— Ты считаешь, что я должен содержать твоего взрослого сына?! Он здоровенный лоб, который сидит у тебя на шее, а теперь решил пересесть на мою

— Вадик, ну пожалуйста, войди в положение! Он же совсем извёлся, места себе не находит!

Вадим только что переступил порог, принеся с собой холодный октябрьский воздух и запах выхлопных газов. Усталость, накопившаяся за десять часов на ногах, тяжёлым грузом лежала на плечах. Он хотел одного: скинуть ботинки, съесть что-нибудь горячее и полчаса тупо посмотреть в стену. Но вместо этого его встретила Ирина. Её лицо было опухшим, глаза красными — не от искреннего горя, а от долгой, методичной истерики, нацеленной на результат. Она преградила ему путь в прихожую, вцепившись в рукав его куртки, как утопающий.

— Что случилось? — спросил он ровным, безжизненным голосом, уже зная, что ответ ему не понравится.

Из-за плотно закрытой двери в дальнюю комнату донёсся яростный рёв, а затем — грохот, будто об пол с силой ударили кулаком. Следом послышался поток отборной, виртуозной брани, обращённой, очевидно, к какому-то нерасторопному виртуальному союзнику. Это был голос Дениса. Двадцатилетнего «ребёнка».

— Вот! Слышишь? — зашептала Ирина, её голос приобрёл трагические нотки. — Это всё из-за этого проклятого компьютера! Он у него старый, всё виснет, он не может нормально играть! Его из команды выгнали, представляешь? У мальчика стресс!

Вадим медленно расстегнул куртку. Он смотрел на Ирину, на её тщательно размазанную тушь, на подрагивающие губы, и не чувствовал ничего, кроме глухого, застарелого раздражения. Он был знаком с этим спектаклем. Он видел его, когда Денису нужны были новые кроссовки, потому что старые «позорили его перед пацанами». Он видел его, когда Денису требовался новый телефон, потому что старый «уже не тянул ТикТок». Менялись лишь декорации, но суть оставалась прежней.

— Ира, мы это уже обсуждали, — он постарался, чтобы его голос звучал спокойно, но в нём уже пробивались металлические нотки. — У нас нет лишних ста двадцати тысяч. Я только что отдал за аренду и коммуналку. Нам ещё месяц жить надо, есть что-то.

— Но ему же надо! — она повысила голос, переходя от мольбы к требованию. — Ты не понимаешь, это для него не просто игрушка! Это его отдушина, его способ общаться с друзьями! Ты хочешь, чтобы он пошёл по подъездам пиво пить? Этот компьютер — это вложение в его спокойствие!

Из-за двери снова донёсся яростный крик. Очевидно, «спокойствие» Дениса требовало немедленных и крупных капиталовложений. Вадим прошёл на кухню и поставил на плиту чайник. Ему нужен был кипяток. Или хотя бы что-то горячее, чтобы не сорваться прямо сейчас.

— Какое спокойствие, Ира? Он не работает. Он не учится. Он сидит в своей комнате сутками, орёт в микрофон и жрёт еду, которую покупаю я. Единственное «вложение», которое ему сейчас нужно, — это пинок под зад в сторону центра занятости.

Ирина вошла следом, её лицо исказилось от обиды. Она встала в позу оскорблённой матери, чьё дитя незаслуженно обижают.

— Не смей так говорить о моём сыне! Он в поиске! У него тонкая душевная организация, его нельзя торопить! Он ищет себя, а ты со своей приземлённостью… Ты просто не можешь понять!

— О, я всё прекрасно понимаю, — Вадим резко развернулся, и чайник, который он держал в руке, со стуком опустился на плиту. — Я понимаю, что я прихожу домой после смены, на которой пахал как проклятый, и вижу, что в холодильнике нет половины продуктов, которые я купил вчера. Я понимаю, что счета за интернет и свет растут, потому что его «поиск себя» требует круглосуточной работы мощного железа. И я прекрасно понимаю, что ты сейчас просишь меня отдать половину моей зарплаты на то, чтобы твой двадцатилетний «мальчик» мог ещё комфортнее сидеть на моей шее!

— Ты… ты бессердечный! Жадный! — выкрикнула она, её глаза наполнились свежей порцией слёз. — Я думала, ты любишь меня! А значит, и моего сына!

— Любовь не измеряется в количестве купленных видеокарт, — отрезал он, чувствуя, как его терпение стремительно истончается, превращаясь в тонкую, звенящую нить. — Я и так содержу вас обоих. Может, хватит?

Ирина отшатнулась, словно он её ударил. На её лице моментально отразилась вся палитра мученичества. Она смотрела на него так, будто он только что предложил продать её сына на органы, а не отказался покупать ему дорогую игрушку.

