– Да забери ты свои деньги себе, Мария, не подавись ими! – с порога крикнула Лариса Петровна, даже не снимая сапоги. Голос — визгом, глаза — сверкают, будто из-под очков искры летят.
Маша стояла на кухне, мешала кофе, и рука у неё чуть дрогнула. Чашка звякнула о блюдце.
– Я тебе, между прочим, ничего не должна, – ответила спокойно, но в голосе уже звенела усталость. – Ты чего вообще приперлась с утра пораньше? Воскресенье ведь.
– Ах, ничего не должна! – перекривилась свекровь. – А я, значит, просто так своих нервов трачу? Я, между прочим, за твоего мужа жизнь бы отдала, а ты… ты на него копейку пожалела!
– На твою машину, ты хотела сказать, – не выдержала Маша и наконец повернулась к ней лицом. – Копейку пожалела не на мужа, а на твою очередную хотелку.
– Ой, да как ты разговариваешь со старшими! – Лариса Петровна схватилась за сердце, будто Маша её ножом полоснула. – Да я твоей матери в жизни бы слова такого не сказала!
– Моя мать, между прочим, никогда бы не стала клянчить у зятя деньги, – отрезала Маша.
В прихожей показался Алексей — босиком, заспанный, волосы во все стороны. Глаза сразу сузились: он понял, чем пахнет.
– Мам, ну что опять? – устало спросил он, поднимая руки, будто между двух кошек оказался. – Может, хватит уже?
– А что хватит? Я с тобой нормально разговариваю! Это она, твоя жена, на меня орёт!
– Никто на тебя не орёт, – Маша поставила чашку и села за стол, будто разговор этот ей до смерти надоел. – Просто всё время одно и то же. Сколько можно?
Она уже не считала, какой это по счёту визит свекрови с претензиями. То деньги ей дай на отпуск, то на ремонт, то теперь, оказывается, «срочно нужна новая машина, а то старый Лансер, как она выразилась, стыдно перед соседями ставить во дворе».
– Машенька, ну ты же умная девочка, – меняла тон Лариса, видя, что сын хмурится. – Я ведь не для себя прошу. Нам с отцом тяжело уже, машина старенькая, а нам по врачам ездить… да и продукты привозить надо.
– Мам, – Алексей потёр виски. – Мы же с Машей тебе уже объясняли: сейчас не время.
– Не время! – передразнила она. – А когда будет время, а? Когда вы на Мальдивы улетите, и я вам там что, по интернету попрошу взаймы? Ты хоть понимаешь, Лёша, что я не из прихоти?
Маша, слушая, только покачала головой. Сцена эта была привычной, словно старое кино, которое включают каждый раз, когда делать нечего.
– Мам, – тихо, но твёрдо сказала она, – если бы речь шла о здоровье, мы бы помогли. А вот на ваши понты — извини.
– Понты?! – взвизгнула Лариса. – Ты меня оскорбляешь в моём собственном доме!
– Это наш дом, – спокойно поправила Маша. – Мы его вместе купили.
Повисла пауза. Тяжёлая, как сырой ноябрьский воздух за окном. За стеклом моросил дождь, серый, холодный. Дворники на припаркованных машинах лениво гоняли капли туда-сюда.
Алексей молчал. Его всегда клинило в такие моменты. Он стоял посреди кухни, словно между двух берегов, и не знал, куда шагнуть, чтобы не утонуть.
– Мам, может, пойдём? – наконец выдохнул он. – Ты остынь, ладно?
– Ага, уйду я! – Лариса не собиралась сдаваться. – Пусть Маша мне в глаза скажет, что я ей чужая, что мы ей, значит, не родня!
– А вы сами посудите, – Маша поднялась. – С того дня, как мы поженились, я только и слышу: «Машенька, помоги», «Машенька, одолжи», «Машенька, ты же в банке работаешь». Я не банкомат, Лариса Петровна. И Алексей — не банкомат.
– Да кто ты вообще такая, чтобы мне указывать! – выпалила та. – Твоя работа — держать мужа в порядке, а не считать наши копейки!
– Вот с этого и начнём, – сжала губы Маша. – Мой муж взрослый мужчина. И если ему не хватает решимости сказать тебе «нет», я скажу.
