— Я сегодня опять клеила подошву, — сказала Вероника, не отрываясь от нарезки овощей. Нож ритмично стучал по разделочной доске, отмеряя секунды их вечернего разговора, который обещал быть таким же пресным и безрезультатным, как и десятки предыдущих. — Клейстера хватило ровно до школы. Обратно Артём шёл, уже загребая снежную кашу дыркой.
Егор оторвался от телефона, на его лице было выражение усталой озабоченности, которое он научился надевать с виртуозной лёгкостью.
— Я же сказал, Вероника, на следующей неделе. Сейчас совсем туго, сам знаешь. На работе эти премии порезали, всё нестабильно. Купим, куда мы денемся. Неделю ещё походит.
— Он не «походит», — Вероника смахнула нарезанный лук в сковороду, и тот зашипел, заполнив кухню едким запахом. — У него ноги мокрые уже через десять минут. И куртка трещит по швам на плечах, он даже руки поднять нормально не может. Зима, Егор. Настоящая. Не в Сочи живём.
Он вздохнул так тяжело, будто на его плечи только что взвалили непосильную ношу. Он подошёл к ней сзади, положил руки ей на плечи, но жест этот был не утешающим, а скорее упреждающим, призванным остановить дальнейшие претензии.
— Ник, ну не начинай. Я всё помню. И про ботинки, и про куртку. Просто войди в положение. Да и у мамы опять давление скачет, звонила сегодня, жаловалась на сердце. Нужно будет ей лекарств купить, там список на несколько тысяч. Всё одно к одному.
Вероника не стала спорить. Она знала, что это бесполезно. Любой разговор о нуждах их собственной семьи неизбежно упирался в стену из материнских недугов, жалоб и срочных потребностей. Эта стена была высокой, глухой и абсолютно непробиваемой. Она лишь пожала плечами, сбрасывая его руки, и продолжила готовить ужин. Егор, восприняв это как знак капитуляции, с облегчением вернулся к своему телефону.
Позже, когда ужин был съеден, а посуда вымыта, Вероника шла по коридору в ванную. Дверь в комнату, которую Егор приспособил под свой кабинет, была приоткрыта. Он говорил по телефону, и его голос, в отличие от усталого и обременённого тона за ужином, сейчас звучал возбуждённо и даже горделиво. Вероника не собиралась подслушивать, но фразы, доносившиеся из комнаты, заставили её замереть.
— Да не, Серёга, какая дача! Лучший кардиологический в Подмосковье! С процедурами, с бассейном, с диетическим питанием. Всё как положено. Давно хотел, она заслужила. Всю жизнь на нас положила, хоть сейчас пусть отдохнёт по-человечески.
Вероника прислонилась к стене. Воздух вдруг стал плотным, дышать стало трудно. Она слышала, как кровь стучит в ушах, заглушая весёлый голос мужа.
— Ну а что деньги… Деньги — дело наживное. Главное, чтобы она в порядке была. На здоровье матери экономить нельзя, сам понимаешь. Она так обрадовалась, когда я ей сегодня сказал…
Дальше Вероника уже не слушала. Слова сложились в простую и уродливую картину, ясную до тошноты. Весь туман его оправданий, все эти рассказы про «трудные времена» и «порезанные премии» рассеялись в один миг. Всё встало на свои места. Деньги были. Просто они предназначались не их сыну. Не на тёплую куртку и непромокаемые ботинки. Они предназначались для того, чтобы Егор мог в очередной раз почувствовать себя хорошим, заботливым сыном.
Она не ворвалась в комнату. Не устроила скандал. Она тихо прошла в ванную, включила воду и долго смотрела на своё отражение в зеркале. На неё смотрела чужая, постаревшая женщина с незнакомым, жёстким выражением глаз. Она вернулась на кухню, где всё ещё витал запах жареного лука, и села за стол. Ужин остывал в желудке, превращаясь в тяжёлый ком. Но что-то внутри неё остыло окончательно, превратившись в гладкий, тяжёлый и холодный камень.