— Ах, вот значит как! — прошипела она, и в её голосе зазмеились нотки праведного гнева. — Теперь тебе жалко куска хлеба для моего ребёнка! Я знала! Я чувствовала, что ты никогда его не принимал! Он для тебя — чужой, обуза!

— Не передергивай, — устало сказал Вадим, проводя рукой по лицу. Он чувствовал, как внутри закипает глухая, вязкая ярость. — Речь не о куске хлеба, а о вещи стоимостью в две моих зарплаты. О вещи, которая нужна ему для развлечения, а не для жизни. Твоему «ребёнку» двадцать лет, Ира! В его возрасте у меня уже был свой ребёнок и две работы, чтобы его кормить!

— Не смей сравнивать! — взвизгнула она. — У всех разные стартовые условия! Ты рос в полной семье, а Дениска… он же без отца! Ему и так досталось! Ты должен был стать ему опорой, примером, а ты… ты считаешь каждую копейку, потраченную на него!

В этот самый момент, словно по команде режиссёра, дверь в комнату Дениса открылась. Не резко, а медленно, с ленцой, словно на сцену выходил главный актёр, чьё появление должно было решить исход пьесы. На пороге стоял Денис. Высокий, широкоплечий, с уже оформившейся мужской фигурой, но с лицом капризного подростка. Он не смотрел на Вадима. Его взгляд, полный вселенской скорби и немого укора, был направлен исключительно на мать.

Не говоря ни слова, он прошёл мимо них. Каждый его шаг был демонстрацией. Он не шёл — он нёс своё тело, как драгоценную реликвию, которую оскорбили неверные. Он подошёл к холодильнику — большому, забитому продуктами, купленными три дня назад Вадимом. Открыл дверцу. Его взгляд скользнул по полкам и остановился на палке сырокопчёной колбасы — дорогой, той, которую Вадим брал себе к пиву на выходные. Рука Дениса без малейшего колебания взяла эту колбасу. Затем он вытащил из хлебницы половину свежего батона.

Он не стал ничего резать или готовить. Он просто развернулся и, так же молча, с батоном под мышкой и колбасой в руке, пошёл обратно в свою комнату. И только у самой двери он на секунду обернулся и бросил на мать взгляд, в котором читалось: «Видишь? Он морит меня голодом. Мне приходится питаться сухомяткой». Дверь за ним закрылась.

И в этот момент в Вадиме что-то оборвалось. С сухим, резким треском, как лопнувшая стальная струна. Весь тот груз усталости, раздражения и сдерживаемого гнева, что он носил в себе месяцами, превратился в раскалённую лаву и хлынул наружу. Он посмотрел на Ирину, которая с сочувствием глядела на закрытую дверь, и взорвался.

— Ты считаешь, что я должен содержать твоего взрослого сына?! Он здоровенный лоб, который сидит у тебя на шее, а теперь решил пересесть на мою?!

— Ты не понимаешь! Он…

— Он только что, на моих глазах, продемонстрировал, насколько ему плевать на меня и на мои деньги!

Ирина вздрогнула от его крика, но тут же ринулась в контратаку.

— Не смей на него кричать! Он просто голоден!

Но Вадим её уже не слушал. Крик выжег всю ярость, оставив после себя лишь ледяное, спокойное бешенство. Он сделал шаг к ней, и его голос упал до тихого, почти шёпота, от которого по спине Ирины пробежал холодок.

— Нет, Ирина. Я просто не собираюсь растить паразита. С этого дня у нас всё по-другому. У нас раздельный бюджет. Продукты — пополам. Счета за квартиру и интернет — пополам. И пусть твой сын тоже вносит свою долю. Треть. Как взрослый, дееспособный мужчина. Или пусть ищет себе другого спонсора и другую квартиру.

Он смотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде она не увидела ничего, кроме холодной, окончательной решимости. Её привычное оружие — слёзы и обвинения — оказалось бесполезным против этой стальной стены.

— Ты… ты нас выгоняешь? — пролепетала она, осознавая, что игра зашла слишком далеко.

— Я предлагаю вам начать жить по-взрослому, — отчеканил он. — Время детства для твоего сына закончилось. Прямо сейчас.

Слова Вадима не растворились в воздухе. Они застыли, превратившись в невидимую стену, разделившую небольшую квартиру на два враждебных государства. Следующие дни превратились в тягучий, молчаливый ад. Вадим не отступил ни на шаг. Он стал воплощением своего ультиматума. В холодильнике, который ещё неделю назад был общим, произошла демаркация. На средней полке теперь стояли его продукты: упаковка сосисок, десяток яиц, кусок сыра, масло. К полке скотчем был прилеплен листок бумаги, на котором твёрдым, мужским почерком было выведено два слова: «Не трогать!».

