Луч солнца, пробивавшийся сквозь щель в шторах, упал Алине прямо на лицо. Она медленно открыла глаза, пытаясь продлить сладкие секунды утреннего покоя. Еще одно мгновение — и придется вставать, готовить завтрак, собираться на работу. Но это мгновение было безжалостно украдено
— Опять спит, как королева! А я тут, как загнанная лошадь, на ногах с шести утра!
Голос свекрови, Людмилы Петровны, прорвался сквозь тонкую стенку, будто дрель. Алина зажмурилась. Не начиналось утро, а объявлялась война. С тихим стоном она отбросила одеяло и потянулась к тапочкам.
На кухне пахло кофе и омлетом. Людмила Петровна, imposante женщина в ярком халате, стояла у плиты, демонстративно гремя сковородой.
— Доброе утро, — тихо сказала Алина, направляясь к кофейнику.
— Какое уж тут доброе, — фыркнула свекровь, не оборачиваясь. — Для некоторых каждый день — праздник. На шее у других сидят, горя не знают.
Алина сжала кружку в руках так, что костяшки пальцев побелели. Она посмотрела в окно, на серые панели соседнего дома, и мысленно перенеслась на три года назад. Тогда, после внезапной смерти свекра, она, по доброте душевной, предложила Людмиле Петровне пожить у них «недолго, пока не придет в себя». Максим тогда смотрел на нее с такой благодарностью… Эта благодарность испарилась через месяц, сменившись привычкой.
Дверь со скрипом открылась, и в кухню вошел Максим, ее муж. Он был бледен и избегал смотреть ей в глаза.
— Мам, все хорошо? — спросил он, целуя мать в щеку.
— Как может быть хорошо, Максим? Смотри, омлет совсем безвкусный получился. Соль экономит, нахлебница.
Слово повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое, как угарный газ. Алина вздрогнула, будто ее ошпарили кипятком. Она медленно повернулась.
— Что ты сказала?
Людмила Петровна поставила перед ней тарелку с омлетом.
— Ты слышала. На моей шее сидишь, в моем доме пригрелась. И солить нормально не научилась.
Алина перевела взгляд на мужа. Он изучал узор на кафеле, глубоко засунув руки в карманы.
— Максим? — позвала она тихо, ожидая, что он хоть что-то скажет. Заступится. Хотя бы промолчит в ее защиту.
Он лишь вздохнул и пробормотал:
—Алина, давай не будем. Мама просто устала.
В этот момент в ее душе что-то переломилось. Окончательно и бесповоротно. Ощущение было таким четким, будто сломалось реальное ребро и осколок вонзился в сердце. Она больше не чувствовала ни обиды, ни злости. Только ледяную, кристальную ясность.
Молча, не притронувшись к еде, она встала из-за стола и вышла из кухни. За спиной послышалось фырканье свекрови: «Видишь, как надулась? Неблагодарная».
Алина прошла в гостиную, подошла к окну. За стеклом кипела жизнь: люди спешили на работу, дети бежали в школу. А она стояла в ловушке, в своей же собственной квартире. Ее квартире. Ту самую однокомнатную, которую она с такой гордостью купила на свою первую серьезную зарплату еще до замужества. Свою крепость, которая превратилась в тюрьму.
И тут ее взгляд упал на столбик, украшенный яркими рекламными листовками. Одна из них, желтая, кричала: «КУПИМ ВАШУ КВАРТИРУ! ДЕНЬГИ ЗА 1 ДЕНЬ!».
Сердце пропустило удар, а потом заколотилось с бешеной скоростью. Мысль, которая раньше была лишь смутной, запретной фантазией, вдруг оформилась в законченное, железное решение.
Она медленно, почти механически, подняла руку и прижала ладонь к холодному стеклу, прямо напротив того самого объявления.
«Продам», — тихо, но внятно произнесла она про себя, и это слово принесло с собой невиданное прежде чувство свободы.
Слово «продам», прозвучавшее в тишине гостиной, казалось, навсегда повисло в воздухе. Оно было тяжелым и реальным, как ключ в кармане. Весь оставшийся день Алина провела на авторежиме: улыбалась коллегам, делала вид, что слушает совещание, а сама смотрела в окно офиса и мысленно примеряла свою новую, странную и пугающую свободу.
Сомнения накатывали волнами. «А как же Максим?» — шептал внутренний голос. Но тут же всплывало его лицо, отрешенное и трусливое, за столом на кухне. Нет, он сделал свой выбор. Он выбрал спокойствие своей матери, а не справедливость для жены.
Выйдя с работы пораньше, под предлогом визита к стоматологу, она зашла в тихое кафе на соседней улице. За столиком у окна ее уже ждала Катя — ее подруга со времен университета, а теперь — единственный человек, которому она могла доверять. Катя, с ее острым умом и вечной чашкой эспрессо, работала юристом в крупной компании.
— Ты выглядишь так, будто тебя неделю трясло в товарном вагоне, — без предисловий заявила Катя, внимательно вглядываясь в лицо подруги.
