— Вань, выходит, всё ей досталось?! — выкрикнула Марина, её голос дребезжал от возмущения. — А нам — ничего? Совсем ничего?
Анна устало смотрела младшего брата и его жену. Под глазами залегли тени, руки мелко дрожали от усталости. Еще вчера она хо рон ила отца, а сегодня хоронила последние остатки родства.
— Марина, давайте не сейчас… — начала было она, но невестка резко перебила:
— А когда? Когда ты всё распродашь? Мы тоже имеем право!
На столе стояла рюмка водки, накрытая кусочком черного хлеба, а рядом — фотография Петра Михайловича в черной рамке.
***
Анна и Иван выросли в обычной советской семье. Их дом — типичная трёхкомнатная квартира в панельной девятиэтажке. Отец, Пётр Михайлович, был мастером на заводе, человеком молчаливым, но справедливым. Мама, Лидия Васильевна, работала в районной библиотеке и приносила домой стопки книг, которые Анна глотала одну за другой.
Иван всегда был тихим, послушным мальчиком, но странно зависимым от чужого мнения. В детстве он мог часами играть с сестрой в больницу или школу, но стоило выйти во двор — становился грубым, отталкивал её, чтобы друзья не дразнили «маменькиным сынком».
Анна это помнила — как он предал её в шесть лет на детской площадке.
— Вань, пойдём домой, мама обедать звала! — крикнула она тогда.
— Отстань! — огрызнулся брат, оглядываясь на приятелей. — Она мне не сестра, просто соседка!
Мальчишки заржали, а маленькая Аня стояла с открытым ртом, не веря своим ушам.
С тех пор она не верила в его искренность.
С годами всё только усугубилось. В двадцать три Иван женился на Марине — женщине властной, расчетливой, привыкшей решать за двоих. Высокая, с острыми скулами и вечно поджатыми губами, она быстро «отучила» мужа от самостоятельности.
На семейном ужине в честь помолвки Марина сразу расставила точки над «i»:
— Ваня больше не будет тратить время на эти ваши посиделки. У нас теперь своя семья, свои планы.
— Но мы же родители… — растерянно начала Лидия Васильевна.
— Вот когда внуки появятся, тогда и поговорим, — отрезала Марина.
Теперь Иван не мог купить даже пачку сигарет без её одобрения.
Анна же осталась одна. После медучилища работала медсестрой в районной поликлинике — скромно, но честно. Замуж так и не вышла — был один роман с врачом-хирургом, но тот предпочёл карьеру в столице семейному счастью в провинции.
— Поедем со мной в Москву, — предлагал он.
— А родители? Я не могу их бросить.
— Твой выбор, — пожал плечами хирург и уехал один.
Анна не держала зла, просто приняла как данность.
После ухода матери три года назад отец сильно изменился. Лидия Васильевна у мер ла внезапно — ин сульт прямо в библиотеке, среди любимых книг. Пётр Михайлович стал замкнутым, забыл о друзьях по заводу, целыми днями сидел в кресле у окна.
Только Анна навещала его каждые выходные, привозила пироги с капустой — его любимые, лекарства от давления, старалась оживить опустевший дом.
— Вот, папа, твои таблетки на неделю разложила. Красные — утром, белые — вечером.
— Спасибо, доченька. Хоть ты не забываешь.
— А Ваня?
— Ваня занят. У него Марина, — отец усмехался горько.
Старая кошка Мурка, которую когда-то принесла мама, всё так же спала у батареи, а в углу кухни потрескивал старый приёмник, из которого доносились новости и прогноз погоды.
***
Когда у Петра Михайловича начались приступы головокружения и потери сознания, Анна забеспокоилась не на шутку. Сначала думала — возраст, давление скачет, но после нескольких обследований в областной больнице стало ясно: диагноз тяжелый. Он кология, четвертая стадия.
Отец сперва отмахивался, сидя на кухне за чашкой остывшего чая:
— Не хочу врачей, Анюта. Проживу, сколько отпущено. Мама ждёт.
— Пап, не говори так, — Анна присела рядом, взяла его шершавую ладонь в свои руки. — Мы будем бороться. Есть новые методы, препараты…
Она не позволила ему сдаться. Возила по клиникам — сначала в областной центр, потом в Москву, в онкоцентр на Каширке. Доставала дефицитные лекарства через знакомых, сидела ночами рядом, когда боли становились невыносимыми.
Квартира наполнилась запахом лекарств и больницы. На тумбочке у кровати выстроились флаконы и коробочки с таблетками, рядом — тонометр и глюкометр. Анна научилась делать уколы обезболивающего, менять капельницы, следить за показателями.
Она продала свою маленькую студию на окраине города, чтобы оплатить курс химиотерапии и дорогостоящие препараты.
Отец сердился, когда узнал:
— Зачем ты это сделала? Где жить будешь?
Анна улыбалась, поправляя одеяло:
— Пап, у нас всё будет хорошо. Главное — ты не бросай. А квартира… это просто стены. Дом там, где ты.
В это время брат ни разу не приехал. Лишь позвонил пару раз — коротко, будто отбывая повинность:
— Ну как он там?
— Плохо, Вань. Приезжай, он будет рад.
— Не могу, работа. Марина болеет.
Однажды Марина сама взяла трубку и сказала прямо, без обиняков:
— Аня, мы не можем помогать. Нам на новую квартиру копить надо, ипотеку взяли. Его всё равно не вылечат, зачем деньги на ветер бросать?
Эти слова стали для Анны точкой невозврата. Она положила трубку и больше не звонила брату. В тот вечер она долго сидела у отцовской кровати, слушая его тяжелое дыхание, и понимала — она больше не чувствует родства с Иваном. Он стал чужим человеком.
