— Ну и кого ты нам привёл?
Щелчок замка входной двери, отрезавший Диану от этого дома, ещё не успел затихнуть, а голос матери уже ударил Артёма в спину. Он не повернулся. Он медленно стягивал ботинки, намеренно растягивая этот простой ритуал, давая себе несколько секунд, чтобы выстроить внутри ледяную стену. В воздухе гостиной, смешавшись с запахом запечённой курицы и дорогого парфюма Дианы, висело густое, концентрированное недовольство. Оно было почти осязаемым, как дым от погашенной свечи.
Артём прошёл в комнату. Ирина Викторовна стояла, подбоченившись, у накрытого стола, её лицо выражало праведное негодование. Рядом, как верный паж, застыла Света, капризно поджав губы. Они были похожи на двух судей, только что выслушавших показания и теперь готовых вынести обвинительный приговор, не интересуясь мнением защиты.
— Я не понимаю, Артём. Ты нас совершенно не уважаешь? — продолжила мать, не дождавшись ответа. Её голос был поставлен для трагедии, каждый слог наполнен обидой. — Привести в дом… вот это. Хамка! Самая настоящая!
— Мама права! — тут же поддакнула Света, её голос взвился до обиженных, пронзительных нот. — Я ей, по-хорошему, вежливо намекнула, что платье для знакомства с семьёй, мягко говоря, вызывающее. А она, ты представляешь, Артём, посмотрела на меня и заявила, что сама в состоянии решить, что ей носить! Мне! В моём же доме!
Света театрально всплеснула руками, словно её только что публично оскорбили. Артём молча подошёл к креслу и опустился в него. Он не смотрел на них. Он смотрел на остатки праздничного ужина на столе. На недоеденный кусок торта на тарелке Дианы. Она любила этот торт. Он специально за ним ездил на другой конец города.
В его памяти всплыла сцена получасовой давности. Светино «по-хорошему» было сказано с ехидной ухмылкой, громко, чтобы слышали все: «Дианочка, такое смелое платье! Вы, наверное, после нас сразу в клуб?». И спокойный, чуть усталый ответ Дианы, которая даже не удостоила её прямым взглядом: «Нет, Света. После вас я сразу домой. Спать». Он вспомнил, как мать, обсуждая работу Дианы, с фальшивым сочувствием протянула: «Ах, дизайнер интерьеров… Это, должно быть, так утомительно — угождать чужим капризам». И как Диана, улыбнувшись своей самой очаровательной улыбкой, ответила: «Не более утомительно, чем пытаться навязать свой вкус тем, кто в этом не нуждается, Ирина Викторовна».
Они весь вечер бросали в неё камни, завёрнутые в шёлковые платки комплиментов. Они ждали, что она сломается, расплачется, начнёт оправдываться. Но Диана с непроницаемым лицом отбивала каждую подачу, возвращая им их же отравленные дротики. И именно это бесило их больше всего. Её сила. Её невозмутимость.
Ирина Викторовна сделала круг по комнате, её шаги были тяжёлыми, полными драматизма. Она остановилась прямо перед креслом сына, заслонив ему вид на стол.
— Она не создана для семьи. Она одиночка. Эгоистка. Она не будет тебе ни верной женой, ни хорошей матерью для моих внуков. Она будет думать только о себе. Ты видел, как она сидела? Нога на ногу, королева! Ни капли почтения к старшим!
Артём медленно расстегнул пуговицы на манжетах своей рубашки. Потом потянул узел галстука, ослабляя удавку. Он слушал их слаженный дуэт, и внутри него не было ни удивления, ни гнева. Только холодная, свинцовая усталость. Он всё это предвидел. Он знал, чем закончится этот вечер, ещё до того, как Диана переступила порог.
Они закончили. Теперь в комнате повисла пауза, наполненная их торжествующим ожиданием. Они ждали, что он вскочит, начнёт извиняться, клясться, что «поговорит» с Дианой, что «поставит её на место». Они ждали его капитуляции.
Он поднял голову. Его взгляд, ясный и холодный, поочередно остановился на матери, затем на сестре. Он смотрел на них долго, несколько секунд, будто видел впервые. И потом, тихим, абсолютно ровным голосом, в котором не было и тени сомнения, произнёс:
— Она не хамила. Она защищалась. От вас.