Вечер расплавился и застыл в квартире вязкой, тягучей массой. Егор, окончательно расслабившись после сытного ужина и приятного телефонного разговора, развалился на диване. Экран телевизора заливал комнату синеватым, мертвенным светом, мелькали какие-то фигуры, гремели выстрелы боевика, но он смотрел сквозь них, мыслями находясь в дорогом подмосковном санатории. Он представлял, как мама будет гулять по ухоженным аллеям, как будет благодарить его за заботу. Это были приятные, согревающие мысли.
— Может, чаю сделаем? — лениво бросил он в сторону кухни, где Вероника бесшумно убирала со стола.
— Делай, — донеслось в ответ.
Что-то в её голосе заставило его нахмуриться. Не было обычной усталой уступчивости. Было что-то другое, плоское и безразличное. Он пожал плечами. Устала, наверное. Он снова погрузился в свои мысли, но ощущение лёгкой тревоги уже поселилось где-то на периферии сознания.
Вероника не пошла заваривать чай. Она медленно прошла в прихожую, где на коврике, в маленькой лужице талого снега, стояла пара детских зимних ботинок. Она смотрела на них так, как следователь смотрит на главную улику. Каждый изъян был кричащим свидетельством. Вот стоптанный почти до основания каблук, под которым уже виднелась пористая структура подошвы. Вот разошедшийся по боковому шву рант, из которого, словно выпотрошенные внутренности, торчали серые нитки утеплителя. Носы были сбиты дочерна, покрыты сетью глубоких царапин. Она наклонилась и взяла их в руки. Они были ещё влажными и холодными, от них пахло мокрой кожей и уличной грязью.
Она не стала их мыть или вытирать. Она внесла их в комнату, как приносят неопровержимое доказательство в зал суда. Егор не сразу заметил её. Он был поглощён перестрелкой на экране. Вероника обошла диван и, не говоря ни слова, поставила эту пару ботинок на полированный журнальный столик. Прямо перед ним. Маленькие грязные лужицы тут же начали расползаться по тёмному лаку.
Егор оторвал взгляд от телевизора. Сначала на его лице отразилось недоумение, сменившееся брезгливостью.
— Ник, ты чего? Убери это со стола, они же грязные.
Но она не ответила. Она села в кресло напротив, сложила руки на коленях и просто смотрела на него. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только холодное, тяжёлое, выжидающее спокойствие. Это было гораздо страшнее любой истерики. Егор почувствовал, как приятная теплота от мыслей о материнской благодарности начала улетучиваться, сменяясь липким, неприятным холодом.
— Я не понял, что это за представление? — он повысил голос, пытаясь сбить её с толку, вернуть себе контроль над ситуацией. — Ты собираешься мне что-то сказать или мы будем в молчанку играть?
Вероника не шелохнулась. Её глаза были прикованы к его лицу. Она давала ему время. Время самому понять, самому сопоставить факты, самому вынести себе приговор. Но он не понимал. Или не хотел понимать. Его раздражение нарастало. Эта тишина, эти грязные ботинки на его столе, это её каменное лицо — всё это было неправильно, выбивалось из привычного уклада, где он был заботливым сыном и снисходительным мужем, которому прощались мелкие бытовые промахи.
— Ну? Я жду, — он почти выплюнул слова.
Она медленно перевела взгляд с его лица на ботинки, а затем снова на него. И он наконец увидел в её глазах то, чего не замечал раньше. Это была не просто тишина. Это было затишье перед бурей. И он понял, что сейчас что-то произойдёт. Что-то окончательное и непоправимое.
— К чему это представление? — Егор наконец отложил пульт, его голос был натянутым, как струна. Он демонстративно не смотрел на ботинки, обращаясь к Веронике так, словно она совершила нечто неприличное. — Убери их со стола и давай поговорим, как нормальные люди.
Вероника медленно покачала головой. Она не собиралась никуда убирать эту пару истерзанной детской обуви. Они были её главным и единственным аргументом.