***
За неделю до с мер ти, в редкий момент просветления, когда боль отступила, отец позвал Анну в свой кабинет — маленькую комнату, заставленную книжными полками.
На старом письменном столе лежали аккуратно сложенные бумаги, паспорт и ручка. Пётр Михайлович сидел в кресле, укутанный пледом, несмотря на июльскую жару за окном.
— Анюта, садись, — он указал на стул напротив. — Я должен тебе кое-что сказать.
Анна села, с тревогой глядя на осунувшееся лицо отца.
— Я написал дарственную на тебя. Всё — квартира, машина, дача. Вот документы, — он придвинул папку. — Уже заверено у нотариуса. Мне так спокойнее.
Анна растерялась, замахала руками:
— Пап, что ты! Зачем? А Ваня?
— Ваня… — отец покачал головой. — Ваня сделал свой выбор. Он выбрал жену, её семью. И я не осуждаю. Но ты… ты одна обо мне заботилась. Ты не бросила. Пусть всё останется тому, кто помнит, что такое совесть и долг перед родителями.
— Но они обидятся…
— Пусть, — отец взял её руку. — Анюта, я прожил долгую жизнь. И знаешь, что понял? К ровное родство — это ещё не всё. Настоящее родство — в поступках, в заботе, в том, чтобы быть рядом, когда трудно. Ты — моя настоящая дочь. А Иван… Иван просто человек с моей фамилией.
Он у мер тихо, ночью, через шесть дней после этого разговора. Анна сидела рядом, держала его за руку, чувствуя, как слабеет пульс, как уходит тепло. Последними его словами было тихое «спасибо».
***
На девятый день после по хо рон, когда по традиции собираются близкие помянуть у сопшего, Марина и Иван пришли «поговорить». Анна только что закончила убирать со стола — гости разошлись, оставив её одну с горой посуды и тяжёлыми мыслями.
Марина без обиняков начала, едва переступив порог кухни:
— Давай по-честному, по совести: делим всё пополам. Мы ведь тоже дети. Точнее, Иван — сын, единственный сын! Нам квартира нужна, мы в ипотеке по уши. А тебе хватит дачи, ты одна, детей нет.
Анна слушала, как будто сквозь толщу воды. Слова доносились приглушённо, нереально. Она смотрела на брата — тот стоял, уткнувшись взглядом в пол, руки в карманах.
— Вы помогали, когда отец болел? — спросила она тихо, без упрёка, просто констатируя факт.
— Так у нас свои проблемы! — вспыхнула Марина. — Кредиты, работа! Не все могут бросить всё и сидеть с больными!
— Я не бросала «всё». Я выбрала отца.
— Ну и ду ра! — выпалила Марина. — Квартиру продала! А если бы он всё Ване оставил?
Анна встала, подошла к окну. На подоконнике стояла отцова кружка. Она взяла её, покрутила в руках.
— Отец всё решил сам. Он оставил всё мне. Есть дарственная.
— Мы оспорим! — закричала Марина. — Это несправедливо! Ты его запугала, старика больного!
Иван наконец поднял голову:
— Марин, хватит…
— Молчи! — рявкнула жена. — Вечно ты тряпка!
Анна вышла на балкон. Июльский вечер был душным, где-то вдали грохотала гроза. Она стояла, держась за перила, и вдруг поняла: ей больше не за что оправдываться. Не перед ними. Она сделала всё правильно.
***
Иван больше не звонил. Только через месяц пришло короткое сообщение в мессенджере: «Мы подали на оспаривание дарственной. Ничего личного.»
Суд тянулся полгода. Марина наняла дорогого адвоката, пыталась доказать, что отец был невменяем, что Анна оказывала на него давление. Приводили свидетелей — соседей, которые видели Анну в доме отца. Но все они говорили одно: она ухаживала, заботилась, была рядом.
Анна наняла скромного юриста из бесплатной консультации. Принесла чеки на лекарства, договор купли-продажи своей квартиры, медицинские документы.
Суд они проиграли.
После заседания Иван подошёл к ней в коридоре. Постаревший, с новой сединой в висках.
— Ань… я… прости.
— За что, Вань?
— За всё. Я знаю, ты правильно поступила. С отцом. Но Марина…
— Живи, как считаешь нужным, — Анна устало улыбнулась. — Просто мы больше не брат и сестра. Мы — чужие люди, которые когда-то жили в одном доме.
***
Прошёл год. Анна сидела на веранде отцовской дачи — теперь уже своей. Рядом мурлыкала старая Мурка, грелась на августовском солнце. В саду цвели флоксы — мамины любимые.
На столе лежало письмо от Ивана. Короткое: «Мы разводимся с Мариной. Можем встретиться?»
Анна долго смотрела на исписанный лист, потом аккуратно сложила его и убрала в ящик стола. Может быть, когда-нибудь она ответит. Может быть, они смогут хотя бы здороваться при встрече. Но не сейчас. Слишком свежи раны.
Она встала, пошла в дом. На стене в гостиной висели фотографии — мама с папой в молодости, их свадьба, она и Ваня детьми на море. Другая жизнь, другие люди.
Анна заварила чай в старом фарфоровом чайнике с отбитым носиком, включила приемник. Тот захрипел, поймал волну:
— …завтра в области ожидаются кратковременные дожди…
Жизнь продолжалась. Одинокая, но честная. И совесть её была чиста.
— Да, у меня есть своё жильё. Да, заработанное мной. Нет, я не обязана его продавать, чтобы соответствовать вашим ‘стандартам’!