Последовавшие за этим дни были похожи на затяжную осаду. Прямые атаки прекратились. Ирина Викторовна и Света, осознав, что лобовой штурм провалился, сменили тактику на войну изматывающую, партизанскую. Их главным оружием стал телефон. Он звонил теперь постоянно, разрывая тишину в самые неподходящие моменты: во время ужина Артёма с Дианой, посреди ночи, на важном совещании. Каждый звонок был маленькой, но неотложной катастрофой, требующей его немедленного вмешательства.
— Артём, у меня давление подскочило, голова кружится, дойди до аптеки, пожалуйста, я одна боюсь, — начинала Ирина Викторовна слабым, страдальческим голосом, который становился удивительно бодрым, как только сын переступал порог её квартиры с пакетом лекарств.
— Тём, я не могу одна передвинуть этот шкаф, а мне срочно нужно, — вклинивалась Света, и Артём, бросив свои дела, ехал на другой конец города, чтобы сдвинуть предмет мебели на десять сантиметров в сторону под её придирчивым руководством. — Нет, не так. Правее. Ещё немного. Ой, всё, верни как было, мне так не нравится.
Он поначалу поддавался. В нём ещё жила инерция сына и брата, привычка быть опорой, решателем проблем. Он отменял встречи с друзьями, переносил свидания с Дианой, оправдываясь перед ней и, что хуже, перед самим собой. Он видел, как Диана молча наблюдает за этим, не говоря ни слова упрёка. Она просто смотрела на него своим ясным, проницательным взглядом, и в этом взгляде он читал понимание и тихий вопрос: «Как долго ты позволишь этому продолжаться?».
Его собственное раздражение накапливалось медленно, как вода в треснувшей плотине. Он чувствовал себя марионеткой, которую дёргают за ниточки долга и вины. Они намеренно создавали ситуации, в которых любой его отказ выглядел бы как чёрная неблагодарность и эгоизм. Они не упоминали Диану в своих просьбах, но её тень незримо присутствовала в каждом разговоре. Каждая минута, проведённая с ней, преподносилась как время, украденное у «семьи».
Развязка наступила в субботу. Они с Дианой собирались за город, на весь день. Сумка с пледом и термосом уже стояла в прихожей. И тут зазвонил телефон. Артём увидел на экране имя матери и внутри всё похолодело.
— Сынок, спасай! — закричала в трубку Ирина Викторовна голосом, полным паники. — У меня в ванной трубу прорвало! Вода хлещет, я не знаю, что делать! Всё затопит! Быстрее приезжай!
Он на секунду поверил. Искренне. Образ матери, беспомощно стоящей посреди потопа, заставил его сердце сжаться.
— Сейчас буду! — бросил он и начал лихорадочно натягивать куртку.
Диана молча наблюдала за ним. Потом она взяла свой телефон, её пальцы быстро пробежали по экрану.
— Подожди, — сказала она спокойно. — Одну секунду.
Она что-то нажала и поднесла телефон к его уху. Он услышал гудки, а затем… весёлый, совершенно спокойный голос своей матери: «Алло!». Диана включила громкую связь.
— Здравствуйте, это социологический опрос от вашего интернет-провайдера. Удобно говорить? — произнесла Диана изменённым, деловым тоном.
— Ой, девочки, не до вас сейчас, — беззаботно ответила Ирина Викторовна. А потом Артём услышал на заднем плане звонкий смех Светы и голос матери, обращённый уже не в трубку, а в комнату: «Свет, ну-ка убавь телевизор, тут звонят всякие».
Артём застыл с курткой в руках. Никакой паники. Никакого шума воды. Только звук работающего телевизора и беззаботная болтовня. Ложь была настолько очевидной, настолько наглой и неприкрытой, что он почувствовал, как внутри него что-то с оглушительным треском ломается. Плотина рухнула.
Диана молча завершила вызов. Она не смотрела на него с торжеством. Только с тихим сочувствием. Он медленно снял куртку, бросил её на стул. Взял свой телефон, нашёл номер матери и нажал вызов. Она ответила почти мгновенно, и её голос снова был полон трагического отчаяния.
— Артём, ты где?! Тут всё плывёт!
— Перекрывай воду и вызывай сантехника из ЖЭКа, — произнёс он ледяным, незнакомым самому себе голосом. — Я занят. Мы с Дианой уезжаем. И не звони мне больше по пустякам. Я больше не приеду. Никогда.
Затишье продлилось ровно двое суток. Оно было неестественным, как тишина перед грозой, когда воздух становится плотным и тяжёлым, и даже птицы замолкают в ожидании первого раската грома. Артём знал, что это не перемирие. Это была перегруппировка сил для решающего удара. Развязка пришла в виде короткого, сухого сообщения от матери: «Нам нужно серьезно поговорить. Приезжай сегодня вечером. Ждём». Никаких мольб, никакой паники. Только холодный, официальный тон приказа о явке на трибунал.
Когда он вошёл в квартиру, его встретила показательная чистота и порядок. В гостиной горел только верхний свет, резкий и неуютный. На диване, выпрямив спины, сидели Ирина Викторовна и Света. Перед ними, на небольшом расстоянии, стояло пустое кресло — место для подсудимого. Телевизор был выключен. На столе не было ни чая, ни угощений. Атмосфера была деловой и стерильной, как в кабинете следователя.
Артём молча опустился в предложенное ему кресло. Он не стал спрашивать, в чём дело. Он знал. Он ждал.
— Мы больше не можем делать вид, что ничего не происходит, Артём, — начала Ирина Викторовна. Её голос был лишён привычных трагических нот. Теперь в нём звучал металл. — Ты изменился. Ты отдалился от нас, от своей семьи. И мы обе знаем, в чём причина.
— Ты стал дёрганым, злым, — подхватила Света, глядя на него с выражением глубокой, почти врачебной озабоченности. — Ты перестал нам доверять. Эта женщина… она отравила тебя. Она настроила тебя против самых близких людей. Разве ты сам этого не видишь?
Они говорили по очереди, их реплики были отточены и согласованы, будто они репетировали этот разговор несколько дней. Они не обвиняли его напрямую, они представляли его жертвой. Жертвой коварного влияния, от которого они, как единственно любящие его люди, обязаны его спасти. Они рисовали ему картину его падения, его деградации, его превращения из любящего сына и брата в угрюмого чужака.
Артём слушал молча, не перебивая. Он смотрел на их серьёзные, исполненные собственной правоты лица, и не чувствовал ничего, кроме отстранённого любопытства. Он больше не злился. Он видел механизм их мышления во всей его примитивной простоте. Всё, что не подчинялось их воле, было враждебным. Всё, что имело собственное мнение, было «своевольным».
Ирина Викторовна поднялась с дивана. Это был её звёздный час. Она начала медленно ходить по комнате, её голос набирал силу и пафос.
— Я с самого начала чувствовала, что она — чужая. В ней нет нашего духа, нашей крови. Она не уважает наши устои, наши традиции. Семья для неё — пустое место.
Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза. И наконец, произнесла то, ради чего всё это затевалось. Главный, неоспоримый пункт обвинения.
— А я тебе говорила, сынок, что эта девушка не подходит для нашей семьи! Она слишком своевольная и невоспитанная! Ты слышал, как она общалась с твоей сестрой? Как она ей хамила? А должна была слушать каждое её слово и делать как та говорит!
Последняя фраза прозвучала с такой непоколебимой убеждённостью, что Артёму на мгновение стало смешно. Вот оно. Квинтэссенция их мира. Не уважать, не прислушиваться, а именно — слушать и делать. Быть вещью. Удобной, послушной, безвольной.
— Поэтому мы ставим вопрос ребром, — закончила Ирина Викторовна, снова садясь на диван. Её миссия была выполнена. — Ты должен выбрать. Здесь и сейчас. Или она — чужой, временный человек в твоей жизни. Или мы — твоя семья. Твоя кровь. Подумай хорошо, Артём. Мы даём тебе последний шанс всё исправить.
Они обе уставились на него, их взгляды были тяжёлыми, требующими немедленного ответа. Они ждали его мучений, его колебаний, его просьб дать время подумать. Они были уверены в своей победе.
Артём медленно поднялся с кресла. Он сделал шаг вперёд, выйдя из тени в резкий свет люстры. Он посмотрел на мать. Потом на сестру. И в его взгляде не было ни тени сомнения. Только холодная, окончательная ясность.
— Вы правы, — произнёс он спокойно и отчётливо. — Выбор действительно нужно сделать.
На их лицах мелькнуло торжество. Они подались вперёд, предвкушая его капитуляцию.
