— Так, давай проверим. «Жи» и «ши» пиши с буквой…
— «И»! Мам, я знаю, это же легко, — десятилетний Пашка, сосредоточенно нахмурив брови, уверенно выводил буквы в тетради. Его спина была ровной, а локоть свободной руки по-деловому упирался в столешницу.
Лиза смотрела на сына и чувствовала, как внутри разливается тёплая волна гордости и покоя. В его комнате, их маленьком мирке внутри квартиры, всё было на своих местах. Свежий запах сосновой древесины от нового стеллажа, где аккуратными стопками лежали книги и комиксы. Идеально собранная модель звездолёта на полке. Удобный стул, который они так долго выбирали, чтобы ребёнок не портил осанку. Это было не просто помещение с мебелью. Это было его королевство, его личная территория, которую она с любовью обустраивала, создавая островок безопасности и комфорта. Из кухни доносился пряный аромат запекающейся курицы с розмарином. Обычный вечер. Её вечер. Правильный.
Щёлкнул замок входной двери. Тяжело и как-то слишком громко для привычного прихода Антона с работы.
— Пап, привет! — крикнул Пашка, не отрываясь от прописей.
— Привет, чемпион! — голос мужа из коридора прозвучал натянуто-бодрым, будто он заставлял себя казаться веселее, чем был на самом деле.
Лиза вышла из детской. Антон стоял в прихожей, стягивая с себя ботинки. Он не смотрел на неё, его движения были резкими, дёргаными. Усталость на его лице смешивалась со странным, почти вызывающим упрямством. Он прошёл на кухню, молча налил полный стакан холодной воды из фильтра и выпил его залпом, глядя в тёмное окно, словно там, в черноте двора, было что-то интереснее собственной жены.
— Что-то случилось? — спросила Лиза, её внутренний радар уже уловил тревожные сигналы.
— Разговор есть, — он наконец повернулся к ней, и она увидела то самое выражение лица, которое безошибочно предвещало проблемы. Смесь вины и готовности стоять на своём до последнего.
— У твоих родителей всё в порядке? С мамой ничего?
— С родителями всё нормально, — отмахнулся он. — Дело в Ромке. Его… в общем, с работы его турнули. И с хаты попросили в тот же день. Хозяин ждать не стал.
Лиза молча взяла кухонное полотенце. Эта новость была такой же предсказуемой, как смена времён года. Тридцатилетний Роман, младший брат Антона, был не человеком, а набором временных состояний. Временная работа, временное жильё, временные подруги. Единственной постоянной в его жизни была нестабильность.
— Ясно. И куда он? К друзьям? — спросила она ровным тоном, заранее зная, что ответ ей не понравится.
— Я ему сказал, пусть к нам едет. Вещи его в багажник закинули, он сейчас внизу, у подъезда, курит.
Лиза замерла. Воздух на кухне вдруг сгустился, наполнился запахом не только курицы, но и надвигающейся катастрофы. Она медленно положила полотенце на стол.
— К нам — это куда? — она старалась, чтобы её голос звучал спокойно, почти безразлично. — В гостиной на диван? Антон, это проходная комната. Но на пару ночей… пусть будет так. — Да не на пару ночей, Лиз, что ты. Это же не решение проблемы. Поживёт у нас, пока новую работу не найдёт. Ну, пару месяцев, может. На диване ему будет неудобно. Человек и так на нервах.
Лиза смотрела на мужа, и мозг отказывался принимать услышанное. Она чувствовала, как под кожей начинает зарождаться холодная, злая дрожь.
— У нас две жилые комнаты, Антон. В одной спим мы. В другой — наш сын. Повторяю свой вопрос: куда конкретно ты решил поселить своего брата?
Антон отвёл взгляд. Он сделал шаг к плите, бессмысленно приподнял крышку кастрюли с супом и снова опустил. Он тянул время, собираясь с духом, чтобы произнести то, что уже решил за них обоих.