— Мы уже поговорили, Егор. Сегодня за ужином. Ты сказал, что нет денег. Что у тебя порезали премию, — её голос был ровным, лишённым всяких эмоций, и от этого звучал только страшнее. — Ты сказал, что нужно войти в положение.
— Ну да, сказал! И что с того? Я что, обманул? — он начал заводиться, его лицо пошло красными пятнами. — Ты думаешь, мне приятно на это смотреть? Я решу вопрос!
— Ты его уже решил, — так же спокойно произнесла она. Тишина в комнате стала осязаемой, густой. Егор замер, его наступательный тон дал сбой. Он почувствовал ловушку. — У тебя нет денег на ботинки для сына. Но у тебя есть деньги на лучший кардиологический санаторий с бассейном. Для мамы.
Удар был нанесён. Негромко, без крика, но точно в цель. Егор втянул воздух сквозь зубы. На его лице промелькнуло что-то похожее на панику, но оно тут же сменилось жёстким, оборонительным выражением. Он понял, что она знает.
— А, так вот в чём дело, — он криво усмехнулся, пытаясь перехватить инициативу. — Тебя не ботинки волнуют. Тебя моя мать волнует. Вечно ты ей недовольна. Вечно тебе не нравится, что я ей помогаю.
Он встал с дивана, нависая над столиком. Атмосфера в комнате сгустилась до предела. Это был уже не разговор, а прелюдия к бою.
— Ты хотя бы понимаешь, что говоришь? — Вероника тоже поднялась. Теперь они стояли друг напротив друга, разделённые лишь этим жалким вещдоком — парой детских ботинок. — При чём здесь она?
— При том! Ты всегда искала повод! Каждое моё слово, каждый звонок ей — всё воспринимаешь в штыки! Неужели ты настолько чёрствая, что не понимаешь, что она пожилой человек? Ей нужна забота!
Его голос набрал силу, заполнив собой всё пространство. Он уже не защищался. Он нападал. И в этот момент холодное спокойствие Вероники дало трещину, но вместо слёз или крика наружу вырвалась ледяная, концентрированная ярость.
— Ты считаешь нормальным тратить наши общие деньги на свою мать, пока твой собственный ребёнок ходит в старых ботинках?!
Эта фраза, произнесённая в полный голос, прозвучала как выстрел. Она была квинтэссенцией всего, что копилось в ней месяцами. Егор отшатнулся, будто от пощёчины.
— Не смей ставить их на одну доску! — взревел он. — Это мой сын, а это — моя мать! Я обязан ей всем!
— Ты обязан своему сыну! Ты обязан дать ему сухое тепло, а не мокрые ноги и простуду! — парировала она, уже не сдерживаясь. — Или твой сыновий долг важнее отцовского? Ты покупаешь себе её благодарность и хорошее настроение за счёт здоровья нашего ребёнка!
— Ты просто её ненавидишь! Вот и всё! Завидуешь, что я о ней забочусь!
— Я ненавижу, когда мой сын носит рваньё, чтобы ты мог почувствовать себя героем! — выкрикнула она ему в лицо.
Они стояли в метре друг от друга, тяжело дыша. Спор зашёл в тупик, где слова больше не имели значения. Было ясно одно: компромисса не будет. Вероника вдруг замолчала, сделала глубокий вдох, и её лицо снова стало непроницаемым. Она поняла, что спорить с ним — всё равно что пытаться докричаться до человека на другом берегу бурной реки. Он не услышит. Не захочет услышать. И тогда она вынесла свой вердикт.
— Завтра, — сказала она тихо и отчётливо, — ты идёшь к своей маме. Или звонишь в этот свой санаторий. Возвращаешь эту путёвку и приносишь деньги домой.
Он уставился на неё, не веря своим ушам.
— Если ты этого не сделаешь, — продолжила она тем же ледяным тоном, — то можешь прямо сейчас собирать вещи и ехать жить к ней. Будешь лично греть ей ноги, раз она тебе дороже собственного ребёнка.
