— Ну и с какой радости ты опять сюда припёрся, Толя? — Лидия Петровна стояла в халате на пороге, даже не подумала открыть шире. Голос у неё был усталый, но твёрдый — такой, что соседская дверь напротив сразу приоткрылась на пару сантиметров. Народ любил свежие новости.
Анатолий Петрович переминался с ноги на ногу, держа подмышкой потертый портфель и пластиковый пакет с какой-то ерундой. Вид у него был жалкий — щетина, глаза опухшие, а куртка будто с помойки.
— Лид, не начинай. Я по-человечески… мне поговорить надо.
— Поговорить? С годик назад надо было разговаривать, когда вещи собирал, — отрезала она. — Тогда слова закончились, да?
Он тяжело вздохнул, будто собирался на каторгу.
— Я дурак, Лидка. Признаю. Но ты ж пойми, я не думал, что всё вот так обернётся…
— Да ты вообще мало когда думал, Толя. Особенно головой. Всё больше — куда тянет, туда и шёл, — усмехнулась Лидия. — Ладно, не стой в дверях, проходи. Соседи уши развесили, им радость — чужую грязь обсуждать.
Он прошёл в коридор, снял обувь, как-то неловко, будто в чужом доме. А ведь когда-то всё здесь его было — от швабры до чайных ложек. Сейчас же — словно музей её новой жизни. Чисто, аккуратно, пахнет ванилью и свежевыстиранным бельём.
Лидия поставила чайник, нацепила очки.
— Ну, рассказывай, герой любовных фронтов. Чего приполз?
Он опустился на табуретку, потер руки.
— Олеська выгнала меня, — выдохнул наконец.
— Ах вон оно что, — сказала она спокойно. — Думала, сам сообразишь. А ты, значит, пока тебя не вышвырнули, не спешил вспоминать, что у тебя дом, жена и всё остальное?
— Лид, не добивай. Мне правда некуда идти. Я неделю у Пашки ночевал, он меня с дивана выгнал — жена ругается. Я… я не прошу обратно. Просто переночую немного, пока жильё найду.
— Да ты смотри, какой деловой. «Переночую немного». Нет, Толя, такого у нас больше не бывает. Я теперь живу спокойно, без твоих сапог в прихожей и вонючих носков на батарее. Мне тишина по душе.
Он поднял глаза, усталые, выцветшие.
— Лид, сорок лет вместе, ты же понимаешь, я без тебя никуда…
— Вот только не надо вот этого «сорок лет вместе». Мы уже не вместе, понял? Было и прошло. И я не обязана тебя спасать. Ты ведь тоже не спасал, когда уходил.
Тишина повисла плотная, как сырой воздух в подъезде. Только чайник шипел на плите.
Лидия села напротив, посмотрела на него. Ну старый ведь дурак, подумала она. И всё ж жалко — прожили жизнь бок о бок, кость от кости. Но память — она не стирается, как старая запись. Даже если простила, забыть не выйдет.
— А ты хоть скажи, чего она тебя выгнала? — спросила, будто между прочим.
— Да… пустяки. Денег не хватило. Ей бизнес подавай, салоны красоты, курорты. Я уж и пенсию всю ей отдал, и то, что на ремонт копили… всё туда. А она — хлоп дверью, и привет.
Лидия глухо хмыкнула.
— Так тебе и надо. Я тебе тогда говорила: «Не лезь в эти сказки про молодость». А ты — «понимаешь, Лидка, она меня вдохновляет». Ну вот, вдохновила, до нитки ободрала.
Он опустил голову.
— Я думал, хоть ты меня поймёшь…
— Понять — это одно. Простить — другое. Ты мне, Толя, не сосед, не приятель. Ты мне предатель. А таких я теперь держусь подальше.
Он хотел было что-то сказать, но она подняла руку.
— Всё, разговор окончен. Дверь вот там.
Он встал, помялся.
— Ну хоть чаю налей, что ли…
— Не заслужил, — спокойно ответила Лидия. — Иди, пока я не передумала и не позвонила Кате. Она тебе быстро объяснит, где твоя родина.
Упоминание дочери сработало. Толя виновато засопел, сунул руки в карманы и поплёлся к двери.
— Лид, — вдруг сказал он, не оборачиваясь. — Я ведь всё ещё тебя люблю.
— Поздно, Толя. — Она взяла полотенце, вытирая руки. — Это теперь твоя любовь как старый сапог — никому не нужна.
Когда дверь за ним закрылась, Лидия прислонилась к косяку, выдохнула. Сил будто не осталось. Казалось, весь год жила спокойно, а стоило ему появиться — всё всколыхнулось.
