полной противоположностью материнскому — тихий, мямлящий, неуверенный. — Марин, я… я всё понял. Правда. Я был неправ. Давай начнём сначала. Я исправлюсь, честно…
Их голоса смешались в нестройный, убогий дуэт. Мать требовала, сын каялся. Два разных инструмента играли одну и ту же мелодию — мелодию отчаяния и попытки вернуть всё, как было. Вернуть удобную кормушку.
Марина молча смотрела на них, давая им выговориться. Она смотрела не на свекровь, её взгляд был прикован к Павлу. Она рассматривала его так, как энтомолог рассматривает особенно неприятный экземпляр насекомого. Каждую черточку его лица, каждую жалкую нотку в его голосе. И она не чувствовала ничего. Ни капли жалости. Только осознание того, насколько глубока была её ошибка.
Когда они наконец замолчали, ожидая её реакции, она заговорила. Спокойно, ровно, без единой истеричной ноты. И обратилась она не к Людмиле Петровне, а напрямую к своему бывшему мужу.
— Исправишься? Паша, ты не можешь исправиться. Потому что для этого нужно сначала стать чем-то. А ты — ничто. Ты пустое место. У тебя нет ни целей, ни желаний, ни силы воли. Ты — функция. Функция потребления. Ты потреблял моё время, мои деньги, мои нервы. А теперь потребляешь терпение и пенсию своей матери.
Каждое слово было как точный, выверенный удар скальпелем. Она не кричала. Она констатировала факты.
— Ты говоришь, что «всё понял». Что именно ты понял, Паша? Что бесплатная еда и крыша над головой не появляются из воздуха? Что кто-то должен работать, чтобы ты мог лежать на диване? Неужели это открытие для тебя в сорок лет? Ты не «всё понял». Ты просто понял, что у мамы не так комфортно, как было у меня. У неё суп невкусный и интернет медленный. Вот и вся глубина твоего раскаяния.
Павел смотрел на неё, и его лицо начало меняться. Жалкое выражение сменилось обидой, а затем и злостью. Он не ожидал такого. Он ожидал слёз, упрёков, криков — всего того, на что можно было ответить, чем можно было манипулировать. Но этот холодный, спокойный анализ его ничтожности обезоруживал.
Зато не была обезоружена Людмила Петровна.
— Да как ты смеешь так с ним разговаривать?! — взвизгнула она.
И тут Марина повернулась к ней. Её взгляд был ледяным.
— А вы молчите. Вы уже всё сказали. И всё сделали. Это ваш шедевр стоит передо мной. Ваше главное жизненное достижение. Вы всю жизнь боялись, что он станет самостоятельным и уйдёт от вас. Можете радоваться — ваш страх не оправдался. Он никогда от вас не уйдёт. Потому что он не может. Он ваш крест, который вы сами себе любовно выстругали, а теперь пытались повесить на мою шею. Не вышло.
Она сделала шаг вперёд, и они инстинктивно отпрянули от двери. Марина вставила ключ в замок.
— Теперь вы навсегда связаны. Мать и её великовозрастный провал. Его беспомощность — это ваша вина. Его лень — это ваша заслуга. Вы будете кормить его до самой своей смерти. Вы будете обстирывать его и слушать его нытьё. Потому что больше некому. Вы его создали, вам его и донашивать. Приятного вам совместного будущего.
Она повернула ключ, толкнула дверь и вошла в свою квартиру. Она не обернулась. Она не стала смотреть на их лица. Она просто закрыла дверь, отсекая их от своей жизни навсегда. Щёлкнул замок. И на лестничной клетке, в тусклом свете лампочки, остались стоять двое. Мать и сын. Наедине со своей общей, неразрешимой проблемой. Наедине друг с другом. Навсегда…
«Мы не сможем сейчас ипотеку платить. Я маме помогаю каждый месяц» — признался муж.