Алина горько улыбнулась и, не в силах сдержаться, выложила все. Про утреннюю сцену, про слово «нахлебница», про молчание Максима. И про свое решение.
— Я продаю квартиру, Кать. Я не могу больше. Я сойду с ума.
Катя не удивилась. Она медленно помешала кофе, ее лицо было серьезным.
— На юридическом языке то, что ты описываешь, называется «вымогательство жилого помещения под видом оказания помощи». Грубо говоря, твоя свекруха, прописавшись у тебя, считает, что имеет право там жить вечно. Но это заблуждение. Давай по порядку.
Она достала из сумки блокнот.
— Квартира куплена тобой до брака?
— Да. Я одна брала ипотеку, все документы только на меня.
— Ипотека полностью погашена?
— Да, два года назад. Я делала перепланировку на свои, помнишь?
— Прекрасно. Значит, квартира — твоя личная собственность. Не совместно нажитое имущество. Максим не имеет на нее никаких прав, кроме права проживания, как твой супруг. А его мама… — Катя сделала многозначительную паузу. — Его мама имеет только право пользования, потому что ты ее зарегистрировала. И все. Прописка — не право собственности.
Алина слушала, затаив дыхание. Катины слова были как глоток чистого воздуха после лет удушья.
— То есть, я могу ее просто… выписать?
— Выписать «в никуда», без ее согласия, практически невозможно. Суд будет на ее стороне, если у нее нет другого жилья. Но… — Катя посмотрела на подругу с хитрой улыбкой. — Ты собственник. Ты имеешь полное право свою собственность продать. После этого регистрация твоей свекрови в этой квартире автоматически аннулируется. Она становится лицом без определенного места жительства. И это уже ее проблемы, а не твои.
В голове у Алины все прояснилось. Это был путь. Сложный, скандальный, но путь.
— Я боюсь, Кать. Они вдвоем… они съедят меня.
— Тогда ты должна съесть их первой. Хочешь, я дам тебе контакты нормального риелтора? Он адекватный, не из тех, кто будет тебя дергать каждые пять минут.
Алина кивнула. Рука сама потянулась к телефону. Она набрала номер агентства с желтой листовки. Сердце бешено колотилось, когда она услышала гудки.
— Здравствуйте, меня интересует бесплатная оценка квартиры, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Договорившись о встрече на послезавтра, она положила трубку. Ладони были влажными. Она только что сделала первый реальный шаг к войне.
Вернувшись домой, ее встретила неестественная тишина. Максим, судя по всему, был на работе, а Людмила Петровна, вероятно, отдыхала после утренних «трудов». Алина с облегчением вздохнула, сняла пальто и прошла в свою спальню.
И застыла на пороге.
Людмила Петровна стояла спиной к ней, склонившись над распахнутым шкафом Алины. Она держала в руках дорогой кашемировый свитер, подаренный Алине матерью на день рождения.
— Людмила Петровна? — тихо произнесла Алина.
Свекровь резко обернулась. На ее лице не было ни тени смущения. Наоборот, оно выражало лишь легкое раздражение от помехи.
— А, ты уже вернулась. Я тут смотрю, сколько у тебя добра ненужного висит. Вещички-то хорошие. А ты их не носишь. Вот этот свитер, например, — она потрясла им в воздухе. — Я на дачу к подруге собираюсь на выходные, у них там прохладно. Оденешь пока меня. Не пропадать же добру.
Она говорила так, будто предлагала милость. Будто делала Алине одолжение, соглашаясь надеть ее вещь.
Алина смотрела на руки свекрови, сжимавшие светлый кашемир, и чувствовала, как последние капли сомнений и жалости уступают место холодной, стальной решимости. План, который час назад был лишь смелой идеей, вдруг обрел плоть и кровь. Стал необходимостью.
Она медленно подошла к свекрови, вынула свитер из ее рук и аккуратно положила его обратно в шкаф.
— Нет, Людмила Петровна, — сказала она на удивление спокойно. — Не одену.
И, захлопнув дверцу шкафа, вышла из комнаты, оставив свекровь в ошеломленном молчании.
Тишина, повисшая после ухода Алины из спальни, была густой и зловещей. Она продержалась ровно до того момента, когда за входной дверью щелкнул ключ. Максим вернулся с работы.
Алина стояла на кухне, опираясь о столешницу и глядя в окно на зажигающиеся огни вечернего города. Она слышала, как он раздевается, как бормочет что-то матери, и как голос Людмилы Петровны внезапно сорвался в театральный, прерывистый шепот.
Она не обернулась, когда почувствовала его присутствие за спиной.
— Алина, мы должны поговорить, — произнес он тихо. Его голос был усталым и виноватым, и от этого ей стало еще горше.
— Говори, — она не двинулась с места.
— Мама рассказала… Это правда? Ты действительно нагрубила ей, вырвала вещь из рук?
Алина медленно повернулась. Он стоял посреди кухни, сгорбленный, в помятой рубашке. Его лицо выражало одну лишь жалость — к себе и к своей матери.
