— Ну наконец-то! Приехала! Я уж думал, не дождусь.
Роман бросился к ней в коридор, распахнув руки для объятий, но застыл на полпути. Инга не ответила на его радостный возглас. Она молча вошла в квартиру, поставила дорожную сумку на пол. Поставила не так, как ставят уставшие после дороги вещи — с облегчённым выдохом, бросая на пол. Она опустила её с выверенной, почти церемониальной точностью. Глухой стук ножек сумки о ламинат стал единственным звуком в прихожей. Её лицо было абсолютно непроницаемым, словно маска из холодного фарфора.
— Устала, наверное? Чай будешь? Я твой любимый заварил, с бергамотом. Как родители? Мама не сильно мозг выносила?
Он суетился вокруг неё, пытался взять её пальто, заглядывал в глаза, но её взгляд проходил сквозь него, изучая пространство за его спиной. Она медленно, как хищник, осматривающий свою территорию после чужого вторжения, обвела взглядом квартиру. Воздух. Он был другим. Спёртым, чужим. Даже после двух недель проветривания в нём витал едва уловимый, приторно-сладкий фантом дешёвого парфюма и чего-то ещё… чего-то несвежего, использованного. Она проигнорировала его вопросы, его услужливую суету, и прошла мимо него вглубь квартиры. Не в кухню, где наверняка ждал остывающий чайник, а прямиком в спальню.
Роман поплёлся за ней, его наигранная бодрость начала давать трещину, уступая место плохо скрываемому беспокойству.
— Ингуль, ну что случилось? Ты чего молчишь? Что-то не так?
Она остановилась посреди спальни. Кровать была заправлена с педантичной аккуратностью, на которую он никогда не был способен. Покрывало лежало идеально ровно, без единой складки. Эта показушная опрятность была красноречивее любого беспорядка. Она подошла к своему рабочему столу в углу, где стоял её ноутбук. На крышке не было ни пылинки. Он даже протёр его. Какая трогательная забота. Она провела пальцем по гладкой поверхности, затем открыла крышку. Ноутбук тихо загудел, оживая.
Роман стоял у неё за спиной, его дыхание стало прерывистым. Он чувствовал, как атмосфера в комнате сгущается, превращаясь из неловкой в угрожающую. Он сделал последнюю, жалкую попытку вернуть всё в привычное русло.
— Слушай, если ты из-за того бардака, что я тут оставил… Так я всё убрал к твоему приезду. Постарался, между прочим. Могла бы и оценить.
Она не удостоила его ответом. Её пальцы быстро и уверенно забегали по тачпаду. Щелчок. Ещё один. Она открыла нужную папку, запустила видеофайл. На экране появилась картинка — их спальня, снятая с ракурса её рабочего стола. Снятая маленьким, почти незаметным объективом, который она оставила здесь «на всякий случай». Инга не стала смотреть. Она знала, что там. Она видела это ещё вчера вечером, сидя в родительской кухне, и с того момента внутри неё всё умерло. Она молча подняла ноутбук, развернула его и поставила на край стола экраном к Роману.
На видео, без звука, но в отвратительно чётком качестве, он вводил в их спальню смеющуюся блондинку. Потом рыжую. Потом темноволосую девушку с татуировкой на плече. Он стягивал с их общей кровати покрывало — то самое, что сейчас лежало так безупречно ровно. Роман смотрел на экран
Роман смотрел на экран не моргая. Кадры беззвучно сменяли друг друга, превращаясь в калейдоскоп дешёвого, грязного предательства. Его лицо, ещё минуту назад выражавшее наигранное радушие, прошло через несколько стадий преображения. Сначала — недоумение, потом — узнавание, за ним — ледяной ужас. Кровь отхлынула от его кожи, оставив мертвенно-серый оттенок. Челюсть напряглась так, что на висках заходили желваки. Он смотрел не на женщин, не на себя. Он смотрел на покрывало, на подушки, на изголовье их кровати, осквернённое этой беззвучной, документальной хроникой.
Когда короткий ролик закончился и застыл на последнем кадре, Инга не стала запускать его заново. Она спокойно, с той же выверенной медлительностью, с какой ставила сумку, протянула руку и захлопнула крышку ноутбука. Глухой щелчок пластика прозвучал в спальне как выстрел. Она не смотрела на него. Она смотрела на тёмный прямоугольник лэптопа, словно там было написано нечто важное.