– То есть ты против семьи мужа, да? – почти торжествующе произнесла свекровь. – Ты нас вычёркиваешь, Машенька?
– Я вычёркиваю постоянные поборы и скандалы, – ответила она.
Лариса Петровна шумно вздохнула, надела куртку и громко хлопнула дверью, чтобы слышали все соседи на лестничной площадке.
Алексей остался стоять, потирая лоб.
– Ну вот опять, – тихо сказал он. – Маш, ну ты же могла помягче?
– А ты — пожёстче, – ответила она. – Надоело быть крайней.
Он промолчал. Только глянул в окно, где по подоконнику стекали дождевые капли. Снаружи всё было мокрое, унылое — как и у него на душе.
В тот же вечер Маша сидела на диване с ноутбуком и сводила семейный бюджет. Ремонт тянул деньги, как пылесос. В декабре нужно было платить за кухню, а там и Новый год на носу.
– Маш, – Алексей подошёл, сел рядом. – Слушай, а может, всё же дать им взаймы немного? Ну хоть тысяч пятьдесят. Они старенькие, им и так тяжело…
– Ты опять за своё? – устало вздохнула она. – Лёш, я понимаю, что они твои родители, но мы что, печатаем деньги? Ты забыл, сколько на плитку ушло?
– Ну да, но маму мне жалко, – почесал затылок он. – Она ведь не злая, просто… гордая.
– Гордая? – Маша чуть не рассмеялась. – Она просто привыкла жить за чужой счёт.
– Не говори так, – попросил он. – Это всё от характера.
– Знаешь, мне кажется, – она отложила ноутбук, – у нас в семье только у одной характер, и это не у твоей мамы.
Он промолчал, но глаза выдали всё: обиду, растерянность, беспомощность.
Через неделю Лариса Петровна позвонила снова. Голос у неё был необычно ласковый, медовый.
– Машенька, здравствуй, – пропела она. – Как ты, родная?
– Нормально, – настороженно ответила Маша. – Что-то случилось?
– Да нет, просто соскучилась! – захихикала Лариса. – Хотела зайти, чайку попить, поговорить по душам.
– По душам? – переспросила Маша, чувствуя, как под ложечкой неприятно холодеет. – Ладно, заходите.
Она уже заранее знала, чем это закончится. И не ошиблась.
Через двадцать минут на столе стоял чайник, печенье, а свекровь, перекладывая чашку из руки в руку, начала:
– Машенька, я к тебе с просьбой. Последний раз, честное слово.
– Опять?
– Ну, так получилось. Мы с Аркадием в кооператив вступили, дачку хотим купить. Там участочек хороший, пять соток, вода рядом. Нам бы немного не хватает…
– Сколько «немного»?
– Всего-то сто пятьдесят тысяч. Мы потом продадим старую машину — и сразу всё вернём!
Маша просто посмотрела на неё. Без злости, без удивления. Просто молча.
– Ну скажи хоть слово, Машенька! – взмолилась свекровь. – Я ж не прошу навсегда!
– Лариса Петровна, – тихо сказала Маша, – вот вы сейчас сидите, чай пьёте, и даже не представляете, как мне стыдно.
– Почему стыдно-то?
– Потому что мне двадцать девять лет, я работаю с утра до ночи, считаю каждую копейку, чтобы выплатить всё по квартире. А вы, взрослая женщина, вместо того чтобы радоваться, что у сына жизнь устроилась, ходите к нам и унижаетесь. Вам не стыдно?
Лариса побледнела.
– Да что ты себе позволяешь?!
– Правду говорить.
В кухне повисла тишина, прерываемая только тихим свистом чайника.
Свекровь поднялась, поправила платок и холодно произнесла:
– Ну что ж. Видимо, у вас в семье теперь так принято — старших стыдить. Запомни, Машенька, на свете всё возвращается. Всё.
И ушла.
Прошло две недели после того разговора.
Маша уже почти успокоилась — не то чтобы простила свекровь, просто устала переживать. Жизнь пошла своим чередом: работа, дом, вечные пробки, магазин у подъезда, где продавщица Таня уже здоровалась как с подружкой. Алексей, казалось, тоже всё понял — больше тему родителей не поднимал. Но как это часто бывает, тишина перед бурей — самая обманчивая.