Его жизнь обрела новый, строгий распорядок. Он приходил с работы, молча раздевался, проходил на кухню, игнорируя Ирину, которая демонстративно смотрела телевизор в гостиной. Он брал продукты со своей полки, доставал свою личную сковородку и готовил ужин на одного. Запах жареной картошки с луком или шипящих на масле сосисок заполнял квартиру, смешиваясь с едва уловимым ароматом дешёвой лапши быстрого приготовления, которой теперь питались Ирина с Денисом. Он ел за кухонным столом, один, глядя в стену. Он не включал телевизор и не брал телефон. Он просто ел, а потом так же молча мыл за собой тарелку и чашку и уходил в спальню.

Ирина и Денис приняли правила этой холодной войны. Они показательно не замечали его существования. Они общались между собой шёпотом, когда он был рядом, но так, чтобы он слышал обрывки фраз: «…совсем озверел…», «…из-за денег удавится…», «…терпи, сынок, прорвёмся…». Они ждали. Они были уверены, что это блажь, мужской каприз, который пройдёт через пару дней. Они ждали, когда он сломается, когда ему надоест эта игра в молчанку, и он, вздохнув, снова положит деньги на тумбочку и заполнит холодильник для всех.

Но Вадим не ломался. А вот Денис начал действовать. Он развязал свою мелкую, пакостливую войну. Сначала сосиски. Вадим точно помнил, что в упаковке их оставалось четыре — ровно на ужин. Когда он пришёл с работы, их было три. Никто ничего не видел, никто ничего не брал. На следующий день из его пачки сливочного масла был вырезан аккуратный кусок, ровно посередине. Это было настолько демонстративно, что не оставляло сомнений в умышленности.

— Кто взял масло с моей полки? — спросил Вадим вечером, войдя в гостиную, где Ирина и Денис смотрели какой-то сериал. Его голос прозвучал в тишине комнаты неестественно громко.

Денис даже не повернул головы. А Ирина посмотрела на него с холодным презрением.

— У тебя уже паранойя начинается? Может, ты сам его съел и забыл? Надо же, из-за кусочка масла скандал устроил. Не позорился бы.

Потом к продуктовой диверсии добавилась акустическая. Как только Вадим ложился спать, из комнаты Дениса начинал доноситься гулкий, утробный бас. Музыка долбила монотонно, проникая сквозь стену, вибрируя в самом позвоночнике. На просьбы сделать потише Денис не реагировал. Он просто делал вид, что не слышит. Ванная комната превратилась в ещё одно поле боя. После Дениса там оставались лужи на полу, зеркало было забрызгано пастой, а на ободке унитаза появлялись желтые капли. Это была методичная, целенаправленная осада, рассчитанная на то, чтобы вымотать его нервы, довести до точки кипения, заставить сдаться.

Кульминация наступила в субботу утром. Вадим решил приготовить себе нормальный завтрак — яичницу с последними двумя сосисками и помидорами. Он открыл холодильник и застыл. Полка была пуста. Ни сосисок, ни яиц, ни остатков сыра. Ничего. Только одинокий листок с надписью «Не трогать!» сиротливо белел на пустом пластике. В этот момент из своей комнаты вышел выспавшийся, довольный Денис. Он прошёл мимо Вадима, направляясь к чайнику, и Вадим уловил от него лёгкий запах жареного.

— Где продукты с моей полки? — спросил Вадим тихо, но в этой тишине было больше угрозы, чем в крике.

Денис медленно повернулся. На его губах играла ленивая, наглая ухмылка.

— Понятия не имею. Может, мыши съели?

И тут вмешалась Ирина, выскочив из гостиной, как фурия.

— Что ты опять к ребёнку пристал?! Тебе не стыдно?! Мы тут с голоду умираем, а он свои продукты прячет! Да, мы взяли! Потому что есть хотели! Ты мужчина или кто? Ты обязан нас кормить!

Вадим смотрел на них: на самодовольное лицо Дениса и искажённое праведным гневом лицо его матери. И в эту секунду он с абсолютной, ледяной ясностью понял. Они не поймут. Они не изменятся. Они не ждут от него справедливости, они ждут его капитуляции. Его ультиматум провалился. Они восприняли его не как призыв к ответственности, а как объявление войны, в которой они, по их мнению, обязаны победить. И он понял, что полумеры здесь не сработают. Чтобы потушить этот пожар, придётся сжечь весь дом дотла.

