— Смотри, Яна! Смотри, какая зверюга!
Голос Максима был полон того мальчишеского, неприкрытого восторга, который Яна когда-то находила очаровательным. Сейчас он вызывал лишь глухое, подспудное раздражение, похожее на низкочастотный гул неисправного холодильника, который не замечаешь, пока он вдруг не выключится. Он сидел на широком диване из светлой кожи, поджав под себя одну ногу, и тыкал пальцем в огромный экран планшета. Его лицо сияло, глаза горели, отражая глянцевое изображение массивного чёрного внедорожника, стоящего на фоне каких-то нереально живописных скал.
— Тут полный привод, адаптивная подвеска, триста пятьдесят лошадей под капотом… Представляешь, как мы на такой на дачу поедем? Или в горы? Все обзавидуются. Надо брать.
Яна молча взяла у него из рук планшет. Он был тяжёлым и холодным. Ещё одна дорогая игрушка. Она медленно провела пальцем по экрану, пролистывая галерею. Вот машина в профиль, вот её роскошный салон с кремовой кожей, вот панель приборов, похожая на пульт управления космическим кораблём. Красиво. Дорого. Чужое. Она подняла глаза от экрана и обвела взглядом их гостиную. Просторная комната в стиле минимализма, где каждая деталь кричала о деньгах, но не о тех, что зарабатывают потом и бессонными ночами. О других деньгах — лёгких, отцовских.
Этот диван, на котором он так удобно устроился, они выбирали вместе, но платил за него её отец. Огромный телевизор на стене, который Максим включал в основном для игровой приставки, был подарком её родителей на годовщину их новоселья. Новоселья в этой самой квартире, за которую тоже заплатил её отец, назвав это «свадебным подарком, чтобы молодые не мыкались по съёмным углам».
— Ну что скажешь? Огонь ведь? — не унимался Максим, заглядывая ей через плечо. Его дыхание пахло кофе.
В её сознании картинка на планшете померкла, уступая место другим, более ярким воспоминаниям. Вот Максим распаковывает коробку с последней моделью айфона, потому что его старый «начал подтупливать». А вот он, с таким же восторженным лицом, запускает прямо в гостиной профессиональный квадрокоптер за несколько тысяч долларов, который он так выпрашивал у неё «для съёмок наших путешествий». Через неделю он разобьёт его о сосну на даче, пытаясь снять «эффектный пролёт над верхушками деревьев». Он тогда расстроился. Ровно на один вечер.
Яна аккуратно положила планшет на стеклянный столик. Словно это не гаджет, а какое-то опасное насекомое, к которому неприятно прикасаться.
— Поговори с отцом, пусть поможет, — продолжил Максим, уже строя планы вслух, не замечая её изменившегося состояния. — Для него это копейки. Можно сказать, что это на день рождения мне подарок, заранее. Или просто в долг, потом как-нибудь…
Эта фраза — «для него это копейки» — стала последней песчинкой, переполнившей невидимую чашу. Она почувствовала, как по венам вместо крови начинает разливаться ледяная, концентрированная ярость. Каждая просьба Максима, обращённая к ней, на самом деле была адресована её отцу. И каждый раз именно ей приходилось звонить, подбирать слова, начинать издалека, чувствуя себя униженной попрошайкой, выклянчивающей очередную безделушку для своего тридцатилетнего мужа.
— Ты чего такая? Не нравится? — Максим наконец заметил её молчание. Он нахмурился, его лицо из восторженного стало капризным. — Я же для нас стараюсь, для семьи. Чтобы комфортнее было.
Она медленно повернула к нему голову. Её взгляд был тяжёлым, изучающим, будто она видела его впервые. Не своего любимого Макса, весёлого и лёгкого на подъём, а совершенно постороннего мужчину с жадными, требующими глазами. Она смотрела на его ухоженное лицо, на модную футболку, на дорогие часы на его запястье — ещё один «подарок» — и внутри неё что-то окончательно и бесповоротно сломалось.
— Максим, — произнесла она тихо, но её голос прозвучал в просторной комнате неожиданно отчётливо. — А ты не хочешь пойти и заработать на эту машину сам?