Она подошла к окну. Внизу, под фонарём, он стоял, кутался в куртку, потом сел на лавку, опустил голову. Было в нём что-то жалкое, но и справедливое. Получил то, что заслужил.
Позвонила дочери:
— Катя, привет. Приходил твой отец.
— Ну началось, — отозвалась та сухо. — И что он хотел?
— Просился пожить.
— Мам, только не вздумай его пускать. Он год назад тебя в грязь втоптал, ты забыла?
— Не забыла, — тихо ответила она. — Я его не пустила.
— И правильно. Пусть теперь понюхает свою свободу, раз так её хотел. Мам, ты держись, ладно? Не слушай его слёз. Он же артист у нас.
— Да я теперь не та, Катюша. Пусть сидит под своим фонарём, философствует.
После звонка Лидия заварила чай, села в кресло, где любила смотреть телевизор. Попугайчики щебетали в углу, за окном падали первые осенние листья — октябрь выдался ранний, ветреный.
Тишина была густая, уютная. Ей даже не верилось, что когда-то боялась одиночества. Теперь оно стало другом.
Но спокойствие продлилось недолго.
На следующий день, когда она возвращалась из магазина, Анатолий снова стоял у подъезда. Выглядел ещё хуже: небритый, глаза мутные.
— Лид, подожди! Дай слово сказать!
— У нас вчера уже был разговор. Повтори его дома перед зеркалом.
Он схватил её за рукав.
— Я ж не ради себя, ради нас! Я всё осознал, честное слово. Олеська — фуфло, ей только мои деньги нужны были. А я ведь без тебя как без воздуха.
— Ну воздух, видать, дорогой нынче, — усмехнулась она. — Кончились твои сбережения — и вдруг любовь проснулась. Удобно.
Он замолчал, глядя куда-то мимо.
— Я, может, дурак, но сердце-то одно, — сказал тихо. — А оно к тебе тянется.
— Сердце у тебя, Толя, не тянется, а ищет, где кормят. Сколько раз ты мне это «осознал» говорил? Каждый раз, как накосячишь. А потом опять по старому.
Она пошла к двери.
— Лид, ну не гони ты меня. Мне ведь реально некуда.
— Твои проблемы — не мои. Я тебе больше не жена. Развод у нас, между прочим, уже три месяца как.
Он замер, будто по голове ударили.
— Какой ещё развод?
— Самый обычный. Суд был, ты не пришёл, значит — свободен. Всё честно.
Он открыл рот, хотел что-то возразить, но так и не смог.
— Всё, Толя, — сказала она мягко. — Закончилась у нас общая история. Хочешь — начни свою новую, без меня.
Она вошла в подъезд, оставив его на ветру. А он стоял, глядел ей вслед и выглядел так, будто жизнь у него утекла сквозь пальцы.
А вечером началось самое интересное.
Звонки от знакомых, одна за другой:
— Лид, ну что ты, говорят, выгнала его? Не по-человечески как-то… старый ведь уже.
— Старый-то старый, а язык помнишь какой был? — огрызнулась она. — Я его жалела сорок лет, хватит. Пусть теперь кто-нибудь другой попробует.
Она понимала, откуда ветер дует. Это он, как всегда, разыгрывает жертву. Лидия даже усмехнулась — всё при нём, даже при полном крахе.
Но вот чего она не ожидала — это того, что он сунется ещё раз. И не один.
Вечер был серый, моросило. Лидия возвращалась с аквааэробики, когда увидела у своей двери странную компанию. Анатолий стоял, держа за руку внука Петю, и сиял как медный самовар. В руках у него — здоровенный плюшевый медведь, чуть ли не в человеческий рост.
— Бабушка! — закричал Петя. — А вот и ты! Мы тебя ждали!
У Лидии сердце ухнуло.
— Петенька, а мама знает, что ты здесь?
— Дедушка меня из школы забрал. Сказал, сюрприз будет!
Она перевела взгляд на Толика — и, кажется, впервые за долгое время по-настоящему разозлилась.
— Ты что творишь, Анатолий? Какое право ты имел таскать ребёнка без разрешения?
— Лид, ну что ты, — попытался он улыбнуться. — Я же дед! Мы просто хотели порадовать тебя. Ну, открой, чайку попьём, по-семейному.
— Семья у тебя кончилась год назад. А ребёнка в свои интриги не втягивай, понял?
Она вытащила телефон, набрала номер.
— Катя, твой отец привёл Петю ко мне, из школы забрал.
— Что?! Мам, я сейчас приеду! Не пускай его ни под каким видом!
Лидия взяла внука за плечи.