Первым заговорил он. Его голос был хриплым, сдавленным, но в нём не было ни капли раскаяния. В нём клокотала ярость.
— И что? Что ты хочешь этим сказать?
Инга медленно подняла на него глаза. Её взгляд был абсолютно спокоен. Это было спокойствие хирурга, смотрящего на поражённый гангреной орган, который нужно ампутировать.
— Это всё, что ты способен из себя выдавить? «И что?»
И тут его прорвало. Он отшатнулся от стола, словно ноутбук обжёг его, и заходил по комнате. Его движения были резкими, дёргаными. Он превратился из пойманного на месте преступления воришки в разъярённого обвинителя.
— А что ты хотела услышать?! Что?! Чтобы я на колени упал, посыпал голову пеплом?! А ты не хочешь спросить, почему это произошло? Нет, тебе это неинтересно! Тебе же никогда ничего не было интересно, кроме твоих собственных обид!
Он развернулся и ткнул в неё пальцем.
— Я две недели живу один в пустой квартире! Ты уехала к мамочке, потому что тебе «надо отдохнуть». Отдохнуть от чего, Инга? От меня? От нашей жизни? Я прихожу с работы, а дома — пустота. Ни ужина, ни разговора. Тишина. Ты думаешь, это нормально? Ты хоть раз за эти две недели позвонила просто так, спросить, как у меня дела? Нет! Только короткие сообщения: «Деньги пришли?», «За цветы не забудь заплатить». Я для тебя не муж, я функция! Банкомат и домработник в одном лице!
Он набирал обороты, его лицо покраснело. Он выплёскивал слова, словно грязь, пытаясь запачкать её, переложить свою вину на её плечи.
— Ты меня хвалила в последний раз? Хоть за что-нибудь? Я починил этот чёртов кран на кухне, который капал полгода. Ты пришла, посмотрела и сказала: «Наконец-то. А раковину вытереть за собой не мог?». Я купил билеты в театр, на ту премьеру, о которой ты говорила. А ты что? «Ой, я так устала, давай в другой раз». Другого раза не было! Тебе всё не так, всё не то! Вечно недовольное лицо, вечно упрёки! Мужику нужно чувствовать себя мужиком! Нужно, чтобы его ценили, чтобы им восхищались! А от тебя я слышу только то, что я опять что-то сделал неправильно!
Он остановился прямо перед ней, тяжело дыша. Он выстроил в своей голове целую крепость из оправданий, и теперь яростно защищал её стены.
— Да, я приводил женщин! Да, спал с ними! И знаешь что? Они смотрели на меня так, как ты не смотрела уже лет пять! Они смеялись над моими шутками! Им было интересно слушать про мою работу! С ними я чувствовал себя живым! А с тобой я чувствую себя экспонатом в музее твоих разочарований. Так что не тебе меня судить. Не тебе. Ты сама всё это устроила.
Когда Роман закончил свою пламенную речь, в спальне на несколько секунд повисла густая, вязкая пустота. Он стоял, тяжело дыша, с красным лицом и чувством собственной правоты, ожидая от неё ответа — слёз, криков, встречных обвинений, чего угодно, что подтвердило бы его правоту. Вместо этого Инга издала тихий, короткий звук. Это не был смешок или всхлип. Это было похоже на сухой скрежет стекла по металлу. Один-единственный, режущий слух звук, после которого она медленно, с какой-то нечеловеческой грацией, выпрямилась во весь рост.
— Поразительно, — произнесла она. Её голос был ровным, без малейшего намёка на дрожь, но в нём появилась новая, стальная нота. — Какая стройная, какая законченная теория. Ты выстроил целый мавзолей для своей ничтожности и теперь носишься с ним, как с писаной торбой. Ты действительно в это веришь?
Она сделала шаг к нему. Не угрожающий, а скорее исследовательский, словно рассматривала диковинное насекомое.