— В Пашкиной комнате. Там же всё есть — кровать, стол. Нормальные условия. А Пашка… он пока на кухне поспит. На раскладушке. Помнишь, у нас на балконе стоит? Крепкая ещё, советская.
Всё. Мир рухнул. Тёплый, уютный мир её вечера, её дома, её семьи рассыпался от этих буднично произнесённых слов. Это была не просто плохая идея. Это было предательство. Он не предлагал, не советовался. Он ставил её перед фактом, уже принятым и обжалованию не подлежащим.
— То есть твой брат будет жить в комнате нашего сына, а сын переедет спать на кухню на раскладушку?! Ты в своём уме?! Твой тридцатилетний брат-бездельник важнее удобства собственного ребёнка?!
Её голос не сорвался на крик, нет. Он стал тихим, ледяным и острым, как осколок стекла.
— Ну зачем ты сразу в крайности? — поморщился Антон, словно она сказала какую-то глупость. — Не бездельник он, просто жизнь так складывается. И это временно. Что с Пашкой станется? Не сахарный, не развалится. Поспит пару месяцев в другом месте. А Ромка — это семья. Это мой брат. Мы должны помогать друг другу. Или ему на вокзал идти, по-твоему?
— На вокзал? — Лиза усмехнулась, но в этой усмешке не было ни капли веселья. Это был короткий, злой оскал. — Да, Антон. Именно туда. Или к вашим родителям. Или к любому из десятка «друзей», у которых он уже пожил и которых достал до печёнок. Почему расплачиваться за его инфантилизм должен наш десятилетний сын? Объясни мне. Я хочу понять твою логику.
Она сложила руки на груди, её поза стала жёсткой, оборонительной. Кухня, её уютная, тёплая территория, превратилась в зал суда, и она была одновременно и прокурором, и единственным присяжным.
— Это не логика, это человечность! — повысил голос Антон, почувствовав, что его позиция слабеет под её ледяным напором. — Ты рассуждаешь так, будто он чужой человек с улицы! Это Ромка! Мой брат! Мы с ним в одной комнате выросли!
— Вот именно! Вы выросли. А он, кажется, застрял в этой вашей общей комнате. Ему тридцать лет, Антон! Три-дцать! В этом возрасте у людей свои дети, ипотеки, ответственность. А твой брат не может удержаться на работе дольше трёх месяцев, потому что ему то начальник не нравится, то вставать рано тяжело. Ты называешь это «не везёт»? Я называю это позицией. Позицией трутня, который привык, что его всегда кто-то подберёт. Сначала родители, теперь ты.
Каждое её слово было выверенным и точным ударом. Она не кричала. Она говорила с убийственным спокойствием, и это бесило Антона гораздо сильнее любого визга. Он начал мерить шагами небольшое пространство между холодильником и столом.
— Ты ничего не понимаешь. Ты всегда к нему так относилась. Свысока. Будто он второй сорт.
— Я отношусь к нему так, как он этого заслуживает, — отрезала она. — Я помню, как он «помогал» нам с ремонтом и разбил плитку в ванной на десять тысяч. Я помню, как он занял у тебя деньги на «перспективный бизнес-проект» и спустил их за неделю в барах. Я помню, как он должен был забрать Пашку из садика и просто забыл, потому что у него была «важная встреча». Мне продолжать? Ты не помогаешь ему, ты поощряешь его безответственность. Ты подстилаешь ему соломку там, где он давно должен был набить себе все шишки и наконец-то повзрослеть.
Аргументы были неоспоримы. Антон это знал, и от этого злился ещё больше. Когда факты были против него, он всегда переходил на эмоции.
— Хватит! Я не собираюсь обсуждать с тобой своего брата! Я просто сказал, что ему нужна помощь. Наша помощь. И он её получит.
— За счёт нашего сына? Антон, очнись! Пашке нужно своё место. Ему нужен его стол, чтобы делать уроки в тишине, а не на кухне, где я гремлю кастрюлями, а ты смотришь телевизор. Ему нужно его личное пространство, куда он может прийти после школы и выдохнуть. Это базовые вещи! Ты готов лишить его этого ради удобства взрослого лба, который палец о палец не ударил, чтобы наладить свою жизнь?