Вопрос повис в воздухе, плотный и материальный, как дым от дешёвой сигареты. Максим на мгновение замер, его восторженное лицо медленно вытягивалось, теряя краски. Он моргнул, словно пытаясь смахнуть с ресниц непонятную помеху. Затем он издал короткий, нервный смешок, как человек, который не уверен, шутят с ним или говорят всерьёз.
— Что значит — заработать? Ян, ты чего? У меня проект на носу, я весь в делах. Это же не корову купить.
Он отмахнулся, словно отгоняя назойливую муху, и в этом жесте было столько снисходительного пренебрежения, что у Яны свело скулы. Он даже не рассматривал её вопрос как нечто, заслуживающее серьёзного ответа. Это была просто досадная заминка на пути к его цели. Он снова потянулся к планшету, чтобы, видимо, продолжить свой восторженный монолог о лошадиных силах.
— Зачем усложнять, если есть возможность проще?
Вот оно. Эта фраза. «Проще». Она ударила Яну, как пощёчина. Проще для кого? Проще для него. Проще — не вкалывать на двух работах. Проще — не считать каждую копейку на первоначальный взнос. Проще — не отказывать себе во всём, чтобы накопить на мечту. Проще — это когда у твоей жены есть богатый отец, которого можно использовать как банкомат.
Она медленно поднялась с кресла. Её движения были плавными, почти хищными. Она подошла к стеклянному столику и взяла в руки планшет. Максим удивлённо поднял на неё глаза с дивана. Яна снова открыла фотографию чёрного внедорожника.
— Красивая, — произнесла она, но её голос был чужим, холодным, без малейшего намёка на эмоции. — Очень красивая и очень дорогая игрушка. Скажи, Максим, а сколько ты вложил в нашу последнюю «игрушку»? В тот дрон. Ты помнишь его стоимость?
Максим напрягся. Разговор явно сворачивал не туда.
— При чём тут дрон? Я же не специально его разбил. Несчастный случай.
— Я не спрашиваю, специально или нет. Я спрашиваю про деньги. Твои деньги. Сколько ты вложил? Ноль? А в мой новый телефон, который теперь у тебя, потому что твой «начал подтупливать»? Тоже ноль?
Она говорила спокойно, почти монотонно, и это спокойствие было страшнее любого крика. Она не обвиняла, она констатировала факты, один за другим, выстраивая их в непробиваемую стену.
— Мы живём в этой квартире почти два года, — продолжала Яна, не сводя с него глаз. — Она стоит очень больших денег. Можешь напомнить мне, какую часть этой суммы внёс ты? Хотя бы за риелтора заплатил? Или, может, за переезд?
Максим вскочил с дивана. Его лицо покраснело. Беззаботный мальчишеский восторг испарился без следа, уступив место уязвлённой злости.
— Что ты начинаешь? К чему эти подсчёты? Мы семья или бухгалтерия? Твой отец сам предложил помощь! Я же его не заставлял! Он хочет, чтобы его дочь жила хорошо, это нормально!
— Он хочет, чтобы его дочь жила хорошо, — медленно, по слогам повторила Яна, и в её голосе зазвенела сталь. — А не чтобы её муж менял машины как перчатки за его счёт.
— Да что с тобой сегодня такое?! — он начал ходить по комнате, жестикулируя. — Я не понимаю твоего настроения! Вместо того чтобы поддержать мужа, порадоваться за нашу семью, ты устраиваешь какой-то допрос! Я предлагаю нам всем сделать лучше, купить безопасную, большую машину! Я о нас думаю! А ты меня упрекаешь в том, что я нашёл простое решение!
Он остановился напротив неё. Его глаза сузились.
— Может, тебе просто нравится сам процесс? Унижаться, просить? Может, ты чувствуешь свою значимость, когда выклянчиваешь у папочки очередную подачку для меня?
Это был удар ниже пояса, рассчитанный на то, чтобы сбить её с толку, заставить защищаться. Но он снова просчитался. Он ожидал чего угодно — слёз, ответных оскорблений, истерики. Но он не был готов к тому, что произошло дальше.
Яна рассмеялась. Коротко и сухо, без капли веселья. А потом её лицо стало жёстким, как маска.
