— Кать, давай поговорим.
Голос, который она надеялась больше никогда не слышать так близко, выдернул её из приятных мыслей о горячей ванне и новом сериале. Он вынырнул из-за массивной бетонной колонны офисного центра, как хищник из засады. Вечерний воздух, прохладный, пахнущий выхлопами и влажным асфальтом, вдруг показался спертым и тесным. Катя мысленно застонала, ощущая, как приятная усталость после продуктивного дня сменяется глухим, застарелым раздражением. Она остановилась, не потому что хотела, а потому что он встал прямо на её пути, перегородив дорогу к спасительному тротуару.
Миша. Всё тот же, только осунувшийся и с тщательно отрепетированным выражением вселенской скорби на лице. Взгляд побитой собаки, который раньше безотказно действовал, заставляя её чувствовать себя виноватой, теперь вызывал лишь холодное, аналитическое любопытство. Она смотрела на него, как энтомолог на особенно неприятное насекомое.
— Миша, мы всё обсудили, — её голос прозвучал ровно, без малейшего намёка на эмоции. Это был голос человека, закрывающего скучную рабочую задачу. — Мне нечего тебе сказать.
— Пожалуйста, Катюш. Всего пять минут, — он сделал шаг ближе, вторгаясь в её личное пространство. От него пахло несвежей одеждой и дешёвыми сигаретами. — Я не могу без тебя. Я всё понял, всё осознал.
Она сделала инстинктивный шаг назад, восстанавливая дистанцию. Этот спектакль был ей до тошноты знаком. Он уже разыгрывал его трижды за те два месяца, что прошли с их разрыва.
— Слишком поздно что-то понимать. У меня новые отношения.
Эта фраза была не столько правдой, сколько самым эффективным оружием. Она увидела, как его лицо на долю секунды исказилось. Маска скорбящего Пьеро слетела, и под ней проступило злое, уязвлённое самолюбие. Он скривился, словно от зубной боли. Но тут же взял себя в руки. Актёр вернулся на сцену. Он горестно вздохнул, опустил плечи и сменил тактику с такой скоростью, что это было почти смешно.
— Я понял, — сказал он с трагическим придыханием. — Я не для себя. Я за тебя рад, честно. Тут такое дело… Сестра моя, Ленка, ты её помнишь?
Катя молчала, наблюдая за этим представлением. Конечно, она помнила Ленку. Двадцатилетнюю девицу с вечно скучающим выражением лица, которая считала, что весь мир ей должен, а Катина квартира — филиал студенческого общежития, где можно бесплатно переночевать после очередной вечеринки.
— Ей жить негде сейчас, — продолжал Миша, набирая обороты. Его голос приобрёл просительные, почти отеческие нотки. — Из общежития выселяют, там какие-то проблемы с документами, ну, ты понимаешь. В общем, всё сложно. Может, поживёт у тебя пару неделек? А? Ты же одна, квартира большая. Ей только уголок нужен, она тихая, мешать не будет.
И в этот самый момент пелена окончательно спала. Это был не бывший парень с разбитым сердцем. Перед ней стоял мелкий, расчётливый пользователь, который, потерпев неудачу с одним инструментом — давлением на жалость, — тут же достал из кармана другой, более грубый. Он даже не пытался скрыть, что его сестра — это лишь предлог, троянский конь, чтобы снова запустить щупальца своей семьи в её жизнь, в её квартиру, в её ресурсы.
Катя вдруг рассмеялась. Не весело и не истерично. Это был холодный, злой смех, который резанул по ушам громче визга тормозов. Миша опешил и замолчал на полуслове, его тщательно выстроенная жалобная гримаса начала сползать с лица.
— Миша, ты серьёзно? — отсмеявшись, спросила она, глядя ему прямо в глаза. — Ты действительно думал, что это сработает?
Он растерянно моргал, не понимая, что пошло не так в его безупречном плане.
— Слушай сюда, и слушай внимательно, потому что повторять я не буду, — она понизила голос, и от этого он стал только твёрже и злее. — Моя квартира — не перевалочный пункт для твоей семьи. Твоя сестра и её проблемы меня не касаются. Ни капельки. Как и ты. Забудь мой адрес, мой номер телефона и дорогу к этому зданию.
Она не стала дожидаться ответа. Она просто обошла его, как обходят неприятную лужу на асфальте, и быстрым, уверенным шагом пошла в сторону остановки. Она чувствовала его взгляд спиной — растерянный, злой, униженный. Но ей было всё равно. Она шла, не оборачиваясь, растворяясь в гуле большого города и предвкушая тишину своей квартиры. Тишину, в которой больше никогда не будет места ни ему, ни его многочисленной родне.