— Да что ты зациклилась на этой комнате! Это всего лишь комната! Каменные стены! Семья важнее! Родственные связи — вот что главное! А ты всё сводишь к какому-то мещанскому комфорту!
— Мещанскому?! — Лиза рассмеялась. Сухо, безрадостно. — Комфорт собственного ребёнка ты называешь мещанством? Потрясающе. Тогда что, по-твоему, не мещанство? Жить табором? Уплотняться, как в коммуналке, лишь бы приютить очередного родственника-неудачника? Это твои семейные ценности? Тогда я рада, что у меня другие. В моей системе ценностей мой ребёнок всегда на первом месте. А не твой заблудший брат.
Он остановился и посмотрел на неё в упор. В его глазах полыхнула обида и злость.
— Я так и знал, что ты это скажешь. Ты никогда не любила мою семью. Для тебя они все чужие.
— Они и есть чужие. Моя семья — это ты и Пашка. Была, по крайней мере. До этого вечера. А сейчас я вижу мужчину, который готов выселить своего сына из его комнаты, чтобы поселить туда своего брата. И знаешь что? Это отвратительно.
Антон сжал кулаки. Он понял, что спорить бесполезно. Она не уступит. А значит, нужно было просто продавить решение силой.
— Можешь считать это как угодно. Но я ему уже пообещал. И я не возьму свои слова обратно. Рома будет жить здесь. Это не обсуждается.
Слова Антона упали в оглушительную пустоту, но это была не тишина перемирия. Это было затишье перед бурей. Лиза смотрела на него так, словно видела впервые: не мужа, не отца её ребёнка, а слабого, упрямого человека, который только что собственными руками начал выкорчёвывать фундамент их дома. Она не стала спорить дальше. Какой смысл метать бисер перед тем, кто уже сделал свой выбор?
Она молча развернулась, взяла тарелки и начала накрывать на стол. Её движения были до странного спокойными, даже изящными. Ни одного лишнего звука, ни одного резкого жеста. Она поставила тарелку перед Антоном, затем достала из шкафчика детскую, с машинками, и поставила её на то место, где обычно сидел Пашка. Она действовала так, будто никакого разговора не было, будто она просто готовит ужин для своей семьи. Этот ледяной, непроницаемый быт пугал Антона гораздо больше, чем крики и обвинения. Он хотел, чтобы она скандалила, плакала, била посуду. Тогда он мог бы обвинить её в истеричности. Но она молчала, и в этом молчании он выглядел единственным виновником.
— Паш, иди ужинать! — позвала она, и её голос прозвучал абсолютно ровно.
Сын прибежал из комнаты, сел за стол. Ужин проходил в гнетущей атмосфере. Пашка, чувствуя напряжение, ел быстро и молча. Антон пытался завязать разговор, спрашивал сына про школу, но отвечала в основном Лиза — короткими, односложными фразами. Она не смотрела на мужа. Её взгляд был направлен в тарелку, но было очевидно, что она не видит ни курицу, ни картошку. Она видела что-то другое. Что-то, что решалось прямо сейчас внутри неё.
Звонок в дверь прозвучал, как выстрел стартового пистолета. Антон вздрогнул и торопливо поднялся из-за стола.
— Это Ромка. Я открою.
Лиза не пошевелилась. Она продолжала медленно жевать, глядя в одну точку. Она слышала, как Антон открывает дверь, слышала приглушённые голоса в коридоре, а затем на пороге кухни появился он. Роман. В мешковатой толстовке, с двухдневной щетиной на лице и с широкой, обезоруживающей улыбкой, которая всегда так бесила Лизу. За спиной у него висел потрёпанный рюкзак, а в руке он держал объёмную спортивную сумку.
— Лизка, привет! А мы тут это… с корабля на бал, — весело произнёс он, ставя сумку на чистый пол. — Пахнет обалденно! Я как раз с дороги голодный, как волк.