— Тебе нужно, чтобы тобой восхищались? За что, Рома? За то, что ты раз в полгода чинишь кран? Это не подвиг, это элементарная обязанность взрослого мужчины, живущего в своём доме. Ты хочешь оваций за то, что вынес мусор? Или за то, что вспомнил о моём существовании и купил билеты в театр, чтобы потом же меня и упрекнуть в усталости? Твоё «внимание» — это не забота. Это инвестиция. Ты делаешь копеечный вклад и ждёшь в ответ сторублёвую благодарность. А если не получаешь её, то считаешь себя обманутым вкладчиком.
Её голос не повышался, но каждое слово било точно в цель, сбивая с него спесь и самодовольство. Он хотел что-то возразить, открыл рот, но она не дала ему вставить ни слова, продолжая с той же ледяной точностью.
— Ты говоришь, я не звонила тебе просто так? А ты помнишь наш последний разговор перед моим отъездом? Я говорила тебе, что у мамы снова скачет давление, что я волнуюсь. Ты слушал меня? Нет, ты смотрел футбол и кивал, а потом спросил, не забыла ли я оставить тебе денег на пиццу с друзьями. Ты говоришь, с другими женщинами ты чувствовал себя живым? Конечно. Потому что им от тебя ничего не нужно, кроме часа времени и дешёвого коктейля. Им не нужно, чтобы ты был опорой, чтобы ты решал проблемы, чтобы ты думал о будущем. С ними можно быть пустым местом, обёрнутым в пару избитых комплиментов. Это не жизнь, Рома. Это её дешёвая имитация для импотентов. Не в физическом, а в душевном смысле.
Она остановилась в метре от него. Теперь в её глазах не было холода. Там полыхал огонь — чистый, белый, всё сжигающий гнев. И вот тут её голос, наконец, сорвался, наполнившись ядовитой, концентрированной яростью.
— Стоило мне уехать к родителям на две недели, как ты уже начал в наш дом баб таскать?! И тебе ещё хватает совести говорить, что это я во всём виновата?!
— А разве это не так?
— Ты приводил их в нашу постель! На мои простыни, которые я стирала! На подушку, на которой я сплю! Ты не просто изменил мне. Ты притащил грязь в единственное место, которое должно было быть чистым. Ты осквернил наш дом.
Он отшатнулся от неё, словно от удара. Вся его напускная уверенность рассыпалась в прах. Перед ним стояла не его привычная, немного уставшая жена, а чужая, страшная в своей правоте женщина.
— Так вот, раз я во всём виновата, — продолжила она, снова переходя на спокойный, почти безразличный тон, от которого мороз шёл по коже, — то я исправлю свою главную ошибку. Тебя. У тебя пять минут, чтобы твоя нога переступила порог этой квартиры. В последний раз.
Он ошарашенно смотрел на неё, не в силах поверить в услышанное.
— Ты… ты что, с ума сошла? Выгоняешь меня?
Инга ничего не ответила. Она просто молча подняла руку и указала на дверь спальни, ведущую в коридор. Это был жест, не терпящий никаких возражений. Жест судьи, вынесшего окончательный приговор, который не подлежит обжалованию.
Пять минут. Эта цифра повисла в воздухе, более материальная и весомая, чем любой предмет в комнате. Роман смотрел на её указующий перст, потом на её лицо, ища там хоть тень сомнения, хоть намёк на блеф. Но там не было ничего, кроме гранитной уверенности. Первая его реакция была — предсказуемый, инфантильный бунт.
— Ты не можешь! — выпалил он, голос сорвался на фальцет. — Ты не можешь меня выгнать! Это и моя квартира тоже! Я здесь прописан!
Инга опустила руку. Она не стала вступать с ним в бессмысленную перепалку о правах и долях. Спорить с ним сейчас было всё равно что объяснять законы физики камню, летящему в пропасть. Вместо этого она молча обошла его, подошла к стулу, на котором висела его куртка, и, взяв её двумя пальцами, словно грязную тряпку, швырнула в коридор. Затем она подошла к прикроватной тумбочке, сгребла с неё его телефон, ключи от машины и бумажник и с тем же брезгливым выражением лица бросила их вслед за курткой. Предметы с глухим стуком упали на ламинат у самого порога.
Этот жест подействовал на него сильнее любых слов. Он понял. Это не угроза. Это не манипуляция. Это — свершившийся факт. Его мир, который ещё полчаса назад казался ему незыблемым, рушился на его глазах, а его жена была эпицентром этого обрушения. Он метнулся в коридор, начал в панике собирать свои вещи с пола.