— А ты думаешь, что если у моих родителей есть деньги, то они обязаны спонсировать твои хотелки? Покупать тебе новые машины, телефоны и дроны? А ты не думаешь, что ты сам должен на всё это зарабатывать, так же, как и на будущее нашей семьи?
Фраза упала между ними, расколов пространство гостиной. Это был не вопрос, а приговор. Каждое слово, произнесённое Яной, было заряжено холодной, свинцовой тяжестью накопленных обид. Максим смотрел на неё, и на его лице отразилась целая гамма эмоций: сначала недоумение, потом — уязвлённое самолюбие, и наконец, кривая, злая ухмылка. Он пытался вернуть себе контроль над ситуацией, перехватить инициативу.
— Вот как? Так ты всё это время считала? Записывала в тетрадочку? Квартира — папа. Машина — папа. Свадьба — папа. А я, значит, так, мебель? Приложение к твоей золотой кредитке?
Он сделал шаг к ней, вторгаясь в её личное пространство, пытаясь подавить её своим ростом, своим возмущением. Его голос, только что бывший капризным, налился металлом.
— Я думал, мы семья! Команда! В команде люди используют сильные стороны друг друга. У твоей семьи есть ресурсы, у меня — идеи, видение, как сделать нашу жизнь лучше! Или ты предлагаешь мне пойти вкалывать грузчиком, чтобы через десять лет мы, может быть, смогли позволить себе половину этой машины? Этого ты хочешь? Чтобы я пахал как проклятый, пока твои деньги лежат мёртвым грузом?
Яна не отступила ни на сантиметр. Она смотрела прямо ему в глаза, и в её взгляде не было ни страха, ни сомнения — только безграничное, выжигающее всё живое презрение.
— Идеи? — она повторила это слово так, будто попробовала на вкус что-то протухшее. — Твои «идеи» всегда сводятся к одному: «Яна, поговори с отцом». Твоё «видение» — это витрина автосалона или магазина электроники. Ты не член команды, Максим. Ты — роскошный, дорогой в содержании паразит. И я устала быть твоим носителем.
Последние слова она произнесла почти шёпотом, но они прозвучали в комнате громче любого крика. Максим отшатнулся, словно его действительно ударили. Его лицо пошло красными пятнами.
— Ты… Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? Ты же сама этого хотела! Тебе нравилось, когда мы выбирали эту квартиру! Тебе нравилось планировать свадьбу! Ты с удовольствием носила платья, которые я тебе выбирал, и не спрашивала, откуда деньги! Ты лицемеришь, Яна! Ты такая же! Тебе нравится эта роскошь не меньше, чем мне!
— Да, мне нравится, — спокойно согласилась она, и это согласие обезоружило его больше, чем любой спор. — Мне нравится хорошая жизнь, к которой я привыкла с детства. Жизнь, которую обеспечил мне мой отец своим трудом. Но есть огромная разница. Я принимала это как дочь. А ты — как альфонс.
Она сделала паузу, давая яду впитаться.
— Ты знаешь, что самое отвратительное, Максим? Не сами деньги. Не машины и не телефоны. Самое отвратительное — это мои звонки отцу. Ты когда-нибудь представлял себе, как это происходит? Я набираю его номер, и у меня внутри всё сжимается. Я начинаю издалека, спрашиваю про его дела, про здоровье мамы, а сама думаю только об одном: как, какими словами мне снова попросить у него денег. Не для нас. Не на что-то важное. А на очередную твою «хотелку». И он всё понимает с полуслова. Он никогда не отказывает. Он просто вздыхает. И в этом вздохе, Максим, вся оценка тебя как мужчины. Вся оценка нашего брака. Вся моя цена как дочери, которая не смогла найти себе достойного мужа и теперь вынуждена работать передаточным звеном между его кошельком и твоими аппетитами. Вот что такое твоё «проще»! Это моё унижение! Каждый раз!
Она говорила, и с каждым словом её голос креп, наполняясь силой. Это был не срыв, не истерика. Это был отчёт. Обвинительное заключение, зачитанное в пустом зале суда, где она была и прокурором, и судьёй. Максим стоял перед ней, совершенно раздавленный этим потоком презрительной правды. Все его заготовленные аргументы о «команде» и «общем благе» рассыпались в прах. Он открывал и закрывал рот, но не мог выдавить ни слова. Он был разоблачён. Голый король, которому наконец сказали, что он голый.