Он вёл себя так, будто его приход был самым обычным, даже радостным событием. Будто он не был причиной ледяной войны, которая развернулась на этой кухне полчаса назад. Он был глух и слеп к атмосфере, потому что ему так было удобно.
Лиза медленно подняла на него глаза. Она не поздоровалась. Она не улыбнулась. Она просто посмотрела на него. Долгим, тяжёлым, оценивающим взглядом. Таким взглядом смотрят на неодушевлённый предмет, на неожиданное препятствие, которое нужно устранить. Роман даже немного съёжился под этим взглядом, его улыбка дрогнула.
— Ну… располагайся пока, — промямлил Антон, видя, что его план «они как-нибудь сами поладят» трещит по швам. — Пойдём, я тебе комнату покажу.
Он подхватил сумку брата и направился в коридор. Рома, всё ещё пытаясь казаться своим, подмигнул Пашке и пошёл следом. Лиза услышала, как открылась дверь в детскую. Она не пошла за ними. Она осталась сидеть за столом, но всё её существо превратилось в слух.
— Вот, тут пока разместишься, — донёсся до неё голос Антона, в котором сквозило отчаянное желание казаться уверенным. — Кровать, стол… всё, что надо.
— О, нормально, просторно, — одобрительно отозвался Рома. — А это что, звездолёт? Круть!
Лиза представила, как его чужие, засаленные пальцы трогают модель, которую Пашка клеил три недели. Как его грязная сумка лежит на чистом постельном белье её сына. Как запах его сигарет и несвежей одежды въедается в обои. Пашка, доевший свой ужин, посмотрел на мать вопросительно. Он не понимал, что происходит, но чувствовал: что-то непоправимо сломалось.
— Мам, а дядя Рома будет жить в моей комнате?
Лиза перевела на него свой взгляд, и лёд в её глазах на мгновение растаял, сменившись безграничной нежностью.
— Нет, милый, — сказала она тихо, но твёрдо. — Никто не будет жить в твоей комнате. Иди к себе, доделывай уроки.
Она встала из-за стола, убрала тарелки в раковину. Затем, не глядя в сторону детской, откуда доносилась возня и приглушённый мужской разговор, она прошла в их с Антоном спальню. Закрыла за собой дверь. Открыла шкаф. Её взгляд прошёлся по ряду рубашек мужа, по его свитерам, сложенным на полке. Затем она подняла глаза наверх, на антресоль. Там стояла большая дорожная сумка Антона, с которой он ездил в командировки. Спокойно, без единой эмоции на лице, она подошла к комоду, встала на носочки и уверенным движением сняла тяжёлую сумку вниз.
Пока Антон и Рома вполголоса обсуждали, куда лучше пристроить Ромин ноутбук, чтобы он не мешал «мелкому», Лиза работала. Она действовала без суеты, с методичностью хирурга. Открыв сумку на полу спальни, она начала её наполнять. Не швыряла вещи, а аккуратно складывала. Две пары джинсов. Пять футболок. Упаковка носков. Несколько смен белья. Толстовка, которую она подарила ему на прошлый день рождения. Она брала вещи с полок, и каждое движение было выверенным и окончательным, будто она не собирала мужу сумку, а проводила ритуал прощания с их общей жизнью. Она не трогала его костюмы, дорогие рубашки, запонки — всё то, что связывало его с работой и статусом. Она брала только повседневное, то, в чём он был просто Антоном. Её Антоном. Бывшим.
Закончив, она застегнула молнию. Затем прошла в коридор, где у двери всё ещё стояла спортивная сумка Ромы. Не брезгуя, она расстегнула и её, заглянула внутрь. Смятые футболки, единственные джинсы, зарядное устройство. Она вытряхнула это скромное содержимое на пол, взяла пустую сумку и вернулась в спальню. Положила её рядом с сумкой Антона.
Из детской доносился смех. Они, кажется, нашли старую игровую приставку Пашки и теперь спорили, кто кого победит в гонках. Этот беззаботный звук в осквернённой комнате её сына стал последней каплей.