— Я не вырывала. Я забрала свой свитер, который твоя мама без спроса взяла из моего шкафа, чтобы «одеть на дачу». Ты хоть понимаешь, что она делает в нашей спальне, когда нас нет дома?
— Ну что такого? Она же не украла! Она просто посмотрела! — Максим развел руками, словно не видя в этом никакой проблемы. — Она одинокая женщина, ей нечем заняться. Ну порылась немного. Подсказала бы ей, что поносить.
— Подсказала? — Алина засмеялась, и смех этот прозвучал резко и горько. — Максим, это мой личный шкаф! Мои личные вещи! У нее нет никакого права туда лазить! А называть меня нахлебницей в моей же квартире — это она тоже от скуки?
Людмила Петровна, услышав свою кодовую фразу, тут же появилась в дверном проеме. Ее глаза были искусно-красными, будто от слез.
— Да что ты набрасываешься на меня, доченька? — всхлипнула она. — Я же с добром! Хотела, чтобы вещички не пропадали… А ты на меня так… Я же тебе как родная!
— Родные так не делают, — холодно парировала Алина. — Родные уважают личные границы.
— Какие еще границы?! — взорвался Максим. Он подошел ближе, и Алина впервые увидела в его глазах не растерянность, а злость. Злость на нее, за то, что она посмела нарушить его спокойный, удобный мирок. — Мы одна семья! Или ты делишь всё на «мое» и «твое»? Мама живет здесь три года! Три года! Она имеет право чувствовать себя здесь как дома!
— В этом вся проблема! — крикнула в ответ Алина, и вся ее сдержанность за последние годы выплеснулась наружу. — Она чувствует себя здесь хозяйкой! А я — нахлебницей! И ты, вместо того чтобы защитить меня, встаешь на ее сторону! Ты слышал, что она мне говорит по утрам? Ты видел, как она смотрит на меня?
— Она пожилой человек! Она не всегда контролирует, что говорит! Ты не могла просто промолчать? Извиниться?
— Извиниться?! — Алина отшатнулась от него, будто от удара. — Перед кем? Перед той, кто оскорбляет меня в моем доме? За что мне извиняться, Максим? За то, что я купила эту квартиру? За то, что пустила сюда твою мать? За то, что терплю это годами?
Людмила Петровна громко захлюпала, прижимая ладони к сердцу.
— Выгоняет… Выгоняет меня, больную старуху, на улицу! Максим, сынок, ты слышишь? Твоя жена выгоняет твою мать!
Максим побледнел. Для него эти слова были как красная тряпка для быка. Страх потерять мать, страх перед скандалом, перед осуждением родни — все это затуманило его разум.
— Алина, немедленно извинись перед мамой! — прорычал он, сжимая кулаки. — Я требую!
В этот момент что-то в Алине окончательно сломалось. Не крича, а тихо и очень четко, глядя ему прямо в глаза, она произнесла:
— Я ни перед кем не буду извиняться. И запомни, Максим, это мой дом. Юридически и по праву. И если кому-то здесь не нравится, дверь там.
Она повернулась и вышла из кухни, оставив их вдвоем — рыдающую актрису и ее слабовольного защитника. Она заперлась в ванной, прислонилась спиной к холодной двери и сжала виски руками. Тело трясло от нервной дрожи. Битва была проиграна, но война только начиналась. Она это поняла. Поняла, что осталась одна.
Ночью она ворочалась, не в силах уснуть. Максим лежал спиной к ней, делая вид, что спит. Было далеко за полночь, когда он осторожно поднялся с кровати и на цыпочках вышел из комнаты.
Алина прислушалась. До нее донеслись приглушенные голоса из гостиной. Она тихо, как тень, скользнула к двери и приоткрыла ее.
В темноте, освещенные лишь светом уличного фонаря из окна, сидели на диване двое. Людмила Петровна, завернутая в плед, и ее сын, обнявший ее за плечи.
— Не волнуйся, мам, — шептал Максим, и в его голосе слышалась неподдельная нежность, которой он был лишен в разговоре с женой. — Я не дам ей тебя выгнать. Никуда ты не уйдешь.
— Но она ведь злая… Она же меня ненавидит, — всхликивала свекровь.
— Просто потерпи. Она остынет. Эта квартира… она же давно уже наша общая. У нее нет права тебя выставлять. Я с ней разберусь.
Слово «разберусь» прозвучало так, будто Алина была проблемой, которую нужно устранить. Не женой, не любимым человеком, а помехой на пути к его идиллии с матерью.
Алина медленно прикрыла дверь. В темноте ее лицо было бесстрастным. Теперь она знала наверняка. Она была на этой войне совсем одна. И это знание делало ее сильнее. Страх уступил место холодной, расчетливой ярости. Если они хотят войны, они ее получат.
На следующее утро в квартире царило ледяное перемирие. Алина молча приготовила себе кофе и ушла в свою комнату, не глядя ни на мужа, ни на свекровь. Воздух был густым и тягучим, будто перед грозой. Она понимала — после вчерашней ночи всё изменилось. Открытая война была проиграна вчистую. Оставалась только партизанская тактика.
