Старый шкаф скрипел, как будто каждый его стон — это упрёк. То ли за прожитые в нём годы, то ли за тех, кто эти годы потратил зря. Нина смотрела на него с презрением: этот шкаф уже стоял здесь, когда она впервые пришла в эту квартиру. Тогда ей было двадцать два. Теперь — тридцать семь, и шкаф был всё тот же. А вот она — уже совсем не та.
— Ты только не начинай опять, — устало бросил Андрей, не отрываясь от ноутбука.
— Ага, конечно. Я просто молча посмотрю, как ты собираешься затащить в эту кладбищенскую берлогу ещё и свою мать, — Нина прищурилась. — И шкаф ей любимый оставим, да?
Андрей шумно выдохнул, отложил ноутбук на стол и обернулся. Седина на висках делала его старше, чем был. Или это она постарела рядом с ним?
— Нин, я тебя очень прошу, не в этот раз. У неё инфаркт был. Второй. Ей нельзя жить одной. А квартиру Катя уже выставила на продажу. Надо её временно к нам.
— Временно? Ты слышал это слово лет пять назад, когда она временно у нас уже жила? Потом ты не мог её выгнать! Она цветы мои пересадила, собаку мою назвала «Людка» — в честь своей подруги из бухгалтерии! Я чуть не подала на развод из-за её борща!
— Это всё в прошлом! — Андрей хлопнул ладонью по столу. — Сейчас ей плохо. Она мать!
— Я тоже чья-то дочь, между прочим. Но ты никогда не думаешь, где я в этой семье.
— Потому что тебя в этой семье никто не спрашивает, — подумала она, но вслух не сказала. Пока.
Зинаида Павловна приехала с вещами через два дня. Чемодан на колёсиках, плед с кошками, контейнеры с холодцом и тем самым шкафом — он был разобран, но вонял на весь подъезд.
— А что, здесь свежий ремонт? — Зинаида Павловна оглядела квартиру так, будто пришла в туалет на вокзале. — Какой интересный выбор обоев. Кто-то явно решил сэкономить.
— Добро пожаловать, — натянуто улыбнулась Нина. — Надеюсь, вам будет… уютно.
— Я уже в своём возрасте ни на что не надеюсь, милая. Особенно — на уют, — прошипела та и потащила плед на диван в зале.
Андрей в это время старательно рассматривал экран телевизора, где шёл обзор стиральных машин. Очень тематично.
На третий день Зинаида Павловна разобрала шкаф. Причём прямо в центре зала.
— Здесь ему самое место, — заявила она, поправляя полку, которая подло норовила упасть.
— Это центр комнаты. Тут у нас диван, телевизор. Люди живут, — пыталась объяснить Нина, как человеку с другого континента.
— А вы попробуйте телевизор повесить на шкаф, — подмигнула свекровь. — И красиво, и функционально. По-фэншую, между прочим.
— А если я попробую вас повесить на балкон? — сладко улыбнулась Нина. — Тоже будет красиво. И свежо.
— Ну вот, началось. Сынок, она опять хамит мне!
— Мам, да хватит! — взревел Андрей. — Я вас сюда пустил, чтобы вы восстановились после больницы, а не чтобы вы сцепились!
— Это она меня провоцирует!
— Это вы мне жизнь отравляете десять лет!
— Да никто никого не травит! Это ты просто не умеешь жить с людьми!
— А ты — только с мамой умеешь! Иди к ней в шкаф спать!
И пошло-поехало. Голоса, хлопки дверей, обиженные вздохи, и где-то на фоне — жалобный вой собаки, которую давно никто не выгуливал.
На следующей неделе появилась ещё одна новость — как гром среди ясного:
— Катя решила продать мамину квартиру. Маме негде будет жить. Навсегда, — осторожно сказал Андрей.
— Что значит — навсегда? — Нина застыла. — Ты хочешь сказать, что она остаётся у нас?