Неделя закончилась. Вадим возвращался домой в пятницу вечером, чувствуя, как с каждым шагом по лестнице с него словно сдирают кожу. Эта квартира перестала быть домом. Она стала вражеской территорией, ульем, где он был чужим трутнем, которого терпели лишь до тех пор, пока он приносил мёд. Он уже приготовился к привычной картине: молчаливая кухня, пустая полка в холодильнике, глухой бас из-за двери Дениса. Но едва он вставил ключ в замок, до него донёсся запах. Запах горячего теста, пепперони и расплавленного сыра.

Он вошёл в квартиру. В гостиной горел свет и работал телевизор. На журнальном столике, посреди грязных тарелок, стояла огромная коробка из-под пиццы. Рядом — открытая бутылка дешёвого красного вина и два стакана. На диване, закинув ноги на подлокотник, развалился Денис. В руках у него был телефон, на лице — выражение абсолютного блаженства. Ирина сидела в кресле, поджав под себя ноги. Её щёки горели неестественным румянцем, а взгляд был туманным и вызывающим. Они устроили праздник. Маленький пир победителей.

Вадим молча снял куртку. Он посмотрел на коробку, на вино, на их довольные, сытые лица. Он ничего не сказал. Он просто подошёл к комоду в прихожей, где всегда оставлял свой кошелёк. Открыл его. В отделении для крупных купюр, где лежали отложенные на непредвиденный случай пять тысяч, было пусто.

— Что это? — его голос был тихим, лишённым всяких эмоций.

Ирина поставила стакан на стол и посмотрела на него. В её взгляде плескалась винная храбрость. Она решила, что молчание Вадима — это знак слабости, признак того, что он готов сдаться.

— А что такое? Мужчина не может угостить свою семью ужином? Мы решили, что ты не будешь против. Взяли в долг, так сказать. Ты же всё равно обязан нас кормить, это твой мужской долг.

Денис оторвался от телефона. Он услышал в голосе матери нотки победы и решил поддержать наступление. Он медленно поднялся с дивана. Он был выше Вадима на полголовы, шире в плечах, и сейчас он пользовался этим физическим превосходством, нависая над ним.

— Слышь, хватит уже этот цирк устраивать, — пробасил он, и от него пахло пиццей и перегаром. — Ты живёшь в квартире моей матери. Значит, это и моя квартира. И я буду жить тут так, как мне удобно. И есть то, что я хочу. Так что прекращай считать свои копейки и просто дай денег на компьютер. По-хорошему.

Он сказал это не как просьбу. Он сказал это как приказ. Наглый, уверенный в своей безнаказанности двадцатилетний парень, который только что украл у него деньги и теперь требовал ещё. За его спиной одобрительно кивала Ирина, его верная союзница, его щит и его оправдание.

Вадим молча смотрел на них. Он смотрел на наглое, заплывшее от безделья лицо Дениса. На искажённое вином и праведной уверенностью в своей правоте лицо Ирины. И в нём ничего не всколыхнулось. Ни ярости. Ни обиды. Ни злости. Внутри была только звенящая, стерильная пустота. Словно хирург, который смотрит на поражённый гангреной орган. Уже нет смысла лечить. Только отрезать. Быстро и без сожалений.

Он не стал кричать. Он не стал ничего доказывать. Он просто посмотрел сначала на Дениса, потом на Ирину. Его взгляд был абсолютно спокойным, как у человека, который принял окончательное и бесповоротное решение.

— Я даю вам ровно двадцать четыре часа, — сказал он так же тихо, как и спросил про деньги. Каждое слово падало в тишину комнаты, как камень в стоячую воду. — Чтобы вы собрали свои вещи и покинули эту квартиру.

Денис на секунду опешил, его наглая ухмылка сползла с лица. Ирина захлопала ресницами, пытаясь осознать услышанное. Винный туман в её голове начал рассеиваться, уступая место ледяному ужасу.

— Что? В каком смысле? А… а куда мы пойдём?! — её голос сорвался, в нём зазвучали панические, привычные ей жалобные нотки.

Вадим развернулся. Он подошёл к вешалке, взял ключи от машины. Проверил карманы — телефон, кошелёк. Он больше не смотрел на них. Они перестали для него существовать в тот момент, когда он принял решение. Он уже открывал входную дверь, когда бросил через плечо свою последнюю фразу, адресованную им в этой жизни.

— Это больше не моя проблема.

Дверь за ним закрылась. Без хлопка, тихо и окончательно. В гостиной остались сидеть Ирина и Денис. По телевизору шла какая-то весёлая комедия. На столе остывала недоеденная пицца. И тишина, которая наступила после щелчка замка, была оглушительнее любого крика, который когда-либо звучал в этих стенах…