Идея пришла ей внезапно, когда она смотрела на риелтора, того самого, которого ей посоветовала Катя. Молодой человек по имени Артем внимательно изучал планировку, щелкал фотоаппаратом и что-то помечал в планшете.
— Квартира в хорошем состоянии, ремонт свежий, — деловито констатировал он. — Должна уйти быстро. Район востребованный.
Именно тогда в голове у Алины и сложился план. Хитрый, красивый и беспроигрышный.
Она дождалась вечера, когда все трое по привычке собрались на кухне. Максим уплетал ужин, стараясь смотреть в тарелку, Людмила Петровна с преувеличенной скорбью на лице ковыряла вилкой салат. Алина отложила ложку, ее лицо было спокойным, почти отрешенным.
— Мне нужно обсудить с вами одно предложение, — начала она ровным, деловым тоном.
Максим настороженно поднял на нее глаза. Свекровь фыркнула, давая понять, что не заинтересована.
— Я подумала над вчерашним… — Алина сделала небольшую паузу, подбирая слова. — Над нашей ситуацией. И поняла, что вы оба правы. Мы — семья. И нам действительно тесно в этой однушке.
Максим удивленно выпрямился. Людмила Петровна перестала ковырять салат.
— Я считаю, что нам нужно кардинально поменять подход, — продолжала Алина, глядя куда-то в пространство между ними. — Мы продаем эту квартиру и покупаем большую. Двухкомнатную. Чтобы у каждого было свое личное пространство. Чтобы не было этих ссор из-за места в шкафу или очереди в ванную.
В наступившей тишине было слышно, как за стеной включили телевизор.
— Ты… продать? — недоверчиво переспросил Максим. — Но это же твоя…
— Это наша общая жилплощадь, — мягко, но твердо поправила его Алина. — И мы должны думать о будущем. О комфорте для всех. Выгода очевидна: мы из тесной однушки переедем в просторную двушку. У тебя, мама, будет своя комната. Ты сможешь принимать гостей, смотреть телевизор, когда захочешь. Никто тебе мешать не будет.
Она обратилась прямо к свекрови, смотря ей в глаза. И увидела в них мгновенную, хищную искру. Идея собственной комнаты, статуса полноценной хозяйки части жилплощади, подействовала на Людмилу Петровну как наркотик.
— Своя комната? — прошептала она, и голос ее дрогнул от жажды. — Это… это конечно, разумно. Я всегда говорила, что нам тесно! Максим, ты слышишь? Наконец-то твоя жена заговорила разумно!
Максим смотрел на Алину с недоумением, смешанным с подозрением.
— Подожди, а деньги? Разница в цене? Ипотека? — пробормотал он.
— Я уже все просчитала, — Алина сказала это так уверенно, будто неделю готовила презентацию. — Наша квартира оценивается дорого. Разницы хватит на первоначальный взнос по отличной ставке. А ипотеку мы будем платить вместе, как и все нормальные семьи. Это будет по-настоящему наше общее жилье. Справедливо.
Она сделала ударение на слове «общее», и это слово, как ключик, открыло последние замки сомнения.
— Ну конечно, справедливо! — тут же подхватила Людмила Петровна, уже представляя, как она будет хозяйничать в своей будущей комнате. — Мы же семья! И наконец-то у нас будет нормальная большая квартира! А не эта клетушка.
Максим все еще колебался, но давление матери и заманчивая перспектива разрешить затянувшийся конфликт без его участия сделали свое дело. Он неуверенно кивнул.
— Ну… если ты все продумала… Наверное, это и правда выход.
Через два дня Артем принес предварительный договор купли-продажи. Они сидели за тем же кухонным столом. Алина скрепила документ своей подписью твердо и быстро. Затем она молча передала ручку Максиму. Он на секунду замер, пробежался глазами по строчкам, потом, поймав на себе одобряющий взгляд матери, с облегчением вывел свою подпись.
Людмила Петровна сияла. Она смотрела на этот листок бумаги как на пропуск в новую, достойную ее жизнь. Она уже мысленно расставляла мебель и выбирала обои.
— Ой, а мне тут подписывать не нужно? — с легкой, наигранной обидой спросила она у риелтора.
— Нет, Людмила Петровна, — вежливо улыбнулся Артем. — Собственники — Алина и Максим.
— А, ну да, конечно, — кивнула она, ни капли не смутившись. — Главное, чтобы все было по-честному.
Алина наблюдала за этой сценой, и на ее лице играла легкая, едва заметная улыбка. Они были так счастливы, так уверены в своей победе. Они видели лишь желанную цель — большую квартиру, и совершенно не разглядели ловушки, расставленной на пути к ней. Они подписывали приговор своему благополучию, радостно улыбаясь. И в этом была леденящая душу ирония.
Следующие недели пролетели в сумасшедшем ритме, который всех устраивал. Квартира Алины, как и предсказывал Артем, ушла с молотка за считанные дни. Людмила Петровна пребывала в прекрасном расположении духа. Она целыми днями листала каталоги с мебелью и образцы обоев, щедро раздавая указания.