Тишина в её квартире была почти осязаемой. Она пахла свежесваренным кофе, чистотой и чем-то неуловимо цветочным от геля для душа. Катя, переодевшись в мягкую домашнюю футболку и шорты, сидела в кресле, поджав под себя ноги. На столике стояла большая чашка, от которой поднимался тонкий пар. Это было её убежище, её крепость, завоёванная и обустроенная исключительно для себя. Каждый предмет здесь был на своём месте, каждая подушка знала своё предназначение. Здесь не было места чужому беспорядку, чужим проблемам и уж тем более — чужим родственникам. Она сделала глоток, закрыв глаза от удовольствия, когда настойчивый, короткий трезвон дверного звонка прорезал эту идеальную тишину, как скальпель.
Она замерла, прислушиваясь. Курьер? Соседка? Звонок повторился, на этот раз длиннее и требовательнее. С неприятным предчувствием, сжавшим что-то внутри, Катя поставила чашку и пошла к двери. Она посмотрела в глазок и её кровь похолодела. За мутным стеклом стоял Миша. А за его спиной, словно часть зловещего натюрморта, маячила его сестра Лена. Рядом с ней на грязном полу лестничной клетки возвышался огромный, потрёпанный чемодан на колёсиках, обмотанный в одном месте скотчем. Это была уже не разведка боем. Это была полномасштабная высадка десанта.
Катя на секунду прислонилась лбом к холодной двери. Она знала, что если не откроет, они не уйдут. Начнут звонить соседям, создадут неловкую ситуацию, из которой ей же придётся выпутываться. Глубоко вдохнув, она повернула ключ и распахнула дверь ровно настолько, чтобы её тело блокировало проход.
— Кать, ну ты чего, не пустишь? — Миша попытался улыбнуться, но вышло жалко и фальшиво. Он сделал лёгкое движение плечом, намереваясь протиснуться внутрь.
Лена за его спиной не изображала ни смущения, ни отчаяния. Она с откровенным любопытством заглядывала Кате через плечо, оценивающе скользя взглядом по прихожей, словно прикидывая, куда лучше поставить свой чемодан.
— Я думала, мы всё выяснили полчаса назад, — Катин голос был ровным и ледяным. Внутри у неё всё клокотало от холодной ярости, но внешне она была абсолютно спокойна. — Ответ — нет.
— Да ты пойми, нам идти некуда! — заныл Миша, повышая голос, чтобы его услышали возможные свидетели за соседними дверями. — Ты что, её на улице оставишь? Ночевать на вокзале? У тебя совесть есть?
Он давил на самые примитивные рычаги, пытаясь выставить её бессердечной стервой. Но он опоздал с этим на пару лет. Весь её запас совести и сочувствия к его семье был исчерпан до дна. Она перевела взгляд с его лица на скучающее лицо его сестры, затем на их громоздкий багаж. Они пришли сюда не просить. Они пришли ставить её перед фактом. Заселяться.
Именно в этот момент плотина её терпения рухнула. Она сделала шаг вперёд, заставив Мишу отступить, и её спокойный тон сменился звенящим от презрения металлом.
— Никто из твоей родни, и ты тоже не будете больше жить у меня дома, Миша! Мы с тобой расстались! Расстались! Пойми! Так что не надо давить на жалость и пытаться пристроить ко мне свою сестру пожить!
Она произнесла это громко, чётко, артикулируя каждое слово. Она не кричала, но её голос заполнил собой всё пространство лестничной клетки. Миша дёрнулся, словно от удара. Лена впервые изменилась в лице — её обычная скука сменилась неприязнью. Кажется, они не ожидали такого прямого и публичного отпора.
— Собирайте свои вещи, — уже тише, но не менее твёрдо добавила Катя, обводя их обоих тяжёлым взглядом, — и уходите от моей двери.
Не дожидаясь их реакции, она шагнула назад, в свою квартиру, и плавно, без хлопка, закрыла дверь. Дважды повернула ключ в замке. Щелчки прозвучали как финальные точки в давно написанном, но только сейчас отправленном письме. Она прислонилась спиной к двери, тяжело дыша. Снаружи было тихо. Осада провалилась. По крайней мере, на сегодня.
Дверной замок, провернувшийся дважды, стал звуковым барьером, отделившим её мир от их мира. Катя ещё с минуту стояла, прислонившись спиной к двери, и прислушивалась. За дверью было тихо. Ни криков, ни возмущённых воплей, ни попыток снова позвонить. Они просто ушли. Она выдохнула, чувствуя, как напряжение, стальной пружиной скрутившее её мышцы, начинает медленно отпускать. Она вернулась в комнату, подобрала с журнального столика остывшую чашку с кофе и отнесла её на кухню. В раковине не было ни одной грязной тарелки. В квартире царил идеальный порядок. Её порядок.