— Ну… да. А что ты предлагаешь? Выкинуть её на улицу?
Нина кивнула, как будто поняла.
А потом молча встала, пошла в кухню, достала из морозилки бутылку водки, открыла, сделала глоток — и, не поморщившись, протянула Андрею.
— Твоя очередь. За нового жильца.
Андрей растерянно взял бутылку, сделал глоток, закашлялся.
— Ты же не пьёшь…
— Всё меняется, Андрюш. Особенно, когда у тебя в зале стоит шкаф твоей свекрови.
В тот же вечер она впервые в жизни залезла в почтовый ящик и достала копии документов на эту квартиру. Когда-то она настояла, чтобы при оформлении купли-продажи доля была оформлена и на неё. Тогда казалось, что это излишняя осторожность. Сейчас — это было единственное, что давало ей хоть какой-то контроль.
Она открыла папку, посмотрела на листы. Бумага была чуть пожелтевшая, но уверенно подтверждала: она — не просто жена, она — сособственник. И вот это уже изменило всё.
На следующий день, Зинаида Павловна заговорила с ней первой.
— У меня просьба. Можно я цветы в зале на подоконнике уберу? У меня аллергия на герань.
— Можно, — кивнула Нина. — Убирайте. А заодно и шкаф свой убирайте. В подвал.
— Это семейная реликвия! — вскинулась свекровь. — Я с ним замуж выходила! В нём сын мой первый раз сел какать на горшок!
— И что? Думаете, это даёт ему право занимать полкомнаты? Я в этом шкафу теперь только это и вижу — вашего сына, маленького, с горшком.
— Вы бесстыжая, — прошипела Зинаида Павловна. — Мальчик без трусов, а вы…
— А вы — без совести. Знаете, Зинаида Павловна, у меня есть доля в этой квартире. И у меня есть право. Например, выставить вещи временно проживающего человека. Через суд. Хотите, я покажу документы?
Свекровь побледнела.
Андрей вошёл как раз в момент, когда обе женщины стояли у шкафа, готовые, казалось, дать друг другу пощёчину книгой по жилищному праву.
— Что происходит?
— Происходит то, что твоя жена решила выгнать твою мать, — сказала Зинаида Павловна трагическим голосом, как актриса любительского театра.
— Нет, — сказала Нина, глядя прямо на мужа. — Происходит то, что твоя мать решила переехать в наш брак. Со шкафом.
Ночью Андрей не спал.
Он лежал рядом, будто мёртвый. Только иногда тяжело вздыхал. На следующее утро он ушёл рано. А Нина осталась с шкафом.
Старая деревянная громадина скрипела даже на расстоянии. В её голове.
Она заварила кофе, села в кухне. И впервые за последние недели улыбнулась.
— Ну что, дед, теперь мы вдвоём, — сказала она шкафу.
Шкаф молчал. Он знал, что это — только начало.
Утром всё было как обычно. То есть, плохо.
На кухне — запах прокисшего борща, Зинаида Павловна в халате, который пережил перестройку, и Андрей, ковыряющийся в каше с выражением человека, которому только что сообщили, что отпуск отменяется. Навсегда.
— Ну как ты себя чувствуешь, мам? — спросил он, поднимая глаза с каши.
— Как человек, которого хотят вышвырнуть из собственного дома, — с достоинством произнесла свекровь и отодвинула тарелку. — Хотя нет, не из собственного. Просто из дома, где он может умереть спокойно.
— Надо же, я тоже об этом думала, — тихо сказала Нина и потянулась за чашкой кофе. — Чтобы вы могли спокойно умереть. Где-нибудь в другом месте.
Зинаида Павловна шумно вдохнула воздух, как будто собиралась разразиться тирадой, но в этот момент в дверь позвонили.
— Ну вот, наконец-то. Жизнь напоминает о себе, — бросила Нина и пошла открывать.
