— Опять форточку закрыла? Дышать нечем!
Голос Тамары Петровны, как ржавый ключ в замке, прорезал утреннюю тишину.
— Мам, ну ты с утра-то зачем? — отозвался из-под одеяла Илья. — Еще шесть утра, дай поспать.
— Кто спит, а кто живет! — не унималась свекровь. — Мужчине на работу через час, а у него ни завтрака, ни свежей рубашки. Всё сама делаю, как будто я домработница тут, а не мать!
Катя открыла глаза. Поняла, что сна уже не будет. С третьей недели одно и то же: ворчание, шаги по линолеуму, скрип крышки кастрюли, запах поджаренного лука и молочной каши, которая потом все утро липнет к воздуху.
Свекровь поселилась у них «временно». Давление у нее, понимаешь, поднялось, Илья тут же сорвался в их Подольск, забрал, перевез, поставил чемодан посреди их кухни — и всё. «На недельку, пока не оклемается», — сказал он. Прошло уже двадцать один день.
Катя тогда промолчала. Было неловко. Мать мужа всё-таки. Но теперь она уже готова была сорваться. Потому что Тамара Петровна жила у них не «временно». Она жила всерьёз.
Катя медленно села на кровати. Комната ещё темная, за окном — октябрьское небо, серое, низкое, хмурое. Осень пахла дождём и пылью. В квартире — теплая духота. Она босиком дошла до двери, послушала. На кухне — возня, шипит сковородка.
— Доброе утро, — сказала она, появляясь на пороге.
— Ой, Катюш, ты уже проснулась? — обернулась Тамара Петровна, вся в делах, в старом ситцевом халате. — Вот каша Илье на молоке, без масла, чтоб не тяжело было. У него, кстати, желудок слабый, я заметила.
— Не слабый у него желудок, — тихо ответила Катя. — Всё нормально у него с желудком.
— Ну-ну, ты-то откуда знаешь, — отмахнулась та, помешивая деревянной ложкой. — Мужчинам, детка, надо внимание, уход. Ты всё со своими йогуртами да кофе на бегу…
Катя сглотнула. Тон был мягкий, но в нём — железо. Привычный, испытанный десятилетиями голос, которым командуют, не повышая его.
В этот момент из спальни показался Илья — всклокоченный, с кружкой в руке.
— Мам, каша! Спасибо, супер. Катюх, ты будешь?
— Нет, — сказала она сухо. — Я не ем молочную кашу.
— А зря, — вставила свекровь, не оборачиваясь. — Очень полезно. Особенно для женщин, чтоб не нервничали по пустякам.
Катя почувствовала, как к вискам приливает кровь.
— Тамара Петровна, вы хотите сказать, что я нервничаю по пустякам?
— Ну а что такого? Мы же семья. Я же по-доброму, — с улыбкой ответила свекровь, продолжая мешать кашу. — Просто иногда ты на Илюшку как-то… холодно. Я замечаю. Мужчина это чувствует. Ему нужно тепло.
Илья поперхнулся кофе.
— Мам, ну ты это… не начинай.
— Я не начинаю! — всплеснула руками Тамара Петровна. — Я просто переживаю. Мне же больно смотреть, как вы живёте. Я всё понимаю: молодые, работа, кредиты, но всё равно — в доме должен быть уют, а у вас… холодильник пустой и полы пыльные!
Катя медленно поставила кружку на стол.
— Простите, конечно, но это мой дом. Я тут живу, я тут решаю, что и где должно стоять.
— Господи, ну кто ж спорит! — вскинулась свекровь, но глаза — острые, внимательные, оценивающие. — Просто я старше, опыта больше, вот и подсказываю. По-хорошему же!
Катя молчала. Каждый раз — одно и то же. Слова вроде бы ласковые, а от них внутри всё сжимается.
Илья как обычно выбрал тактику страуса — уткнулся в телефон. Он всегда делал вид, что ничего не слышит. А потом говорил: «Мамка просто ворчит, не обращай внимания».
Но Катя уже не могла не обращать.
Когда Илья ушёл на работу, в квартире повисло натянутое молчание. Тамара Петровна, не спеша, перемыла посуду, протёрла стол, потом внезапно сказала:
— Кать, я тут подумала… А не пора ли вам расширяться? Всё-таки тесновато вдвоём-то, а если дети пойдут…
— Какие дети? — отрезала Катя. — Мы пока не планируем.