Тишина, наступившая после её слов, была не пустой, а наполненной. Она была заполнена обломками их брака, осколками самолюбия Максима и горькой, как полынь, правдой. Он стоял посреди комнаты, дорогой, купленной не им, и его лицо было похоже на маску трагического актёра из плохого театра. Он пытался найти опору, зацепиться за хоть какой-то контраргумент, но все слова, которые он мог бы произнести, казались теперь жалкими и фальшивыми. Его мир, такой удобный и простой, рушился прямо на глазах, и он инстинктивно бросился защищать его единственным доступным ему способом — нападением.
— Альфонс? — выплюнул он, и в его голосе смешались яд и отчаяние. — Ты называешь меня альфонсом? Да ты хоть раз смотрела на себя? На свою жизнь? Без папочкиных денег ты — ноль. Пустое место. Ты бы сидела сейчас в ипотечной однушке на окраине и считала дни до зарплаты. Это я дал тебе вкус жизни! Я показывал тебе, как можно жить, к чему стремиться! Эти машины, эти гаджеты, эти путешествия — это были мои мечты, мои цели! Ты просто была инструментом для их достижения, не более!
Он сделал паузу, тяжело дыша. Его грудь вздымалась. Он перешёл черту и сам это понимал, но остановиться уже не мог. Ему нужно было ранить её так же сильно, как она ранила его, втоптать её в грязь, чтобы на её фоне выглядеть хоть немного выше.
— Ты думаешь, я не видел, как у тебя загорались глаза, когда я предлагал купить что-то новое? Тебе это нравилось! Тебе нравилось быть девочкой из высшего общества, у которой самый модный муж с самыми крутыми игрушками! Ты просто слабая и бесхребетная! Ты боишься признаться самой себе, что без меня твоя жизнь была бы серой и скучной! Я был твоим двигателем, твоим проектом! А теперь ты пытаешься сделать виноватым меня?
Он закончил свою тираду и победно, как ему казалось, посмотрел на неё. Он вывалил всё. Самое мерзкое, самое сокровенное. Он ждал ответной реакции, криков, чего угодно, что подтвердило бы его правоту и её слабость.
Но Яна молчала. Она смотрела на него, и в её глазах происходила странная, пугающая перемена. Гнев, который только что кипел в них, угас. Ярость испарилась. Ледяное презрение растаяло. На их месте не осталось ничего. Абсолютная, зеркальная пустота. Словно она смотрела не на него, а на предмет, на деталь интерьера, на пятно на стене. Она чуть заметно улыбнулась одними уголками губ, и от этой улыбки у Максима по спине пробежал холодок.
— Ты прав, — сказала она тихо и совершенно спокойно. Голос её был ровным и бесцветным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. — Абсолютно прав. Я действительно ничто без денег моего отца.
Максим опешил. Он ожидал спора, отрицания, но не такого полного, обезоруживающего согласия.
— И знаешь, что я сейчас поняла? — продолжила она тем же монотонным голосом, глядя куда-то сквозь него. — Мне гораздо комфортнее быть никем с его деньгами, чем быть всем для такого ничтожества, как ты.
И это было всё. Не было ультиматума, не было угроз. Это была просто констатация. Химическая формула. Окончательный диагноз, не подлежащий обжалованию. В этой одной фразе она взяла его главное оскорбление, согласилась с ним и использовала его, чтобы аннигилировать саму его суть. Она не просто разорвала с ним отношения — она стёрла его из своей системы ценностей, признав его абсолютной, неизмеримой погрешностью.
Он стоял посреди комнаты. На стеклянном столике всё так же сиял экран планшета с изображением чёрного внедорожника — символа его так и не сбывшейся «хотелки». Диван из светлой кожи, огромный телевизор, идеальные стены — всё это вдруг стало декорациями в чужом спектакле, где его роль была только что окончена. А Яна… она просто стояла и смотрела в окно. На город. На чужую, кипящую жизнь. Словно в комнате, кроме неё, больше никого не было…
Белка