На пороге стояла Катя. В кожаной куртке, с непонятной сумкой через плечо и лицом женщины, которая знает о жизни всё. Особенно — как из неё вытрясти деньги.
— Привет, — натянуто сказала она. — Могу войти?
— Нет, конечно. Мы тут, знаешь, живём. У нас, между прочим, теперь музей. Экспонат «Свекровь в халате», зал «Шкаф времён Якубовича». Вход — по QR-коду и с бахилами.
Катя прошла мимо, как танк. Без бахил.
Андрей поднялся, как по команде:
— Катя? Что-то случилось?
— Да. Мама, тебе лучше сесть, — она повернулась к Зинаиде Павловне. — Я вчера была у нотариуса. Оказалось… наш отец оставил завещание. Старое, но действующее.
— Какое ещё завещание? — сдавленно спросила Нина.
— На квартиру. Которую мама считала своей. Оказалось, она… напополам. Между мной и ней. Ровно пополам.
— Какая квартира? Та, которую ты продаёшь?
— Да. Только теперь продавать я её могу — но только половину. Вторая часть — официально принадлежит маме. Оформили на неё и на меня, когда я была несовершеннолетняя. Всё забыли, но документы всплыли.
— Как г… прекрасно, — протянула Нина. — Это же значит, что вам теперь официально некуда идти?
— Ну, формально я могу продать свою половину. Но кто это купит? Полквартиры с живой бабушкой? Риелторы сказали: даже отчаянные в ипотеку не возьмут.
— То есть… — Андрей начал медленно осознавать. — Это значит, мама остаётся у нас?
— О, да, — Нина встала из-за стола, подошла к окну, открыла его и закурила. — Ещё бы. Вы там только шкаф на балкон не выносите. Пусть будет вентиляция. Вдруг заведётся кто-то.
В тот день всё пошло наперекосяк.
Зинаида Павловна устроила истерику. Катя рыдала в ванной. Андрей пытался дозвониться до какого-то юриста, но тот, кажется, сам был в депрессии.
А Нина? Нина молчала.
Но вечером она достала свои документы. На эту квартиру.
Позвонила одному знакомому адвокату. Потом — другому.
Убедилась.
И пошла на кухню.
— Я подаю на раздел имущества, — спокойно сказала она, опуская документы на стол. — У нас с тобой, Андрей, по договору брака всё пополам. Даже квартира, где живёт твоя мама и её шкаф. Мне надоело быть гостиницей для вашей семьи. Пусть суд решит, кто здесь живёт, кто кому должен, и у кого в шкафу скелеты.
— Ты с ума сошла?! — вспыхнул Андрей. — Ты хочешь всё разрушить из-за… из-за чего? Из-за моей мамы?!
— Не из-за мамы. Из-за тебя. Ты двадцать лет стоишь между мной и здравым смыслом. Я устала быть жертвой, которая кормит твоих родственников, слушает упрёки от пенсионерки, и смотрит, как ты не в состоянии сказать «нет».
— Ну конечно. Вечно ты жертва, — он поднялся. — Принцесса в плену у шкафа.
— Шкаф хоть крепче тебя. Он хотя бы не предаёт, когда его просят вынести мусор. Ты — да.
— Это ты меня предаёшь, Нина. Ты разрушила всё. Семью, отношения…
— Нет, Андрюша. Это вы всё разрушили, когда притащили сюда своих скелетов — маму, Катю, вечную жалость, чувство вины, и этот, чёрт побери, шкаф. Я не психотерапевт. И не волонтёр. Я твоя жена. Или была.
На следующий день Нина ушла.
Не со слезами, не с истерикой. Спокойно. Как бухгалтер, который вышел в обед и больше не вернулся.
Оставила только записку:
«Когда решишь быть мужчиной, а не маменькиным сынком — найди меня. Если ещё будешь кому-то нужен».
Через три дня в квартиру пришло уведомление из суда.