Вечером, когда Маша возвращалась домой с работы, телефон зазвонил. На экране — «Алексей».
— Алё, — устало сказала она, переступая через сугроб у подъезда.
— Маш, не пугайся, только спокойно, ладно? — голос у мужа был странный, будто он что-то натворил.
— Что опять? — Маша замерла.
— Мама с папой к нам заехали. На минутку.
— На минутку? — усмехнулась. — А ты их, значит, пустил?
— Ну… да. Я ж не мог их на улице оставить, зима всё-таки.
Маша выдохнула, прикрыла глаза.
— Хорошо. Только без концертов, ладно? Я устала сегодня.
Когда она зашла домой, в прихожей уже стояли две пары сапог, а в гостиной слышался мамин голос — тихий, но вязкий, как сироп:
— …Я же не для себя прошу, Лёшенька, ну пойми. Павлушке сейчас тяжело, совсем беда у него.
«Ну конечно, — подумала Маша. — Опять Павлушка».
Она сняла пальто, прошла на кухню, не глядя в сторону комнаты. Но мать мужа сама её отыскала.
— Машенька, добрый вечер! — улыбка во весь рот, как будто ничего никогда между ними не было.
— Добрый, — коротко кивнула Маша.
— Мы тут вот… — начала Лариса, но Алексей вмешался:
— Мам, подожди. Маша с дороги, дай ей хоть руки помыть.
Маша мыла руки долго, будто отмывая не грязь, а раздражение. В зеркале над раковиной отражалось лицо — усталое, с тенью под глазами. «Да когда ж вы угомонитесь-то, господи?» — подумала она.
Когда вышла, все уже сидели за столом. Папа Алексея, Аркадий Николаевич, крутил в руках кружку, будто искал в ней ответы на все вопросы.
— Маш, — начал он осторожно, — ты ж не подумай, мы не с пустыми руками пришли. Вон, варенье принесли, малиновое, домашнее.
— Спасибо, — ответила она, садясь.
— Мы, собственно, вот по какому делу, — подхватила Лариса, явно торопясь, пока сын рядом. — Павлушка в неприятности, серьёзные.
— Ага, — сухо сказала Маша. — Я догадываюсь.
— Он теперь один, — вздохнула свекровь. — Жена его бросила, детей забрала. Он в долги влез, чтобы машину ей ту, клятую, купить. А она — хлоп дверью, и всё.
— Ну, бывает, — пожала плечами Маша. — Сам виноват.
— Маш, ну нельзя так, — нахмурился Алексей. — Всё же семья.
— Семья — это ты и я. Остальное — родственники, — спокойно сказала Маша, но глаза при этом блеснули.
— Как тебе не стыдно! — воскликнула Лариса. — Мы же одна кровь!
— Да ваша кровь мне покоя не даёт уже год, — ответила Маша, и тут же пожалела.
В комнате повисла тишина, тяжёлая, липкая.
Аркадий Николаевич кашлянул, поднялся:
— Ларис, пойдём. Видишь, не время.
Но Лариса не ушла. Она сидела с каменным лицом, упрямо глядя Маше прямо в глаза.
— Я, может, и не святая, но у меня совесть есть. А у тебя, Машенька, — только холод. Сколько ты себя ни строишь умной, всё равно видно: в тебе доброты — кот наплакал.
Алексей вскочил:
— Мам! Хватит!
Но Маша уже не слушала. Она просто встала и тихо сказала:
— Алексей, поговорим потом. Сейчас я выйду.
Она ушла в спальню, закрыла дверь, опустилась на кровать. Из гостиной слышались голоса, потом хлопок двери. Всё стихло.
Минут через десять зашёл Алексей.
— Они ушли, — сказал тихо.
Маша кивнула, не глядя.
— Маш, ну пойми ты их. Они ведь…
— Они ведь что, Лёш? — перебила она. — Они живут, как хотят, а потом приходят сюда и требуют, чтобы мы решали их проблемы.
— Ну не всё так просто.
— Просто! — вдруг резко сказала она. — Ты не видишь, что они тебя используют? Всю жизнь! Мама через тебя всё делает: и деньги просит, и жалость давит. А ты — ведёшься!
— Не говори про маму так, — сжал кулаки он.
— А как? Как, если это правда?