Лиза взяла обе сумки — одну в правую руку, другую в левую. Они были тяжёлыми, но она не чувствовала их веса. Она вышла из спальни и прошла по коридору. Она не стучала. Она просто толкнула дверь в детскую и вошла.
Братья обернулись. Смех на их лицах застыл, превратившись в гримасы недоумения. Лиза молча прошла мимо них и поставила сумку Антона у его ног. Затем она швырнула пустую спортивную сумку на кровать, где уже начал обустраиваться Рома.
— Что это? — первым нарушил молчание Антон. Его голос прозвучал глухо и растерянно.
— Это твои вещи, — спокойно ответила Лиза, глядя ему прямо в глаза. — Самое необходимое на первое время.
— В смысле? Ты что удумала? — он начал заводиться, но её взгляд его останавливал. В нём не было истерики, только холодная сталь.
— Помнишь, ты спросил меня на кухне, в своём ли я уме? Когда объяснял, что твой брат будет жить в комнате нашего сына, а сын переедет спать на кухню на раскладушку. Так вот, оказалось — в своём. Абсолютно.
Она перевела взгляд на Романа, который вжался в стул, словно хотел стать невидимым.
— А это, — она кивнула на его вытряхнутые вещи в коридоре, — твоё. Собирай.
Антон наконец пришёл в себя. Его лицо побагровело от гнева.
— Ты не можешь быть серьёзной! Ты выгоняешь меня из моего собственного дома?
— Это не твой дом, Антон. И не его, — она махнула рукой в сторону Ромы. — Это дом моего сына. И я не позволю превращать его в перевалочный пункт для твоих родственников с их нерешёнными проблемами. Ты сегодня сделал свой выбор. Ты выбрал брата. Я это уважаю. Но твой выбор будет жить не здесь.
Она говорила ровно, без дрожи в голосе, и каждое её слово было тяжёлым, как камень.
— Отлично, — произнесла она, повторяя свою фразу, сказанную ему на кухне, но теперь она звучала как приговор. — Раз семья должна держаться вместе, бери своего брата и поезжайте к вашим родителям. Там вам обоим найдётся место. Их трёхкомнатная квартира вполне выдержит ещё двоих взрослых мужчин. А это — дом моего сына. Не ваш.
— Да как ты смеешь… — начал Антон, шагнув к ней. — У вас полчаса, чтобы собрать остатки и уйти, — перебила она его, не отступая ни на шаг. — Если через тридцать минут вы будете здесь, я просто вызову службу, которая вскрывает замки, и поставлю новый. А ваши вещи выставлю на лестничную клетку. Выбирай, как вам удобнее — уйти самим или быть выставленными.
Она развернулась и вышла из комнаты, оставив их вдвоём в оглушительной тишине, посреди игрушек и книжек её сына. Она не пошла на кухню. Она осталась стоять в коридоре, прислонившись спиной к стене, и смотрела на входную дверь. Из своей комнаты вышел Пашка. Он посмотрел на разбросанные в коридоре вещи дяди, на мать, на закрытую дверь своей комнаты, откуда доносилось злое бормотание отца. Он подошёл к Лизе и молча встал рядом, взяв её за руку.
Через двадцать минут дверь детской открылась. Вышел Антон с сумкой в руке, за ним плёлся Рома со своим рюкзаком и набитой спортивной сумкой. Антон не смотрел на Лизу. Он смотрел сквозь неё, его лицо было каменно-злым. Он обулся, дёрнул ручку двери.
— Ты об этом пожалеешь, — бросил он, не оборачиваясь.
— Я уже жалею, Антон, — тихо ответила она. — Жалею о последних десяти годах.
Дверь захлопнулась. Щёлкнул замок. Лиза ещё несколько секунд стояла неподвижно, прислушиваясь к удаляющимся шагам на лестнице. Потом она глубоко выдохнула, повернулась к сыну, провела рукой по его волосам и сказала:
— Пойдём, сынок. Поможешь мне постелить тебе чистое бельё…
Сделка с совестью