Начиналась борьба за долю. За метры. За жизнь.
Катя ушла к подруге. Зинаида Павловна осталась. С Андреем. В шкафу теперь спали по очереди — метафорически и буквально.
А Нина сняла себе студию. Без шкафа. С огромными окнами. И полной тишиной.
Впервые за десять лет — её никто не будил по утрам. Не просил денег. Не ел последнюю курицу.
И впервые за десять лет — она поняла: быть одной не страшно. Страшно — быть чужой в своей жизни.
Прошло два месяца.
Нина жила в своей студии — однокомнатной, но с высокими потолками и без запаха кислой капусты. Ни Катя, ни Зинаида Павловна, ни даже сам Андрей не появлялись. И слава богу. Всё, что связывало их, теперь проходило через суд, юристов и короткие, безэмоциональные СМС.
Но когда в дверь постучали — она всё равно вздрогнула.
Открыла, как будто в замедленной съёмке.
На пороге стоял Андрей.
Один. Без мамы, без Катиной новой проблемы, без сумки, без цветов. Только с измученным лицом и дрожащими пальцами.
— Привет… — он попытался улыбнуться. — Ты не против? Хотя бы… просто поговорить?
— Двадцать минут, — сухо сказала Нина, отступая от двери. — Не больше. Чай не предлагать. Стол — не твой. Пол — пополам. Воздух — за мой счёт.
Андрей сел. Осторожно, как будто стул мог взорваться.
— Я… не знаю, с чего начать. Всё разваливается, Нин. Суд — ад. Мама с Катей перессорились окончательно. Катя вообще сбежала. Мать говорит, что ты ведьма, и что шкаф — это была точка невозврата.
— Ага, потому что шкаф — не ты, — саркастично заметила она. — Он хотя бы не врал, не сдавался и не кивал на всех подряд.
— Я был не прав, — тихо сказал Андрей. — Я это понял. Уже поздно, но понял.
— Поздно — это когда тебя хоронят. А ты — жив. А значит, не поздно, а просто… удобно.
— Мне было страшно. Ты сильная. Мама — давит. Катя — вечно в беде. Я… просто застрял. Между.
— Ты не застрял, Андрей. Ты выбрал. Ты просто выбрал не меня.
Повисла тишина.
— Знаешь, когда я ушла, мне было страшно. Не из-за денег. Не из-за суда. А потому что я поняла: я живу с мужчиной, который в любой момент может продать мою душу за мамино «ты хороший сын».
— Я пытался быть хорошим. Для всех. Но оказался — никем, — он закрыл лицо руками. — Понимаешь?
— Поздно понимать. У меня больше нет сил быть сильной за двоих. Хочешь что-то изменить — не приходи ко мне ныть. Приходи решать. С собой.
Он молчал.
Потом вдруг встал. Достал из кармана что-то. Бумагу.
— Что это?
— Договор. Я отказался от своей доли. Всё — тебе. Я понял, что дом, в котором ты не живёшь, мне не нужен. А жить с мамой я… не могу больше. Я снял квартиру. Маленькую. Но сам. Я теперь один. Своими решениями. Своими ошибками. Без шкафа. И без привычки ныть.
— Ты хочешь вернуться?
— Нет. Хочу, чтобы ты знала: я могу быть другим. Я стану. Не ради тебя. Ради себя. Но… если однажды ты захочешь кофе — не из вежливости, а по-настоящему — позвони.
Он вышел. Не хлопнул дверью. Не оглянулся.
А Нина села за стол и впервые за долгое время заплакала.
Но это были другие слёзы. Не от усталости. Не от обиды. А от того, что кто-то наконец-то услышал.
Слишком поздно для прошлого.
Но, может быть, достаточно вовремя — для новой жизни.
— В чем проблема? Моя мама будет жить здесь! — заявил супруг, когда я отказалась пускать его мать в квартиру