Он отвернулся, постоял у окна, потом бросил:
— Знаешь, Маш, у тебя с каждым днём всё меньше тепла. Стала какая-то… железная.
— А ты — мягкотелый, — тихо сказала она.
Эти слова зависли в воздухе, будто в комнате стало холоднее.
Следующие дни прошли на нервах. Они разговаривали только по делу: кто заберёт посылку, кто купит хлеб, кто вынесет мусор.
Маша старалась держаться, но где-то внутри зрела тревога — тяжёлая, вязкая.
А потом всё и правда перевернулось.
Однажды вечером Алексей пришёл поздно, с запахом пива. Сел на кухне, уставился в стол.
— Маш, — сказал он хрипло, — я маме перевёл деньги.
— Что? — Маша застыла.
— Ну… немного. Сто тысяч. На время.
— На время? — она усмехнулась. — А ты веришь, что они тебе хоть рубль вернут?
— Ну не мог же я просто стоять в стороне!
— Значит, я была права, — Маша села напротив. — Ты не можешь поставить границы даже там, где уже всё ясно.
Он поднял глаза, красные, уставшие.
— Я помог брату. И не жалею.
— Молодец, — кивнула. — Только запомни, Лёш, я туда больше ни копейки не дам.
Он не ответил. Только сжал губы и ушёл спать на диван.
Так продолжалось неделю.
Молчание, как пыль, оседало во всех углах квартиры. И только чайник по утрам шипел, как будто имел своё мнение на этот счёт.
Маша работала до ночи, а дома всё чаще чувствовала себя чужой. Алексей стал замкнутым, раздражительным. Один раз она услышала, как он по телефону говорит матери:
— Мам, не волнуйся. Я разберусь.
После этого Маша поняла — разлад уже не остановить.
В декабре, когда метель заметала весь город, Алексей внезапно собрал вещи.
— Я съеду пока к родителям. На время. — Голос дрожал, но взгляд был твёрдым.
— На время? — тихо спросила Маша. — Или навсегда?
— Не знаю.
Она не плакала. Просто стояла, глядя, как он застёгивает сумку.
— Только помни, — сказала наконец, — мамина квартира — не спасение. Она умеет делать вид, что тебя защищает. А на деле просто тянет тебя вниз.
Он промолчал. Ушёл.
Новый год Маша встречала одна. Елку не ставила. Купила мандаринов, открыла шампанское — одно на двоих, как раньше, — и вдруг поняла, что ей не больно. Ей пусто.
Через пару недель Алексей позвонил.
— Маш… — тихо сказал он. — Я всё понял. Мама… она…
— Поздно, Лёш. Понимать надо было раньше.
— Я скучаю.
— Я тоже, — призналась она. — Но возвращаться туда, где нами командует твоя мама, я больше не хочу.
Он долго молчал.
— Ты сильная, Маш. А я…
— А ты — просто сын своей матери, — перебила она. — И это не упрёк. Это факт.
Весной она переехала в новый офис — повыше должность, побольше зарплата. Сняла небольшую квартиру поближе к центру. На стене повесила фотографии: море, солнце, она улыбается.
Иногда, проходя мимо парка, она видела старушек на лавочке — таких, как Лариса Петровна: громких, уверенных, что всё на свете знают лучше всех. И каждый раз в груди что-то щемило — не от злости, от усталости.
Однажды позвонил Алексей.
— Мамка хочет встретиться. Говорит, скучает.
Маша усмехнулась.
— Пусть скучает. Иногда это полезно.
Он помолчал.
— Знаешь, — сказал, — она теперь внуков хочет. Говорит, жалеет, что всё так вышло.
— Внуков? — тихо повторила Маша. — Пусть начнёт с извинений.
И отключила.
Она вышла на балкон. Воздух был тёплый, весенний, пах чем-то новым. Внизу гудел город — живой, шумный, без чужих голосов в её доме.
Маша закрыла глаза и впервые за долгое время почувствовала спокойствие.
Пусть у каждого будет своя правда, своя семья, свои уроки.
Главное — чтобы не было больше тех, кто приходит в твой дом с фразой:
«А ты нам должна».
И Маша знала — она больше никому ничего не должна.
— Знак? Знак того, что ты после родов не в себе. У нас ипотека, Лен. Квартира однокомнатная. Я один работаю