— Мне, конечно, понадобится кровать побольше, с ортопедическим матрасом, — заявила она за завтраком, словно королева, утверждающая проект новой спальни. — И комод обязательно светлый, чтобы пространство не съедал. Алина, ты там смотри, чтобы в новой квартире в моей комнате было достаточно света.
Алина лишь кивала, делая вид, что записывает мысль. Она была занята другим. Пока свекровь строила воздушные замки, Алина в обеденные перерывы и после работы ездила по объявлениям о съемном жилье. Ей нужна была временная квартира. Совсем другая.
Она нашла ее в старом панельном доме на окраине. Маленькую, скромную однушку, которую сдавала пожилая женщина. Никакого ремонта, вид из окна на соседнюю стену. Но именно это ей и было нужно. Она молча подписала договор и внесла депозит.
— А на долго снимаете? — поинтересовалась хозяйка.
— Месяц. Возможно, два, — ответила Алина. Этого должно было хватить.
В день, когда на счет Алины поступили деньги от продажи ее квартиры, она собрала семейный совет. Все сидели в гостиной, окруженные коробками с вещами. Воздух был наполнен ожиданием чуда.
— Итак, — начала Алина, стараясь говорить максимально нейтрально. — Деньги у нас. Но идеальную квартиру мы пока не нашли. Нужно время, чтобы не кидаться на первый вариант.
Людмила Петровна нахмурилась, запахло отсрочкой ее триумфа.
— Поэтому, — продолжила Алина, — я сняла нам временное жилье. На месяц. Пока будем искать и оформлять документы на новую.
— Временное? А какое? — сразу насторожился Максим.
— Обычную однушку. Снять что-то большее на такой короткий срок было нереально и очень дорого, — она пожала плечами, изображая досаду. — Придется потесниться. Но это ненадолго.
Людмила Петровна фыркнула, но промолчала. Идея «последнего рывка» перед заслуженной наградой ее устраивала.
Переезд был хаотичным и суетливым. Грузчики сновали по лестнице, вынося коробки и мебель. Алина руководила процессом, указывая, что в какую машину грузить. Она специально распределила вещи: большинство коробок с их с Максимом общими вещами и ее личными поехали в первую машину. Вещи свекрови аккуратно сложили у входа, чтобы погрузить в последний момент.
Когда первая машина была загружена, Алина объявила:
— Поехали. Максим, ты со мной в первой. Мама, ты поедешь со второй машиной, вместе с грузчиками. Они знают адрес.
Людмила Петровна, поглощенная мыслями о расстановке своей мебели в будущем доме, лишь кивнула, укутываясь в пуховый платок.
Алина села в машину рядом с Максимом. Она смотрела в боковое зеркало, в котором медпенно уменьшалась фигура свекрови, стоящей у подъезда на фоне груды своих пожитков. Сердце колотилось где-то в горле, но руки были спокойны.
Они доехали до нового района и поднялись в съемную квартиру. Грузчики уже заносили внутрь коробки. Квартира была тесной, проходной комнатой служила гостиная, от которой отходила одна-единственная спальня и крошечная кухня.
Максим, зайдя внутрь, окинул ее критическим взглядом.
— Маме здесь будет негде разместиться, — пробормотал он с тревогой.
— Не будет, — спокойно согласилась Алина.
Она подошла к столу, на котором лежала стопка документов от агентства недвижимости, и взяла сверху один, неприметный листок.
В этот момент в дверях появилась Людмила Петровна. Она вошла, смерила квартиру уничижительным взглядом и заявила:
— Ну и конура! Хорошо, что ненадолго. Где моя комната?
Алина медленно выдохнула и повернулась к ней. Она держала в руках распечатку договора аренды и второй ключ.
— Твоей комнаты здесь нет, Людмила Петровна, — сказала она четко, глядя прямо в глаза свекрови. — Это съемная квартира для меня и Максима. Для тебя я сняла комнату в другом районе. Вот адрес и ключ.
Она протянула листок и ключ в пространство между ними.
Наступила мертвая тишина. Грузчики замерли с коробками в руках. Максим смотрел на жену, не в силах вымолвить ни слова. Его лицо выражало полное непонимание, переходящее в ужас.
Лицо Людмилы Петровны исказилось. Сначала неверие, потом осознание, и наконец — чистая, нескрываемая ярость.
— Что? — прошипела она, не двигаясь с места и не глядя на ключ. — Что ты сказала?
— Я сказала, что ты здесь жить не будешь, — повторила Алина, не опуская руку. Ее голос не дрожал. Он был холодным и стальным, как лезвие. — Ты хотела почувствовать, что значит жить по-настоящему, на чужой площади? Вот твой шанс. Комната ждет. Можешь ехать прямо сейчас. Грузчики отвезут твои вещи.
Тишина в маленькой квартире стала оглушительной. Воздух наполнился током ненависти, исходящим от свекрови, и немым шоком Максима. План, который Алина вынашивала все эти недели, наконец осуществился. И она видела в глазах Людмилы Петровны не только гнев, но и первый в ее жизни настоящий, животный страх.
Тишина, последовавшая за словами Алины, была оглушительной. Она длилась, казалось, вечность, разрываемая лишь тяжелым дыханием Людмилы Петровны. Ее лицо из багрового постепенно стало землисто-серым. Глаза, широко раскрытые от шока, медленно наполнялись неподдельным, животным ужасом.
— Ты… ты что же это делаешь? — ее голос сорвался на шепот, хриплый и неузнаваемый. — Это шутка? Максим!
Она обернулась к сыну, ища защиты, поддержки, привычного заслона от неприятной реальности. Но Максим стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на жену. Он не смотрел — он впивался в нее взглядом, пытаясь разгадать, понять, увидеть в ней ту женщину, на которой женился. Но видел лишь холодную, непроницаемую стену.
— Алина… — он начал и тут же замолчал, не зная, что сказать. Все его привычные схемы рухнули. Угрозы не работали. Уговоры были бесполезны. Он оказался в чистом поле безоружным.
— Это не шутка, — голос Алины был ровным и спокойным, будто она объявляла прогноз погоды. — Я сняла для тебя комнату. Условия там нормальные. Ты сможешь там жить. Самостоятельно.
— Самостоятельно? — Людмила Петровна вдруг выпрямилась, и ужас в ее глазах начал вытесняться старой, знакомой яростью. — Я мать твоего мужа! Я член этой семьи! Ты не имеешь права меня выставлять!
— Я никого не выставляю, — парировала Алина. — Я предлагаю тебе альтернативное жилье. Ты совершеннолетний и дееспособный человек. Я не обязана обеспечивать тебя жилплощадью до конца твоих дней. Особенно после того, как ты три года называла меня нахлебницей в моем же доме.
Она сделала шаг вперед и положила ключ и листок с адресом на ближайшую коробку.
— Выбор за тобой. Можешь поехать туда. Можешь поехать к другим родственникам. Или можешь снять что-то получше на свои средства. Это твоя жизнь, и твои проблемы.
— Мои проблемы? — взвизгнула свекровь. Она схватилась за сердце, ее дыхание стало прерывистым. Старый, проверенный прием. — Максим! Ты видишь? Она меня убивает! У меня сейчас инфаркт будет! На твоих глазах!
Максим встрепенулся, инстинкт послушного сына сработал мгновенно. Он шагнул к Алине, и в его глазах наконец-то вспыхнул настоящий, не наигранный гнев.
— Немедленно возьми свои слова назад! — прошипел он. — Или ты сейчас же останешься без мужа! Я не шучу! Или мама живет с нами здесь, в этой конуре, или я ухожу с ней!
Он произнес эту фразу с надрывом, ожидая, что она дрогнет, заплачет, бросится к нему. Как всегда.
Алина медленно перевела взгляд с него на его мать и обратно. Уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки, но в глазах не было ни капли тепла.
— Выбор за тобой, — повторила она его же слова. — Дверь там.
Она повернулась и прошла вглубь квартиры, к узкому проходу, ведущему в спальню, оставив их в прихожей. Она ждала криков, истерики, битья посуды. Но снаружи была лишь гробовая тишина, которую через мгновение разорвал сдавленный, горловой рык Людмилы Петровны.
— ВЫСЛУШАЙ МЕНЯ!
Алина обернулась. Свекровь стояла, выпрямившись во весь рост. Слез не было. Была только ледяная, беспощадная ненависть.
— Ты думаешь, ты победила? Ты, мразь безродная? Ты вышвырнула меня из дома? Из МОЕГО дома! Запомни мои слова. Ты останешься одна. Совсем одна. Ни мужа, ни семьи, никого. Ты умрешь в одиночестве, и тебя даже черви не захотят есть. Я тебе это гарантирую.
Она больше не кричала. Она произносила это с холодной, пророческой уверенностью, и от этого было в тысячу раз страшнее.
Потом она резко повернулась к сыну.
— Вещи грузи в такси. Я не останусь здесь ни на секунду. Поехали.
Максим, бледный как полотно, с побелевшими от сжатия губами, бросил на Алину последний взгляд. В нем было все: ненависть, обида, растерянность и безвозвратная потеря. Он молча взял несколько коробок с вещами матери и, не сказав больше ни слова, вышел за ней.
Дверь захлопнулась. Глухой, финальный звук, поставивший точку в их общей жизни.
Алина медленно подошла к окну в гостиной. Она смотрела, как внизу у подъезда Людмила Петровна, не оборачиваясь, садится в такси. Как Максим, сгорбившись, грузит последние коробки в багажник. Как машина отъезжает и растворяется в потоке машин.
В квартире воцарилась тишина. Не враждебная, не давящая. А пустая и звонкая. Тишина после битвы. Она стояла одна посреди чужой, неуютной комнаты, окруженная нераспакованными коробками. И в этой тишине не было ни радости, ни торжества. Была только оглушительная, всепоглощающая усталость. И осознание того, что мост сожжен. Обратного пути нет.
Тишина в съемной квартире продержалась недолго. Уже на следующее утро, когда Алина пила кофе, пытаясь осмыслить новую реальность одиночества, на экране ее телефона вспыхнуло первое сообщение.
Это была Светлана, жена двоюродного брата Максима.
«Алина, это правда? Ты выгнала свекровь на улицу? После всего, что она для вас сделала? Она же мать твоего мужа! У нее же давление!»
Алина вздохнула и отложила телефон. Она не стала отвечать. Это было только начало.
В течение дня пришли еще сообщения. От тети Максима, от его дяди, от каких-то дальних родственников, о существовании которых она забыла. Текст везде был похожим, будто списанным под копирку: «Как ты могла?», «Бессердечная!», «Верни все немедленно!», «Она же старушка!».
Потом пошли звонки. Алина отключила звук, наблюдая, как экран то и дело загорается. Она чувствовала себя в осаде. Виртуальной, но от этого не менее изматывающей.
Вечером, собравшись с духом, она зашла в социальные сети. Ее ждал сюрприз. На странице Людмилы Петровны, которая обычно пестрела фотографиями котят и рецептами салатов, был закреплен новый пост.
Там не было ни ее фотографий, ни прямых обвинений. Была черно-белая, слегка размытая картинка — одинокий старый чемодан на фоне неприметной подъездной двери. И длинный, мастерски составленный текст.
«Дорогие друзья, родные. В эти трудные для меня дни я чувствую вашу поддержку и благодарна за нее. Жизнь преподносит нам разные уроки. Сейчас я прохожу один из них — урок одиночества и предательства. Тот, кого ты считал семьей, в чье сердце вложил всю свою душу, может в один миг отвернуться. Может посчитать тебя обузой и выбросить на улицу, как старую, ненужную вещь. Но я не сломлюсь. Я верю в справедливость. И в то, что никакие деньги, никакие хитрые планы не смогут заглушить голос совести. Спасибо всем, кто рядом. Ваша Людмила».
Комментарии под постом бушевали. Десятки людей возмущались, проклиная «невестку-стерву», восхищаясь стойкостью «бедной Люды» и предлагая свою помощь. Алина смотрела на этот виртуальный самосуд с горьким недоумением. Никто не спрашивал, а что было до этого? Никто не вспоминал о трех годах унижений. Они видели лишь идеальную картинку: страдающая мать и бессердечная невестка.
Завибрировал телефон. На этот раз Максим.
«Довольна? Ты сделала из моей матери мученицу, а из себя — монстра. Весь город нас ненавидит. Верни все, как было. Прими маму обратно, и я прощу тебя. Мы начнем все с чистого листа.»
Алина медленно опустила телефон. Он «простит» ее. За то, что она защитила свой дом и свое достоинство. В его картине мира это было величайшей милостью.
Она уже собиралась лечь спать, когда телефон снова ожил. Незнакомый номер. Обычно она бы не стала отвечать, но что-то внутри подтолкнуло ее принять вызов.
— Алло? — сказала она осторожно.
В трубке повисла пауза, а потом раздался ее голос. Голос Людмилы Петровны. Но не истеричный, не полный слез. Он был тихим, холодным и отчетливым, будто лезвие скальпеля.
— Ну что, сучка, насладилась своим триумфом? — начала она без предисловий. — Полагаешь, все кончено? Ты просто наивная дура.
Алина молчала, сжимая трубку.
— Вся эта история с продажей квартиры — самое настоящее мошенничество, — продолжила свекровь, и в ее голосе послышалось удовольствие. — Ты воспользовалась моим доверием и доверием моего сына. Ты заставила нас подписать документы, лишив меня крова. Но юристы говорят, что у меня есть права. Права проживания. Я прописана была в той квартире, а значит, имею долю.
— Ты не имеешь никакой доли, — спокойно ответила Алина. — Прописка — не право собственности. Ты это прекрасно знаешь.
— А на суде я буду рассказывать совсем другую историю, дорогуша! — голос Людмилы Петровны зазвенел от ненависти. — Историю о том, как невестка годами изводила свекровь, как она психологически давила на нас, чтобы завладеть жильем! Как она угрожала! Как она подсунула нам документы на подпись, когда мы были в стрессе! Я подам в суд и отсуду свою законную долю! И тебя, милочка, ждет уголовное дело за мошенничество. Готовься. Мы с тобой еще встретимся. В зале суда.
Щелчок. Она положила трубку.
Алина медленно опустилась на стул. Рука, сжимавшая телефон, дрожала. Это была пустая угроза, юридическая безграмотность. Катя сто раз ей все объяснила. Но осадочек, как говорится, остался. Грязь, которую Людмила Петровна с таким удовольствием лила на нее публично, уже делала свое дело. И теперь эта грязь грозилась перерасти в настоящий, хоть и бесперспективный, судебный процесс. В новую битву, на которую уходили бы силы, нервы и время.
Она закрыла глаза. Война не закончилась. Она просто перешла в новую, еще более грязную фазу.
Судебное заседание было быстрым и безэмоциональным, как медицинская процедура. Катя, как и обещала, блистала аргументами и статьями Жилищного кодекса. Она спокойно и методично разложила перед судьей все документы: свидетельство о собственности Алины на проданную квартиру, выписки из ЕГРН, договор купли-продажи.
