— А с чего это твоя мать претендует на мою квартиру? На долю в ней? Её мне МОИ родители покупали, так что пусть губу-то закатает

— Ужинать будешь?

Вопрос был обычным, брошенным через плечо от плиты, где на сковороде шкворчало мясо. Марина даже не обернулась, услышав, как в замке повернулся ключ. Но ответ мужа заставил её замереть.

— А? Да, конечно.

Это было не его «да». Обычно Вадим, входя в квартиру, сбрасывал с себя уличную усталость вместе с ботинками. Он мог с порога начать рассказывать что-то о работе, шутить или громко жаловаться на пробки. Но сейчас его голос прозвучал глухо и отстранённо, будто он отвечал не ей, а своим мыслям. Она выключила конфорку и обернулась.

Вадим стоял в коридоре, всё ещё в расстёгнутой куртке. Плечи опущены, будто он тащил на них не только сумку с ноутбуком, но и пару мешков с цементом. Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён в пол. Ключи, которые он вынул из кармана, глухо звякнули, упав на маленькую тумбочку для обуви.

Марина почувствовала, как по спине пробежал знакомый холодок. Так он выглядел, когда приносил плохие вести. Не катастрофы, нет. А те самые липкие, неприятные проблемы, которые всегда приходили в их дом с одной и той же стороны. Со стороны его матери.

— Что-то случилось на работе? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Нет, на работе всё как обычно, — он наконец заставил себя улыбнуться. Улыбка вышла натянутой и жалкой, она не тронула его глаз. Он прошёл на кухню, сел на стул, отодвинув его с неприятным скрипом. — Вкусно пахнет. Устала, наверное?

Он пытался говорить как ни в чём не бывало, но фальшь была почти осязаемой. Марина опёрлась бедром о столешницу, скрестив руки на груди. Она не собиралась подыгрывать в этом спектакле. Она знала этот приём: сначала усыпить бдительность мелкими любезностями, а потом, как бы между делом, выложить то, ради чего всё и затевалось.

— Вадим, не ходи вокруг да около. Ты был у мамы. Что она опять придумала?

Он вздрогнул, словно она ударила его. Поднял на неё глаза, полные затравленной тоски. Он явно не ожидал такого прямого вопроса и теперь судорожно пытался сообразить, как продолжить.

— Да, был… Заезжал после работы, она просила. Ничего особенного, просто… поговорили.

— Поговорили, — повторила она без вопросительной интонации. Это было утверждение. Она смотрела на него в упор, не давая ему возможности уйти от ответа, спрятаться за ничего не значащими фразами. Тишина на кухне стала плотной. Слышно было только, как гудит холодильник.

Вадим не выдержал её взгляда первым. Он поднялся, прошёлся по кухне, провёл рукой по волосам. Остановился у окна, спиной к ней.

— Марина, ты же знаешь, мама… она, в общем… переживает. За меня. За нас.

— И в чём выражаются её переживания на этот раз? — в её голосе появилась сталь.

Он глубоко вздохнул, собираясь с духом. Он всё ещё не поворачивался, будто боялся увидеть её лицо в тот момент, когда произнесёт это.

— Она говорит, мол, жизнь — штука такая… непредсказуемая. Сегодня всё хорошо, а завтра… всякое бывает. И она просто хочет быть уверена, что со мной всё будет в порядке. Что я… ну… не останусь на улице, если вдруг что.

Он замолчал, давая ей возможность самой додумать. Но Марина молчала. Она ждала. Она заставит его произнести это вслух, до последнего слова. И он, не дождавшись от неё помощи, наконец выдавил, запинаясь и понижая голос почти до шёпота:

— В общем, она просит… нет, предлагает… чтобы ты на неё долю в квартире переписала. Небольшую. Чисто для её, понимаешь, материнского спокойствия. Для гарантии.

Тишина, повисшая после его слов, была абсолютной. Она не звенела, не давила — она просто была, как вакуум, в котором замерли все звуки. Вадим стоял у окна, боясь обернуться. Он ждал крика, упрёков, может быть, даже слёз. Он был готов ко всему, кроме того, что произошло дальше.

Сначала это был просто короткий, резкий выдох через нос. Потом ещё один, громче. А потом Марина рассмеялась.

Это был не весёлый, не ироничный и даже не истеричный смех. Он был громким, неприятным, почти лающим. Она откинула голову назад, и из её горла вырывались резкие, отрывистые звуки, которые эхом отражались от кафельных стен кухни. Она смеялась, согнувшись пополам, словно от внезапного приступа боли. Одна её рука упиралась в столешницу, другая прижимала живот. Это был смех абсолютного, запредельного недоумения, смех человека, который услышал самую нелепую и уродливую вещь в своей жизни.

Вадим наконец обернулся. Его лицо, до этого бледное и напряжённое, теперь выражало полную растерянность. Он смотрел на хохочущую жену, и на его лбу собрались мелкие капельки пота.

— Марин, ну перестань… Это не смешно, — пробормотал он, делая неуверенный шаг в её сторону.