— Пойдём, родной, домой. Дедушка нас подождёт снаружи.
— Ба, а медведь? — растерянно спросил мальчик.
— Пусть дедушка с ним чай пьёт. Он ему теперь роднее всех.
Она втолкнула Петю в квартиру, закрыла дверь. Анатолий остался за порогом, возмущённо стуча кулаком.
— Лида, ну что ты как чужая! Это же внук!
— Именно. И ты для него теперь чужой, как и для меня!
Через полчаса приехала Катя — злость в глазах, пальто нараспашку.
На лестничной площадке поднялся крик, грохот, потом всё стихло.
Лидия даже не прислушивалась — знала: дочь его быстро поставит на место.
Когда Катя вошла, держала Петю за руку.
— Мам, всё. Он к нам больше не сунется. Я ему такое высказала — надолго запомнит.
— И правильно, дочка.
— Ты как, держишься?
— Держусь. Просто устала.
Катя обняла мать.
— Отдыхай, ладно? И, мам, ты молодец. Не дрогнула. Я тобой горжусь.
Когда дверь за ними закрылась, Лидия долго стояла у окна. Внизу опять мелькнула фигура Анатолия — с плюшевым медведем под мышкой. Он брёл куда-то в темноту, маленький и смешной.
Лидия вздохнула. Сердце сжалось, но не от жалости — от окончательного понимания, что всё. Больше не будет ни просьб, ни звонков, ни «Лидочка, прости». Конец.
Она достала из шкафа старый альбом. Перелистала страницы: свадьба, отпуск в Сочи, рождение Кати. Всё это теперь как чужое кино. Без боли, просто кадры чужой жизни.
Закрыла альбом и убрала подальше.
А утром, когда выходила выбросить мусор, на площадке у двери стоял тот самый медведь. Глупая плюшевая морда смотрела на неё снизу вверх. Лидия посмотрела на него и усмехнулась.
— Ну вот, хоть кому-то ты, Толя, пригодился, — пробормотала она и оставила игрушку возле мусоропровода.
Она спустилась вниз. На улице уже пахло мокрой листвой, октябрьским ветром и чем-то новым, едва ощутимым — как предвкушение.
Прошла неделя.
Лидия Петровна, вроде, успокоилась. Квартира опять наполнилась привычной тишиной: телевизор бубнит себе про новости, попугайчики перекликаются, чайник шипит на плите. Всё как всегда. Но внутри будто осадок остался — неприятный, липкий. После того визита с Петей всё время ждала, что Толя ещё что-нибудь выкинет. Он был из тех, кто не умеет просто уйти. Обязательно оставит после себя след — как пятно на скатерти, которое не отстирывается.
Катя пару раз звонила:
— Мам, он точно больше не появлялся?
— Нет.
— Ну и слава Богу. Я его предупредила: сунется ещё — заявление напишу.
— Не надо, дочка. Пусть сам варится в своей каше.
Так и шло. Октябрь выдался хмурый, дождливый. Лидия по вечерам сидела с вязаньем, смотрела старые сериалы, ходила по субботам на аквааэробику. Ей даже стали улыбаться новые знакомые — такие же женщины её возраста, разведённые, вдовы. «Нормальная ты баба, Лид, зря себя раньше в ноль гробила», — говорила одна из них. И Лидия думала: да, может, и правда зря.
Но всё равно — пустота внутри не отпускала. Не грусть даже, а какая-то тихая настороженность. Будто вот-вот что-то случится.
И случилось.
Вечером, в среду, зазвонил домофон.
— Лидочка, это я, Галя с восьмого! — раздался голос соседки.
— Ну, заходи, чего кричишь?
— Да я не к тебе, я тебя предупредить! Там твой Толя под подъездом опять крутится. Уже час сидит на лавке. Вроде как с кем-то по телефону ругался.
Лидия выдохнула.
— Понятно. Спасибо, Галка. Пусть крутится, ему там место.
— А ты дверь на цепочку держи, мало ли чего, он вид у него… ну, сам понимаешь.
Она и сама понимала. В тот вечер долго не могла заснуть, ходила из комнаты в комнату, слушала, не скрипнет ли где пол или замок в двери. На рассвете всё-таки задремала.
Утром, выглянув в окно, увидела — лавка пуста. Легче стало.
Но не надолго.
Через пару дней, когда Лидия вернулась с рынка, у двери нашла свёрток. Завёрнут в газету, перевязан шнурком. Внутри — старый, потёртый кожаный ремень. Его ремень. И записка на мятых листках в клеточку:
«Ты же знаешь, я без тебя не могу. Дай хоть поговорить, прошу».