Ультиматум повис в воздухе, плотный и тяжёлый, как неотпетый покойник. Егор смотрел на Веронику, и в его взгляде не было раскаяния или попытки понять. Там плескалось оскорблённое самолюбие. Для него это не было выбором между путёвкой и ботинками. Это был выбор между ней и матерью. И этот выбор он сделал много лет назад, сам того не осознавая. Её слова лишь заставили его оформить это решение официально.
Он не сказал ни слова. Развернулся, прошёл в спальню и открыл шкаф. Движения его были резкими, но не истеричными. Он действовал так, будто выполнял давно знакомую, отработанную процедуру. С верхней полки он снял большую спортивную сумку. Скрежет молнии, разрезавший тишину, прозвучал громче любого крика. Вероника осталась стоять в гостиной, она не пошла за ним. Она просто слушала. Вот он открыл комод, выгребая стопки футболок и свитеров. Вот хлопнула дверца шкафчика в ванной — он забирал свою зубную щётку и бритву. Это было не бегство. Это было методичное, деловое выселение. Он вычёркивал себя из этой квартиры, из этой жизни, предмет за предметом.
Через десять минут он вышел в коридор, уже одетый в куртку. Сумка тяжело оттягивала ему плечо. Он просунул ноги в свои ботинки, не присев, и затянул шнурки. Вероника смотрела на него из дверного проёма гостиной. Её лицо было спокойным. Она уже всё пережила там, внутри, пока он паковал свои вещи.
— Артём? — её голос был тихим, почти безразличным. Это был не вопрос о чувствах. Это был вопрос о факте.
— Разберусь, — бросил он, не глядя на неё, и потянулся к ручке входной двери.
Щелчок замка был окончательным. Вероника постояла ещё минуту в тишине, прислушиваясь к удаляющимся шагам на лестничной клетке. Затем она прошла на кухню, встала на табуретку и сняла с антресолей старую металлическую коробку из-под печенья. Внутри, аккуратными стопками, лежали деньги. Те, что она откладывала с каждой зарплаты, с каждого случайного заработка. Её личный «чёрный день». Она высыпала купюры на стол и начала медленно, ровно их пересчитывать. День настал.
На следующий день они с Артёмом пошли по магазинам. Вероника не экономила. Она купила ему не просто куртку, а лучшую, какую смогла найти — на плотном гусином пуху, с капюшоном, отороченным густым мехом. Она купила ему не просто ботинки, а высокие, на толстой рифлёной подошве, с натуральной овчиной внутри. Она смотрела, как сын шагает по магазину в новой обуви, и видела, как расправляются его плечи, как исчезает с лица вечное напряжение ребёнка, который боится промочить ноги.
Прошло несколько дней. Егор позвонил. Вероника увидела его имя на экране и без колебаний ответила.
— Да.
— Дай трубку Артёму, — его голос был деловым, лишённым тепла.
— Минуту, — она протянула телефон сыну, который сидел рядом и делал уроки. — Папа.
Артём посмотрел на телефон, потом на мать. В его детских глазах не было ни обиды, ни злости. Там было простое, ясное понимание, доступное только детям: его променяли. Его поставили на одну чашу весов с бабушкой, и он оказался легче.
— Не хочу, — сказал он тихо и отвернулся обратно к тетради.
Вероника поднесла телефон к уху.
— Он не хочет, — сказала она и, не дожидаясь ответа, завершила вызов.
Больше он не звонил. Через пару недель Вероника увидела его из окна. Он стоял на другой стороне улицы, у своей машины, и смотрел на их подъезд. Он не пытался войти. Он просто стоял там, в своём хорошем пальто, одинокий и чужой. Он сделал свой выбор. Он остался хорошим сыном. Но он перестал быть отцом. У него была мама, её здоровье и благодарность. А у его сына были новые тёплые ботинки. И жизнь, в которой место отца оказалось пустым…
В метелицу, толстосум сказал оборванке с малышкой код от домофона… А когда возвратился с работы, не узнал своего хворого сыночка…