Она уже почти вернула себе то умиротворённое состояние, которое было у неё до их визита, когда на столешнице завибрировал телефон. Раздражающее, настойчивое жужжание. На экране высветилось имя, которое она давно не удаляла лишь из-за какой-то ленивой инерции: «Светлана Ивановна». Мать Миши. Тяжёлая артиллерия. Катя смотрела на экран, на бегущие по нему буквы, и чувствовала, как внутри неё что-то холодное и острое окончательно встаёт на своё место. Она провела пальцем по экрану и поднесла телефон к уху, не сказав ни слова.
— Катенька, деточка, здравствуй, — раздался в трубке приторно-сладкий, елейный голос. Голос, которым обычно говорят с неразумными детьми или капризными больными. — Ты не занята? Я надеюсь, я не отвлекаю тебя от твоего нового… молодого человека?
Удар был нанесён с первой же фразы. Тонкая, ядовитая шпилька, завёрнутая в фальшивую заботу. Катя молчала.
— Мишенька мне всё рассказал, — продолжала Светлана Ивановна, не дождавшись ответа. Её голос сочился поддельным сочувствием. — Бедный мальчик, он так переживает. А Леночка… Катенька, я не понимаю, что случилось? У тебя же такое доброе сердце. Как ты могла выгнать девочку на улицу? Она же совсем одна в чужом городе, ей нужна помощь! Мы всегда считали тебя частью нашей семьи…
Катя слушала этот монолог, и перед её глазами проносились картинки из прошлого. Вот Светлана Ивановна с мужем приезжают «в гости» на выходные, фактически используя её квартиру как бесплатную дачу в центре города, оставляя после себя гору грязной посуды и стойкий запах чужих духов. Вот она, Катя, мчится среди ночи на вокзал, чтобы забрать Лену, потому что та «перепутала время» и не хотела тратиться на такси. Вот Миша, её сын, неделями лежащий на её диване, потому что «ищет себя», пока она разрывается на двух работах. Часть семьи. Да, она была частью. Функциональной, полезной частью. Как посудомоечная машина или автомобиль.
— Светлана Ивановна, — прервала она этот поток патоки. Её голос был настолько спокойным, что это прозвучало почти зловеще.
— Да, деточка? — в голосе женщины проскользнуло удивление.
— Давайте я вам кое-что напомню. Когда вы в прошлый раз приезжали ко мне на майские праздники, вы сказали, что Мише нужно помочь с курсовой, и попросили меня «просто посмотреть». Я потратила на это три ночи, полностью переписав за вашего сына шестьдесят страниц текста. Вы сказали мне «спасибо»? Нет. Вы сказали, что я плохо погладила ваши блузки.
В трубке повисла недоумённая тишина.
— А помните, как вы попросили меня забрать вашу посылку с дачной рассадой, потому что вам было неудобно ехать? И я, после двенадцатичасового рабочего дня, тащила на себе два тяжёлых ящика с землёй на пятый этаж. Вы тогда позвонили не для того, чтобы поблагодарить, а чтобы отчитать меня за то, что я не полила ваши помидоры.
— Катя, это же мелочи, бытовые моменты… — растерянно пробормотала Светлана Ивановна, её елейный тон начал давать трещины.
— Это не мелочи. Это ваша жизнь. Вся ваша семья — это один большой бытовой момент, который я обслуживала три года подряд. Ваш сын — не бедный мальчик. Он тридцатилетний инфантильный продукт вашего воспитания, который не в состоянии нести ответственность даже за свою собственную тарелку в раковине. А его сестра — такая же приспособленка. Вы вырастили не детей, а потребителей. Так вот. Лавочка закрыта. Сервис больше не предоставляется.
Катя сделала паузу, давая своим словам впитаться в сознание собеседницы. Она слышала в трубке прерывистое, возмущённое дыхание.
— Не звоните мне больше. Никогда. И передайте это всей вашей родне.
Она не стала дожидаться ответа, который, без сомнения, состоял бы из обвинений и проклятий. Она просто нажала на красную кнопку отбоя. А затем, с холодным и решительным спокойствием, открыла контакты, нашла номер «Светлана Ивановна» и нажала «Заблокировать». Телефон коротко пискнул, подтверждая действие. Этот звук был для неё слаще любой музыки.
Она успела заварить себе чай. Настоящий, листовой, с бергамотом. Аромат, терпкий и цитрусовый, заполнил кухню, вытесняя последние остатки неприятного осадка. Она сидела за столом, медленно пролистывая страницы книги, когда в дверь постучали. Не позвонили, а именно постучали — три коротких, властных удара костяшками пальцев. Этот звук был гораздо хуже звонка. В нём не было анонимности, в нём была уверенность, что за дверью стоят те, кто считает, что имеет право войти.
Катя медленно закрыла книгу, отметив страницу. Она не спешила. Она уже знала, что увидит в глазке. Предчувствие не обмануло. Искажённая линзой, перед ней предстала вся семья в сборе, как на парадном портрете. Светлана Ивановна в центре, с лицом, застывшим в маске оскорблённой добродетели. