На моем старом, лакированном журнальном столике лежит визитка. Белый, плотный картон. Золотое тиснение. «Нотариус. Все виды услуг».
Они ушли час назад. А визитка осталась. Как улика. Как насмешка.
Я сижу в своем кресле, том самом, что мы покупали с покойным мужем еще при Союзе, и не могу пошевелиться. В квартире звенящая, оглушающая тишина. Только старый холодильник на кухне гудит, как будто жалуется.
Вчера Света, дочка моя, позвонила. Голос — мед.
— Мамулечка, привет! Я завтра заеду, ладно?
Я обрадовалась. Так глупо, так по-детски. Она редко заезжает. У нее «проекты», у нее «жизнь».
Она пришла сегодня. Не одна.
Я открыла дверь. Света — яркая, пахнущая дорогими духами, в модном бежевом пальто. А за ее спиной — мужчина. Строгий, в костюме, с портфелем.
— Мам, привет! — она чмокнула меня в щеку. — А это — Андрей Викторович. Мы по делу.
Я ничего не поняла. Какой «дело» у меня, у шестидесятилетней вдовы, может быть с таким человеком?
— Проходите…
Мы сели здесь, в этой комнате. Я на диван, они — напротив. Света в кресло, а он, «Андрей Викторович», на стул, который сам себе и придвинул.
Он открыл портфель.
— Мамочка, не волнуйся, — защебетала Света. — Это чистая формальность.
Нотариус прокашлялся.
— Антонина Семеновна… Ваша дочь хотела бы оформить…
— Мы хотим оформить дарственную, — перебила его Света, улыбаясь мне так, будто предлагала путевку в санаторий.
Я смотрела на нее. Дарственную. На квартиру. На мою «двушку», в которой я прожила сорок лет.
— Света, я…
— Мам, ну послушай. Это же просто бумага. Чтобы потом не было проблем. Ты же знаешь, какие сейчас налоги на наследство, какая беготня. А так — мы сейчас все сделаем, и всё.
Она говорила быстро, уверенно. А я смотрела на нее и видела перед собой не дочку. Я видела чужого, расчетливого человека.
— Какая беготня, Светочка? — спросила я тихо. — Ты же у меня одна.
— Ну, мало ли что! — она отмахнулась. — Жизнь… она такая. А так — все будет четко. Квартира будет на мне. А ты будешь в ней жить, сколько захочешь. Ничего же не меняется!
Ничего. Не. Меняется.
У меня похолодели руки.
Я посмотрела на нотариуса. Он отвел глаза. Ему было стыдно. А ей — нет.
— Я не понимаю, зачем такая спешка, — прошептала я.
И тут ее терпение, видимо, кончилось. Улыбка стала жесткой.
— Мам, ну давай по-честному. — Она наклонилась ко мне. — Ты же все равно одна. Внуков у тебя нет. Мама, тебе-то она зачем уже?
Вот она. Фраза. Которая перечеркнула все.
«Тебе-то она зачем уже?».
Как будто я — не живой человек. Как будто я — доживающий свой век предмет мебели. Как будто моя жизнь уже кончилась, и я просто… задерживаю процесс. Мешаю ей вступить в права.
Я не «живу». Я «занимаю» ее квадратные метры.
Я вспомнила все.
Как я, оставшись вдовой в сорок пять, работала на двух работах, чтобы у нее, у Светы, было все. Репетиторы. Английский. Лучший институт.
Как я продала мамину дачу — единственное, что у меня было от родителей, — чтобы у нее был первый взнос на ее собственную ипотеку. В той, ее квартире, я была один раз. «Мам, у нас тут свой стиль, ты не обижайся».
Как я отказывала себе во всем. В новом пальто. В поездке в Кисловодск, о которой мечтала всю жизнь. В хороших лекарствах. «У Светы сейчас сложно, ей надо помочь».
Я была «хорошей матерью». Я была… функцией. Которая должна была отдавать.
И вот я отдала все. Осталась только эта квартира. Моя берлога. Мое прошлое. Моя крепость.
И она пришла за ней.
Я молчала.
— Антонина Семеновна? — нотариус протянул мне бумаги и ручку. — Вам нужно вот здесь…
Я посмотрела на его холеный ноготь, который тыкал в строчку.
А потом я посмотрела на Свету.
И я впервые в жизни увидела ее по-настоящему. Не свою девочку. А хищницу. Которая пришла добить.
Я не знаю, откуда во мне взялись силы. Наверное, оттуда, из самого дна этого унижения.
Я медленно покачала головой.
— Нет.
Света замерла.
— Что «нет»?
— Я не буду ничего подписывать, — сказала я. Не громко, но так, что задребезжали стекла в серванте.
— Мама, ты что, с ума сошла? — зашипела она. — Ты не поняла? Я же для твоего блага!
— Я все поняла, Света, — я встала. И нотариус почему-то тоже вскочил. — Я. Не. Буду. Подписывать.
Ее лицо перекосилось. Куда делась «успешная» дама? На меня смотрела злая, обиженная девчонка.
— Я так и знала! Ты всегда думала только о себе! Ты мне всю жизнь испортила!
Она кричала. Что-то про то, что я ее «недолюбила». Что я «жадная».
— Уходите, — сказала я. — Оба.
Нотариус пулей вылетел в коридор. Света швырнула эту визитку на стол.
— Ты еще пожалеешь об этом! Поняла?! Ты останешься одна, как собака!
Она ушла. Хлопнула дверь.
Я стою посреди комнаты.
«Останешься одна».
Я и так одна. Я была одна все эти годы. Я была одна, когда продавала дачу. Я была одна, когда она не звонила месяцами.
Но сейчас…
Я подошла к зеркалу. На меня смотрела седая, уставшая, испуганная женщина.
Нет.
Я подошла к шкафу. Достала старую, пыльную шкатулку. Там, на дне, лежала моя сберкнижка. То, что я откладывала «на похороны».
Я взяла ее.
Я не знаю, позвонит ли Света. Наверное, нет. Не скоро.
Ей больно? Нет. Ей — обидно. Она не получила то, за чем пришла.
Я надела то самое, старое пальто. Взяла сумку.
Я вышла на улицу.
Я шла, сама не зная куда. А потом увидела вывеску. «Туристическое агентство».
Я вошла.
Девушка за столом подняла на меня удивленные глаза.
— Здравствуйте, — сказала я, и сама не узнала свой голос. Он не дрожал. — Девушка, скажите… А сколько стоит путевка в Кисловодск?
Я не знаю, что будет дальше. Я знаю, что впереди — боль, обиды, тяжелые разговоры.
Но сегодня, впервые за тридцать лет, я не «отдала». Я «взяла». Я взяла себе… право на жизнь.
Оказывается, «мне-то» она еще «зачем-то» нужна.
Эта история — о самом страшном обесценивании. О том, как дети порой видят в нас не родителей, а ресурс.
Забирай свою мать и идите оба из моей квартиры и из моей жизни, — резко сказала я мужу