Людмила Петровна, сидевшая напротив в своем лучшем темном костюме, напоминала раздувшуюся от яда змею. Ее речь была полна пафосных фраз о «попранной справедливости», «семейных ценностях» и «коварном обмане». Она требовала признать сделку недействительной и признать за ней право на долю в уже проданной чужому человеку квартире.
— Ваша честь, эта женщина воспользовалась моим доверием! Она выбросила на улицу пожилого человека! — голос ее дрожал, но на этот раз от бессильной злобы.
Судья, женщина средних лет с усталым лицом, выслушала ее и попросила предоставить доказательства. Доказательства того, что Людмила Петровна вкладывала деньги в покупку квартиры, что она является собственником. Никаких доказательств, кроме слез и гневных тирад, не было.
Катя же положила на стол судьи заключение независимого оценчика и выписку со счета Алины, подтверждающую происхождение средств на покупку. Все было чисто и прозрачно.
Суд длился меньше часа. Решение было оглашено в тот же день. В иске Людмиле Петровне — отказать. Полностью. Суд постановил, что ее права при продаже квартиры не были нарушены, оснований для признания сделки недействительной нет, а право на жилье она должна решать самостоятельно.
Лицо свекрови стало землистым. Она не плакала и не кричала. Она смотрела на Алину взглядом, полным такой первобытной ненависти, что, казалось, воздух в зале загустел. Потом она, не сказав ни слова, резко встала и вышла, громко хлопнув дверью.
Алина и Катя вышли из здания суда на свежий воздух. Первый весенний ветерок трепал волосы.
— Все. Юридически она больше не имеет к тебе никакого отношения, — выдохнула Катя, доставая сигарету. — Можешь жить спокойно.
Спокойно? Алина не была уверена. Но чувство освобождения, тем не менее, накатывало волной. Огромный, давивший на плечи камень наконец-то упал.
Она вернулась в свою съемную однушку. Теперь это было ее временное пристанище, ее крепость, которую не нужно было ни с кем делить. Она налила себе чаю, села у окна и смотрела на закат. Впервые за долгие годы в ее душе было тихо.
Вечером раздался звонок в дверь. Она посмотрела в глазок и увидела Максима. Он стоял, опустив голову, в руках у него был небольшой букет невзрачных тюльпанов.
Она медленно открыла дверь, но не стала приглашать его внутрь. Они стояли друг напротив друга в дверном проеме, как два чужих человека.
— Привет, — тихо сказал он, протягивая цветы.
Алина молча взяла их.
— Я… я знаю, что все было неправильно. Суд… мама все рассказала. — Он говорил, глядя куда-то мимо нее. — Она, конечно, перегибала палку, но… ты же понимаешь, она одинокая…
— Максим, — мягко, но твердо прервала его Алина. — Зачем ты пришел?
Он поднял на нее глаза. В них была растерянность и надежда.
— Я подумал… Может, мы можем все начать сначала? Без мамы. Я снял комнату рядом. Мы можем попробовать. Я все осознал.
Он выглядел искренним. Возможно, он и правда что-то понял. Понял, что потерял. Но было уже поздно.
Алина смотрела на него — на этого человека, которого когда-то любила, с которым делила кров и мечтала о будущем. И не чувствовала ничего. Ни любви, ни ненависти, ни жалости. Только пустоту.
— Максим, — повторила она его имя, и в ее голосе не было ни капли злости, только усталое сожаление. — Ты стал для меня чужим человеком. Еще тогда, на кухне, когда назвал меня нахлебницей в моем же доме. А может, и раньше.
Он попытался что-то сказать, но она подняла руку, останавливая его.
— Нет. Мы не можем начать сначала. Потому что я не могу забыть, как ты стоял рядом с ней и смотрел на меня, как на врага. Я не могу забыть, как ты требовал, чтобы я извинялась за свои же вещи в своем же шкафу. Ты не защитил меня тогда. И теперь уже ничего не исправить.
Она сделала небольшую паузу, глядя ему прямо в глаза.
— Мы с тобой кончили. Я подам на развод.
Максим молчал. Казалось, он наконец-то все понял. Понял окончательно и бесповоротно. Он кивнул, больше себе, чем ей, развернулся и медленно пошел к лестнице.
Алина закрыла дверь. Она повернулась и облокотилась спиной о твердую деревянную поверхность. В квартире было тихо. Пусто. И совершенно спокойно.
Она подошла к столу, взяла телефон и нашла в контактах номер Людмилы Петровны. Она не стала звонить. Она отправила короткое сообщение. Всего одно предложение. То, что должно было поставить финальную точку в этой истории.
«Передай своей матери, что нахлебница здесь была она. Но это исправлено».
Она положила телефон. За окном окончательно стемнело, и в городе зажглись огни. Огни новых жизней, новых начал. Ее жизнь только начиналась. И впервые за долгое время она была готова жить ее для себя. Одна, но свободная.
— Какая же ты жадная!. — Четверых детей я вырастила, и никто не умер, а ты копейку к копейке складываешь