— Ну это зря, — вздохнула свекровь. — Женщина без ребёнка как без корня. Да и Илья, он же мечтает. Я с ним говорила.
Катя застыла.
— С ним говорили? Когда?
— Ну так, между делом. Вчера вечером, пока тебя не было. Я ему сказала: «Сыночек, надо думать о будущем. А квартира у вас — маловата».
Катя повернулась к ней, чувствуя, как поднимается волна злости.
— Тамара Петровна, вы не находите, что ваши разговоры про будущее моей семьи — это уже лишнее?
— Да ты что, детка! Я же не лезу! Просто советую. Вот если мою квартиру продать, да добавить — можно трёшку взять, чтоб всем хватило места. Мне бы уголок, вам простор.
— Вам? — переспросила Катя. — То есть вы планируете с нами жить?
— А что тут такого? Я же не чужая. Илья не будет против, я знаю.
Катя медленно опустилась на стул. Всё стало ясно. Всё это время — эти ужины, разговоры про давление, про заботу — не случайность. Свекровь пришла не в гости, а укорениться.
В голове звенело: «Продать квартиру». Мою квартиру. Ту самую, которую она выплачивала пять лет, работая на двух работах, пока Илья только заканчивал институт.
Она смотрела на свекровь — ту самую женщину, что улыбалась так добродушно, но в глазах её мелькали острые, холодные искры.
— Нет, — произнесла Катя тихо, но твёрдо. — Так не будет.
Тамара Петровна прищурилась.
— Это ещё почему?
— Потому что квартира моя. Куплена до брака. Это мой дом. И я решаю, кто тут живёт.
— Ты что, меня выгоняешь? — притворно ахнула та. — Старую женщину? Одну? На холод?
Катя встала.
— Не утрируйте, вы не на улице. У вас есть своя квартира, вот и живите там.
— Катюш, ну зачем так, — с нажимом сказала свекровь. — Это всё эмоции. Мы же семья. Всё должно быть общее. Разве не так?
— Нет, — коротко ответила Катя. — У семьи — доверие. А у нас сейчас — вторжение.
Она повернулась и ушла в спальню, хлопнув дверью.
Вечером, когда Илья вернулся, на кухне уже стоял напряжённый воздух. Катя сидела за столом, руки сцеплены, взгляд — в окно.
— Надо поговорить, — сказала она.
Илья помедлил.
— Опять из-за мамы?
— Не «из-за мамы». Из-за того, что ты позволяешь ей командовать.
— Да перестань, она просто беспокоится.
— Беспокоится? Она сегодня заявила, что хочет продать свою квартиру, добавить денег и купить трёшку на всех троих!
Илья замолчал. Потом, не глядя, произнёс:
— Ну… мы просто обсуждали, теоретически.
— Значит, обсуждали за моей спиной. Отлично.
— Да ты не так поняла! — вспыхнул он. — Мама не хочет тебе зла. Она одна, ей тяжело, ей хочется быть рядом. Это же нормально!
— Нормально — это когда люди уважают чужие границы, — отрезала Катя. — А не лезут в чужую жизнь под видом заботы.
— Кать, ну чего ты завелась, — вздохнул он, — давай не сейчас. У меня голова кругом, я с утра на ногах.
— Конечно, — горько усмехнулась она. — С мамой-то попроще. Она тебе кашу сварит и скажет, какой ты бедный и замученный. А я — неудобная.
— Хватит! — не выдержал Илья. — Мне надоело это. Ты постоянно нападаешь на неё!
— А она на меня? — Катя встала. — Ты вообще видишь, что происходит? Она не уйдёт, Илья. Её цель — остаться. Навсегда.
Он молчал. Катя видела — он понимает, но боится сказать. Боится мамину обиду.
— Так вот, — сказала она спокойно, — либо ты ставишь ей границы, либо я.
— То есть?
— Завтра она съезжает.
— Кать, ты что… — он растерялся. — Ты серьёзно?
— Абсолютно. Завтра. Или я сама вызову такси и отвезу её.
— Это уже перебор, — прошептал он. — Она же мать.