Руки у неё похолодели. Не от страха — от злости.
— Ах ты, артист недоделанный… — пробормотала она и швырнула свёрток прямо в мусорное ведро.
В тот же день позвонила Кате:
— Он опять под окнами был.
— Мам, я знала! Этот упёртый, как бетон. Слушай, может, к участковому сходишь? Пусть ему профилактику проведут.
— Не хочу. Он же всё равно выкрутится. Ему только внимание подавай, он им живёт.
Но вечером всё повторилось: снова звонок, снова его голос — тихий, почти жалобный.
— Лид, ну не гони. Я хоть извиниться хочу по-человечески.
Она молчала. Потом сказала коротко:
— Уходи, Толя. Пока я совсем терпение не потеряла.
В ответ — молчание. Потом шорох шагов и тишина.
Прошла ещё неделя.
Лидия уже решила, что он наконец отстал. Даже настроение улучшилось — пошла к соседкам во двор, села с ними на лавочке. Те обсуждали всё подряд — от цен на коммуналку до телевизионных шоу.
— А ты, Лид, чего одна всё? — спрашивает Галя. — Ну разве плохо, когда мужик рядом? Пусть старый, пусть с характером — зато не скучно.
— Ага, не скучно, — хмыкнула Лидия. — Только потом ты год от боли отходишь. Мне лучше скучно, но спокойно.
Соседки переглянулись, зацокали языками.
— Правильно говорит, — вставила Марья Семёновна. — С моим покойным тоже намучилась. Всё бабы да рыбалка, бабы да рыбалка. А потом одна в больнице лежала, так никто и не пришёл. Вот тебе и мужик.
Лидия послушала, посмеялась с ними, и на душе потеплело. Вечером пошла домой, даже песню под нос мурлыкала.
Но, когда подошла к подъезду, песня застряла в горле.
На лавке опять сидел Толя. Вид растерянный, руки дрожат, рядом пластиковый стакан с пивом.
— Ну что, опять дежуришь? — спросила она сухо.
— Я жду тебя.
— Чего тебе от меня надо?
— Понять хочу, где я ошибся.
Лидия посмотрела на него и не выдержала:
— Толя, ты всю жизнь ошибался. Не где-то, а во всём. Ты хотел, чтоб все тебя жалели, кормили, гладили по голове. А когда надо было быть мужчиной — ты в кусты. Вот и вся твоя ошибка.
Он отвёл взгляд, помолчал.
— Я думал, у нас всё по-другому будет. Что ты простишь. Ты ведь всегда прощала.
— А я думала, ты когда-нибудь поймёшь, что прощение — не бесконечное. Видишь, ошиблись оба.
Она развернулась к двери.
— Лид, подожди! — вскрикнул он. — У меня всё рухнуло! Я не знаю, куда идти!
— Вот туда и иди, куда хотел год назад, — ответила она тихо и ушла.
В ту ночь ей снился сон: будто она идёт по длинной дороге, а по обочине лежат старые вещи — его куртка, их фотографии, какие-то письма. И она идёт мимо, даже не оглядывается. Просто идёт — и с каждым шагом дышится легче.
Прошло два месяца. Наступил декабрь. Снег ложился толстым ковром, во дворе нарядили ёлку. Катя с Петей приходили в гости, нарезали салат, смеялись. Лидия смотрела на них и впервые за долгое время чувствовала — вот она, настоящая семья. Без лжи, без надрыва. Просто тихое счастье.
Но прошлое, как назло, не хотело отпускать.
Однажды вечером позвонила Галя:
— Лид, ты сядь, не пугайся. Я его видела. Он устроился в охрану в магазин за углом.
— Ну и пусть, работает человек.
— Так он там всем рассказывает, как его жена выгнала, а он бедный-несчастный ночует в подвале. Народ сочувствует, кто копеечку, кто сигарету подкинет.
Лидия закатила глаза:
— Знаю я его. Жалость для него — как валюта. Пусть рассказывает. Мне всё равно.
Но всё равно потом долго думала. Сидела у окна, пила чай, и перед глазами стоял он — не тот, что с молоденькой хихикал, а другой: серый, усталый, чужой.
Иногда жалость подкрадывалась — такая, тихая, как тень.
Но она гнала её. Жалость — опасная штука. Стоит пожалеть, и опять всё начнётся.
Перед Новым годом Петя попросил:
— Ба, а можно дедушку на ёлку позвать?
Катя сразу напряглась:
— Нет. Даже не думай.
— Ну, мам, он же мой дед! — мальчик надулся.