— И я не могу выбирать между моей будущей семьёй, — продолжил он тем же ровным голосом, делая паузу, — и людьми, которые с самого начала пытались её разрушить.
Слова Артёма повисли в резком свете люстры, как приговор. На лицах матери и сестры отразилось нечто большее, чем просто шок — это было ошеломлённое непонимание, как если бы фигура на шахматной доске вдруг сделала ход не по правилам, опрокинув всю партию. Они ждали мольбы, спора, торга, но вместо этого получили холодное, спокойное отречение. Он не оставил им поля для манёвра. Он просто констатировал факт, который они сами же и создали.
Он ушёл в тот вечер, не сказав больше ни слова. А на следующий день, ровно в полдень, в дверях квартиры раздался звонок. Ирина Викторовна, увидев в глазок сына, испытала мимолётную вспышку надежды. Он одумался. Он пришёл просить прощения. Она распахнула дверь, уже готовя для него лицо, полное скорбного великодушия. Но надежда тут же угасла.
Артём стоял на пороге с пустой спортивной сумкой через плечо. Его лицо было непроницаемым, а взгляд скользнул мимо матери, куда-то вглубь квартиры, не выражая ничего. Он не поздоровался. Он просто вошёл, как входят в камеру хранения, чтобы забрать свои вещи. Света вышла из комнаты, и они обе, мать и сестра, молча наблюдали, как он, не разуваясь, прошёл прямо в свою бывшую комнату.
Он двигался методично, с безразличием хирурга, выполняющего рутинную операцию. Открыл шкаф, снял с вешалки пару старых рубашек, которые почему-то не забирал раньше, бросил их в сумку. С книжной полки он взял несколько потрёпанных томов любимых авторов, старый фотоаппарат, подаренный отцом. Он не торопился и не суетился. Каждое его движение было выверенным и окончательным. Он забирал последние материальные якоря, связывавшие его с этим местом.
— Что это за спектакль, Артём? — первой не выдержала Ирина Викторовна, её голос зазвенел от сдерживаемой ярости. — Ты решил нас наказать? Думаешь, нам нужны твои старые вещи?
Он не ответил. Он подошёл к письменному столу, открыл ящик и достал коробку с коллекцией марок, которую собирал в детстве.
— Ты выносишь вещи из дома, как вор! — взвизгнула Света, подступая ближе. — Это что, месть? За то, что мы тебе глаза открыли? За то, что мы о тебе заботимся? Посмотри на себя! Кого она из тебя сделала! Бездушного истукана!
Они обрушивали на него слова, как град. Они обвиняли его в эгоизме, в чёрствости, в предательстве. Они напоминали ему, как много для него было сделано, как они всегда были рядом. Их голоса сплетались в один сплошной обвинительный гул, рассчитанный на то, чтобы пробить его броню, вызвать хоть какую-то реакцию — гнев, вину, отчаяние. Но Артём продолжал своё дело, словно был отделён от них невидимой звуконепроницаемой стеной. Его молчание было оглушительнее любых криков. Оно обесценивало их слова, превращая их в бессильное сотрясание воздуха.
— Ты ещё приползёшь! — выкрикнула Ирина Викторовна, когда он, застегнув молнию на сумке, направился к выходу. — Когда она тебя бросит, когда ты останешься один, ты вспомнишь о нас! Но будет поздно! Дверь этого дома будет для тебя закрыта навсегда!
Он остановился в прихожей. Они замерли в ожидании. Вот сейчас, сейчас он сорвётся. Сейчас он ответит. Но он лишь спокойно перехватил сумку поудобнее. Он обвёл взглядом их разгорячённые, искажённые гневом лица. В его глазах не было ненависти. Только констатация неизбежного.
Он посмотрел сначала на сестру, потом на мать. И произнёс свою последнюю фразу. Тихо, отчётливо, без всякого выражения.
— Теперь можете быть спокойны. Чужих в доме больше нет.
Он повернулся и вышел. Щелчок замка прозвучал в наступившей тишине оглушительно. Ирина Викторовна и Света остались стоять посреди гостиной. Они победили. Они изгнали чужачку и поставили на место неблагодарного сына. Но воздух в квартире почему-то стал разреженным и холодным. Они смотрели друг на друга, и в их взглядах отражалась пустота комнаты, из которой только что ушла жизнь. Их царство было очищено. И в этом очищенном, стерильном царстве они остались вдвоём. Совершенно одни…
До конца