— А я тебе кто? — спросила Катя. — Фигура мебельная? Или жена, у которой есть своё слово?
Он ничего не ответил. Только отвёл глаза.
Когда Илья вернулся вечером с работы, в прихожей его встретила тишина.
Та самая, густая, вязкая, в которой слышно, как стрелки часов шевелятся.
На вешалке — нет куртки Тамары Петровны. На полке — её сумки исчезли. Только тапочки, розовые, старенькие, сиротливо стоят у стены.
— Кать? — позвал он, настороженно.
Из кухни вышла она. В руках — тряпка, волосы собраны, глаза красные.
— Она уехала, — спокойно сказала Катя.
— Как — уехала? Куда?
— Домой. Я вызвала ей такси.
Он снял куртку, медленно, будто боялся услышать ответ.
— Без моего ведома?
— А с какого перепуга я должна с тобой советоваться, если ты три недели делал вид, что ничего не происходит?
Илья откинулся к стене, потер лицо ладонями.
— Катя, ну ты понимаешь, что ты только что сделала? Ты выгнала мою мать.
— Я выгнала постороннего человека из своей квартиры, — ровно сказала она. — Моя терпелка лопнула.
— Господи, ну почему ты всегда через край, — зашипел он. — Можно было по-человечески, поговорить, объяснить…
— Я объясняла, Илья. Каждый день. А ты не слышал.
Он резко подошёл ближе, поднял голос:
— Она больной человек! Ей тяжело одной! Ты бы хоть пожалела!
Катя шагнула назад.
— Да она здоровее нас обоих! Ты не видишь, как она тобой крутит? Сидит, как паук в углу, и ждёт, пока всё само сложится по её плану!
— Не смей так говорить! — рявкнул он. — Это моя мать!
— А я твоя жена! — выкрикнула она в ответ. — Или уже нет?
Он замолчал. Дыхание у обоих сбилось. В кухне пахло моющим средством и сыростью. Где-то за окном мимо проехал автобус, загудел мотором, потом снова тишина.
Катя первой нарушила молчание.
— Я больше так не могу, Илья. Я устала жить под наблюдением. Я не девочка. У меня есть работа, дом, своя жизнь. А у тебя… у тебя вечная мама над душой.
— Это неправда, — буркнул он, не поднимая головы.
— Правда, — жёстко ответила она. — Она тобой управляет. Через жалость, через чувство долга, через всё, что может. И ты даже не замечаешь.
— Ну, конечно, я у тебя безвольный дурак, — горько усмехнулся он. — Только вот когда мы поженились, ты говорила другое.
— Потому что тогда я думала, что у нас союз, а не треугольник.
Он хлопнул рукой по столу.
— Хватит! Достала!
Катя отступила, сжала губы. Потом тихо, почти шёпотом сказала:
— Если ты не видишь, что она рушит наш дом, то, может, тебе проще — жить с ней.
Он замер, будто его ударили.
— Что ты несёшь?
— То, что сказала. Собирай вещи.
— Кать… ты что, выгоняешь меня тоже?
Она смотрела прямо, не моргая.
— Я не выгоняю. Я предлагаю тебе сделать выбор. Не между мной и ней, нет. Между взрослостью и вечным детством.
Он молчал долго. Потом взял стул, сел.
— А если я не хочу выбирать?
— Значит, всё уже выбрано, — тихо сказала она.
Ночь прошла в гробовой тишине.
Катя не спала. Лежала на боку, слушала, как он собирает рюкзак. Как застёжка «молнии» скребёт по ткани, как скрипит пол под его шагами.
Он подошёл к кровати.
— Я уйду пока к Саньку, — сказал. — Надо подумать.
— Подумай, — кивнула она.
— Но ты знаешь… — он запнулся, — ты перегнула. Серьёзно. Потом сама пожалеешь.
— Возможно, — ответила она. — Но зато хоть себя не потеряю.
Он посмотрел на неё, как на чужую. В глазах — усталость и что-то вроде страха.
— Я вернусь.
— Если вернёшься другим, — спокойно сказала Катя.
Он ничего не ответил. Захлопнул дверь.
Следующие дни потянулись вязко, как густой кисель.