Лидия вмешалась:
— Петенька, дедушка у тебя есть, но сейчас он живёт своей жизнью. А Новый год — семейный праздник. Вот мы и будем праздновать своей семьёй. Хорошо?
Мальчик вздохнул и кивнул.
А в сам Новый год, когда стрелки перевалили за полночь, Лидия вышла на балкон. Салюты гремели, люди на улице кричали, обнимались. Она смотрела на это и чувствовала, как в груди что-то отпускает. Всё — прошлое, обиды, ожидания. Осталась только она сама. И это было не страшно. Даже наоборот — спокойно.
Но история на этом не закончилась.
Весной, когда снег растаял, Лидия пошла на рынок — купить семена для дачи. Возле ларьков с овощами её окликнули:
— Лида!
Она обернулась — Толя. В руке пакет с хлебом, на лице — усталость, но глаза… будто другие. Не было уже той наглости и жалости к себе. Просто усталый человек.
— Здравствуй, — сказала она нейтрально.
— Здравствуй. Я… не хотел тревожить. Просто увидел, не удержался.
— Ну, раз уж увидел — говори.
Он почесал затылок, замялся.
— Я, Лид, устроился сторожем. Нормально всё. Комнатку дали при складе, живу потихоньку. Не пью. Хотел… спасибо сказать.
— За что это ещё?
— За то, что не пожалела тогда. Если б пустила — я бы так и остался тряпкой. А теперь хоть сам чего-то делаю.
Лидия удивилась. Даже не знала, что ответить.
— Ну, раз сам выбрался — молодец. Только не думай, что я теперь тебя обратно позову.
Он усмехнулся:
— Не надо. Я и не рассчитывал. Просто хотел, чтоб ты знала — я жив, не пропал.
Она кивнула, посмотрела на него — впервые без злости.
— Береги себя, Толя.
— И ты, Лид.
Он ушёл, смешавшись с толпой. А она стояла ещё минуту, смотрела ему вслед. И вдруг поняла: да, пожалуй, всё действительно закончилось. Не словами, не скандалом, а вот так — просто. Тихо.
Летом Лидия ездила на дачу. Копалась в грядках, сажала цветы. Её соседка по участку — бодрая бабка Вера — всё время подшучивала:
— Лид, ты как невеста в ожидании! Всё чистишь, полешь, на скамейке любуешься!
— Так я теперь для себя живу, Вера. Для кого ж ещё.
— Правильно. Жизнь одна, а мужиков — тьма, — смеялась та.
Они сидели по вечерам, пили чай, слушали сверчков. И Лидия думала, что, может, в этом и есть счастье — когда ничего не болит, никто не орёт, не обманывает, а просто спокойно.
Иногда ей снился Толя. Но уже не тот, что просил под дверь пустить, а молодой, из тех времён, когда они только женились, когда смеялись, бегали на танцы, строили планы.
И она просыпалась с лёгкой грустью, но без боли.
Осенью, ровно через год после того первого его возвращения, Лидия получила письмо. Настоящее, бумажное, в конверте. Почерк Толин.
«Лида.
Я не жду, что ты ответишь. Просто хочу, чтоб ты знала: я уезжаю в Тверь. Там устроился на постоянку, на стройке. Жизнь налаживается потихоньку.
Иногда вспоминаю, как ты говорила, что без женщины мужик глупеет. Ты права.
Спасибо за годы. И прости за глупость.
Живи спокойно. Ты это заслужила».
Она сидела на кухне, перечитывала эти строки и почему-то улыбалась. Не потому, что хотела его вернуть. А потому, что всё встало на свои места. Конец, которого она ждала, наконец стал концом.
Лидия сложила письмо, положила в ящик. Не сжигать — зачем. Пусть лежит, как память о пройденной дороге.
Потом налила себе чай, выглянула в окно. Октябрь опять пришёл — такой же, как год назад, только теперь в нём не было ни боли, ни страха. Просто тихий ветер гонял листья по двору.
Попугайчики щебетали в клетке, телевизор бубнил про погоду. Лидия включила настольную лампу и взяла вязание.
За окном темнело, и в этой темноте ей было не страшно.
Она наконец почувствовала то, о чём раньше даже не думала: свободу. Настоящую, женскую, без гордости и пафоса. Просто спокойствие — когда ты никому ничего не должна.
И, отложив спицы, тихо сказала в пустоту:
— Ну вот и всё, Толя. А теперь — живи. А я поживу по-своему.
И впервые за много лет улыбнулась — по-настоящему, легко, как человек, который наконец перестал ждать.
Пышнотелая девушка преобразила бездомного и выдала его за кавалера на вечеринке – никто не узнал правду!»