Его слова только подлили масла в огонь. Её смех стал громче, переходя в какой-то утробный, почти болезненный хохот. Она подняла на него глаза, и в них не было и тени веселья — только холодное, яростное презрение, усиленное этим жутким звуком.

— Не смешно? — выдохнула она сквозь смех. — Вадим, это самое смешное, что я слышала за все годы, что тебя знаю! Гарантии! Она хочет гарантий!

Он совсем смешался, почувствовав себя идиотом. Он начал оправдываться, путаясь в словах, как двоечник у доски.

— Я же сказал, это не я придумал… Это она… Мама просто волнуется, ты же знаешь её. Она считает, что это правильно, для семьи…

Смех оборвался.

Он оборвался так резко, словно кто-то щёлкнул выключателем. Марина выпрямилась. Её лицо, ещё секунду назад искажённое смехом, стало абсолютно неподвижным, как маска. Две красные слезинки, выступившие от напряжения, застыли в уголках глаз. Она смотрела на него в упор, и её взгляд был твёрдым и острым, как осколок стекла.

— А с чего это твоя мать претендует на мою квартиру? На долю в ней? Её мне МОИ родители покупали, так что пусть губу-то закатает!

Он попытался возразить, вставить что-то про то, что он тут ни при чём, что он просто передал слова. Но она не дала ему даже открыть рот.

— Мне плевать, чья это идея, — отрезала она, делая шаг к нему. Теперь они стояли почти вплотную. — Важно то, что ты это услышал. Переварил. И принёс это мне. Сюда. В наш дом. Ты открыл свой рот и озвучил этот бред.

Она смотрела прямо ему в глаза, и он почувствовал, как слабеют колени. Он понял, что дело уже не в его матери и не в её безумной просьбе. Дело было в нём.

— Значит, ты допускаешь такую мысль, — продолжила она тем же ледяным, убийственным тоном. — Ты считаешь, что это в принципе можно обсуждать. Что моё имущество, купленное до тебя и для меня, может стать предметом торга для спокойствия твоей мамы. Ты считаешь это нормой.

Она не спрашивала. Она выносила приговор.

— Так вот, передай своей маме. Гарантий она не получит. Никогда. А ты… — она сделала паузу, от которой у него внутри всё сжалось в ледяной комок. — А с тобой мы поговорим отдельно. Прямо сейчас.

Вадим отступил на шаг, словно её слова были физическим ударом. Он выставил перед собой руки в защитном, почти детском жесте.

— Марин, ты что такое говоришь? Я ничего не допускаю! Я просто… я просто передал тебе то, о чём она просила. Я думал, мы обсудим, и я скажу ей, что это бред. Я был на твоей стороне!

Он говорил быстро, сбивчиво, и в его голосе прорезалась обиженная, ноющая нотка. Это была его стандартная защита: выставить себя жертвой обстоятельств, зажатым между двух огней. Раньше это иногда работало. Но не сегодня. Марина смотрела на него так, будто он был прозрачным, и она видела насквозь всю его жалкую, изворотливую тактику.

— Ты думал, мы обсудим? — переспросила она с убийственным спокойствием. — Обсудим что, Вадим? Сам факт того, что можно прийти и потребовать кусок моего имущества? Ты правда не понимаешь, что такие вещи даже не обсуждаются? Их не приносят в дом. Им дают отпор там, на месте. Ты должен был сказать своей маме «нет» ещё до того, как она закончила фразу. Но ты этого не сделал.

Он беспомощно открывал и закрывал рот, понимая, что любой ответ будет неправильным. Он действительно не сказал ей «нет». Он промямлил что-то вроде «я поговорю с Мариной», надеясь, что всё как-нибудь рассосётся само собой.

— Это не в первый раз, — продолжила Марина, начиная медленно ходить по кухне, как хищник, загоняющий добычу. Её голос был ровным, лишённым эмоций, и оттого звучал ещё страшнее. — Помнишь, как мы собирались в отпуск? На море. Я уже нашла отель, мы смотрели фотографии пляжа. А потом ты съездил к маме. И внезапно оказалось, что море — это «вредная акклиматизация», а лучший отдых — это её дача в шестидесяти километрах от города. И ты пришёл ко мне с этим предложением. Ты тоже говорил, что «просто предлагаешь обсудить».

— Это было совсем другое! — возмутился он. — Она же тогда болела, ей нужна была помощь по участку…

— А помнишь диван? — перебила она его, не слушая оправданий. — Я выбрала тот светлый, современный диван. Мы три раза ездили на него смотреть. Ты был согласен. А потом твоя мама сказала, что он «непрактичный» и «маркий». И ты начал сомневаться. Ты неделю ходил и нудил, что «может, мама права», что «нужно что-то потемнее и основательнее». Ты превратил выбор дивана в семейный конфликт на ровном месте.

Она остановилась прямо перед ним.

— Каждый раз одно и то же. Любое наше решение, любой наш план должен пройти её цензуру. А ты не фильтр, не защитник нашей семьи. Ты просто проводник. Полый проводник чужой воли. Почтальон, который таскает в мой дом чужой мусор и предлагает мне его «обсудить».