Работа, дом, магазин. Соседи в подъезде здоровались шёпотом, будто чувствовали, что в квартире пахнет чем-то треснувшим — не газом, не сыростью, а именно разладом.
Тамара Петровна звонила. Трижды. Катя не брала трубку. На четвёртый раз — всё-таки ответила.
— Ну здравствуй, — произнёс знакомый голос, сладковатый, с нажимом. — Как же ты, голубушка, теперь без нас?
Катя вздохнула.
— Нормально. Работаю, живу.
— А Илюшенька-то где?
— Не у меня.
— Ой-ой-ой… вот до чего довела. Мальчик теперь по углам шатается. Молока дома нет, еды нет. Я-то хоть его подкармливаю.
Катя прикрыла глаза.
— Тамара Петровна, не начинайте.
— Я просто говорю, как есть, — не унималась та. — Всё из-за твоего упрямства. Мужика надо понимать, а не ставить условия.
— Условия нужны, чтобы не жить под чужой пятой, — спокойно сказала Катя. — Всего доброго.
Она отключила телефон. Сердце колотилось, но стало легче. Будто выдохнула многолетнюю тяжесть.
Прошла неделя.
Осень окончательно перешла в сырость и туман. На остановках люди кутались в шарфы, листья липли к подошвам, во дворах пахло мокрым железом и сигаретами.
Катя возвращалась домой поздно. В руках — сумка с продуктами, в наушниках — тихая музыка, в голове — пустота.
Когда подошла к подъезду, у двери стоял Илья. С рюкзаком. Замерзший, небритый.
— Можно войти? — спросил он.
— Заходи, — после паузы ответила она.
Он снял обувь, прошёл на кухню. Огляделся. Всё то же. Только теперь — без его материных кастрюль и фартука.
— Пахнет… чистотой, — сказал он неловко.
Катя усмехнулась.
— А раньше чем пахло?
— Варёным луком, — признался он, и оба вдруг рассмеялись. Нервно, но искренне.
Минуту сидели молча. Потом он заговорил:
— Я неделю жил у мамы. И понял, что ты права. Она меня не отпускает. Ей нужно, чтоб я был рядом, под рукой. Я пытался объяснить, что мы с тобой семья — она рыдает, говорит, что я неблагодарный.
Катя слушала молча. Внутри будто лед трескался.
— И что теперь? — спросила она.
— Не знаю, — ответил он. — Но я не хочу так. Я не хочу жить между вами. Я хочу с тобой. Если ты ещё пустишь.
Она смотрела на него. На измученное лицо, на руки, которые чуть дрожали. Он не играл. Он действительно был загнан в угол — не ею, не матерью, а собой.
— Пустить — легко, — сказала Катя. — А вот поверить заново — тяжело.
— Я сделаю всё, чтобы ты поверила, — тихо ответил он.
— Тогда начни с одного, — она вздохнула. — Скажи ей сам, что у нас — наш дом. Без намёков, без «временных».
— Скажу, — кивнул он. — Только дай пару дней.
Катя поднялась, достала из шкафа кружки.
— Чай будешь?
— Буду, — улыбнулся он. — Только не тот, что она любит.
— У нас теперь свой, — ответила она.
Они сидели за столом, пили чай. За окном дождь стучал по подоконнику, лампа над столом тускло мигала, будто колебалась — гаснуть или гореть.
Катя знала: впереди ещё будут разговоры, и крики, и, может быть, снова слёзы. Но что-то внутри впервые за долгое время стало ровно.
Не спокойно — но ровно.
Она не собиралась больше быть гостьей в собственном доме. И, если Илья действительно поймёт, что взрослая жизнь — это не про кашу и жалость, а про выбор и ответственность, тогда, может, у них получится начать заново.
А если нет — значит, дверь она теперь закрывать умеет. И открывать тоже — когда захочет.
Она посмотрела на него.
Он пил чай, задумчиво улыбаясь.
— Катя… спасибо, что не выгнала навсегда.
— Ещё не вечер, — ответила она с тихой усмешкой.
И оба засмеялись. Уже по-настоящему.
За окном дождь перешёл в снег. Первый, липкий, октябрьский.
Новый воздух, новая глава — без запаха лука, без посторонних шагов, без чужих «советов».
Теперь это действительно был её дом.
Наследство