— Ты пожалеешь об этом, Инга, — бормотал он, больше для себя, чем для неё, запихивая бумажник в карман. — Ты ещё приползёшь ко мне, вот увидишь. Одна останешься, никому не нужная со своим характером…
Она вышла из спальни и встала в дверном проёме, прислонившись к косяку и скрестив руки на груди. Она не отвечала на его бормотание. Она просто смотрела. Наблюдала за его унизительной суетой, как учёный наблюдает за агонией подопытного насекомого. Её молчаливое присутствие давило на него, заставляя его движения становиться ещё более хаотичными и нелепыми. Он натянул куртку, потом вспомнил про ноутбук в гостиной, бросился за ним, чуть не споткнувшись. Схватил зарядное устройство, выдернув его из розетки с такой силой, что на стене осталась царапина.
— Стерва, — выплюнул он, проходя мимо неё к выходу. — Ты просто холодная, злопамятная стерва.
Инга даже не повела бровью. Она просто шагнула в сторону, освобождая ему проход к входной двери. Она уже не видела в нём мужа, близкого человека или даже врага. Он стал для неё просто посторонним объектом, мусором, который необходимо было вынести из её пространства. Он обулся, дёргая шнурки, которые никак не поддавались трясущимся пальцам. Наконец, он выпрямился, бросил на неё последний взгляд, полный бессильной ненависти, и открыл дверь.
— Можешь не ждать, я за остальными вещами не вернусь. Подавись ими.
Он вышел на лестничную площадку. Инга дождалась, пока он сделает пару шагов к лифту, а затем спокойно, без хлопка, закрыла за ним дверь. Повернула замок. Один оборот. Второй.
Она постояла в тишине коридора несколько секунд, прислушиваясь не к звукам снаружи, а к самой себе. Внутри была звенящая, холодная пустота. Не было ни облегчения, ни боли. Было лишь ощущение выполненной работы. Она развернулась и пошла обратно в спальню. Воздух здесь всё ещё был пропитан его запахом, его присутствием. Кровать с голым матрасом выглядела как саркофаг над их мёртвым браком. Она подошла к окну, рывком распахнула створки. Холодный, влажный ноябрьский воздух ворвался в комнату, принося с собой запахи мокрого асфальта и прелых листьев. Он начал вытеснять приторный фантом чужого парфюма. Она прошла по всей квартире, открывая настежь каждое окно, создавая сквозняк, который должен был выдуть из её дома последние молекулы его лжи.
Вернувшись в спальню, она подошла к куче скомканного белья. Она сгребла в охапку подушки, одеяло. Всё это — свидетелей его предательства — она бросила в один угол. Потом вышла в кладовку и вернулась с большим, плотным чёрным мешком для мусора. С тем, в который обычно упаковывают строительный мусор. Раскрыв его, она начала методично, одну за другой, запихивать внутрь простыни, наволочки, пододеяльник. Она утрамбовывала их ногой, освобождая место. Она работала быстро, эффективно, как санитар, убирающий биологически опасные отходы. Когда весь постельный текстиль исчез в чёрном чреве мешка, она затянула горловину и туго завязала узел. Мешок был тяжёлым. Она не стала его поднимать. Она потащила его по полу, волоком, через всю квартиру к входной двери. По ламинату осталась тонкая полоса от протащенного пластика, как шрам. Она оставила мешок у порога — как отрубленную голову дракона.
А потом она остановилась посреди гостиной. Сквозняк трепал занавески, на столе шелестели какие-то бумаги. В квартире было холодно, но она этого не чувствовала. Ярость, которая горела в ней всё это время, выжгла всё дотла и ушла, оставив после себя лишь пепел и пронзительное, оглушительное одиночество. Она медленно опустилась на пол, обхватив руками колени. Слёз не было. Слёзы были бы слишком мелкой платой за такое предательство. Она просто сидела и смотрела в никуда, а тишина, уже не его, а её собственная, обволакивала её со всех сторон. Это был не конец. Это было начало чего-то нового, страшного и абсолютно чистого. Как голый матрас в продуваемой насквозь комнате…
— А с чего это у вашего ребенка отдельная полка в купе? – наглая дамочка хотела занять чужое место