Это было жестоко. И это было правдой. Он почувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Он пытался найти в себе силы для ответного удара, зацепиться за что-то.

— Но это касается моего будущего! — наконец выпалил он, повысив голос. — Квартира твоя, я не спорю! Но мы живём здесь вместе! Я тоже вкладываюсь! И если с нами что-то случится, если ты… если мы расстанемся, я куда пойду? На улицу? Она об этом беспокоится! Обо мне!

Это была его главная ошибка. Он перевёл стрелки с её безумной идеи на себя, на свою уязвимость. И дал Марине в руки оружие, которое она так долго держала наготове.

— О тебе? — она усмехнулась, но в этой усмешке уже не было смеха, только чистый яд. — Она беспокоится не о тебе, Вадим. Она беспокоится о том, чтобы её мальчик оставался привязан к её юбке. А ты… ты даже сейчас не понимаешь. Проблема не в том, что твоя мама хочет гарантий. Проблема в том, что эти гарантии нужны тебе самому. Ты так и не вырос. Ты так и не стал самостоятельным. Тебе до сих пор нужна мама, которая решит за тебя все проблемы и подстелет соломку. Даже за счёт меня и моего достоинства.

Его лицо исказилось. Обвинения попали в цель, и, как любой загнанный в угол слабый человек, он ответил не раскаянием, а агрессией.

— Ах вот как! Значит, я инфантильный, я не вырос? А ты, значит, выросла? Сидишь в своей квартире, которую тебе папа с мамой купили, и считаешь, что можешь меня носом тыкать? Да я в эту квартиру вкладываю не меньше твоего! Весь ремонт на мне был! Вся техника куплена на мои деньги! Я думал, у нас семья, общее хозяйство, а ты, оказывается, всё считаешь! Всё делишь на «твоё» и «моё»!

Он говорил громко, размахивая руками, пытаясь перехватить инициативу, превратить свою вину в её недостаток. Он пытался вызвать в ней чувство стыда, заставить её оправдываться. Но, глядя на него, Марина вдруг поняла, что больше ничего не чувствует. Ни гнева, ни обиды, ни даже раздражения. Внутри образовалась звенящая, холодная пустота. Словно она смотрела на совершенно чужого человека, который кричит на неё в автобусе. И спорить с ним было так же бессмысленно.

Она молча смотрела на его багровое, мечущееся в праведном гневе лицо. Она слушала слова про «семью» и «общее хозяйство» и понимала, что он так ничего и не понял. И уже никогда не поймёт. Он не видел разницы между покупкой холодильника и попыткой отнять часть дома. Для него это были явления одного порядка.

Когда он наконец выдохся и замолчал, ожидая её ответа, она не сказала ни слова. Она просто развернулась и молча вышла из кухни. Вадим на секунду растерялся, но тут же последовал за ней, продолжая бросать ей в спину упрёки:

— Что, нечего сказать? Правда глаза колет? Убегаешь от разговора?

Марина прошла в гостиную. Её движения были спокойными, почти медлительными, и в этой размеренности было что-то пугающее. Она подошла к рабочему столу в углу комнаты, где стоял её ноутбук. Вадим замер в дверях, не понимая, что происходит.

Она подняла крышку. Ноутбук вышел из спящего режима, и экран осветил её лицо, сделав его черты ещё более резкими и холодными. Она положила пальцы на клавиатуру. Несколько секунд она просто сидела, глядя на экран, а потом её пальцы начали быстро и методично стучать по клавишам. Звук этот — сухой, деловитый щелчок пластика — был единственным звуком в комнате.

— Что ты делаешь? — спросил он с ноткой подозрения. — Решила написать жалобу моей маме?

Марина не ответила. Она щёлкнула по тачпаду, прокручивая страницу. Затем ещё раз. Наконец, она остановилась. И, взяв ноутбук в руки, поднялась со стула. Она подошла к Вадиму, который всё так же стоял в дверном проёме, и протянула ему устройство.

— Что это? — он недоумённо посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на экран.

На экране был открыт сайт объявлений. Яркими заголовками пестрели предложения: «Сдам комнату. Недорого», «Комната в трёшке, для одного мужчины», «Койко-место, метро рядом».

Он смотрел на экран, и до него медленно, мучительно доходил смысл происходящего. Он поднял на неё ошеломлённый взгляд, в котором смешались ужас и непонимание.

— Ты… ты что?..

— Ты же беспокоишься, что можешь остаться на улице, — произнесла Марина тихо и отчётливо. Её голос был абсолютно ровным, как у секретаря, зачитывающего протокол. — Так вот, не беспокойся. Я тебе помогаю. Начинай искать. Заранее.

Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза, и добавила с едва заметной, ледяной усмешкой:

— Можешь выбрать вариант поближе к маме. Ей будет спокойнее. И тебе — гарантии.

Она вложила ноутбук в его ослабевшие руки. Он был тяжёлым и холодным. Вадим стоял посреди комнаты, держа перед собой светящийся экран с чужими окнами и убогой мебелью, и чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он больше не был мужем в своём доме. Он был просто мужчиной, которому только что предложили поискать себе съёмную комнату. Заранее…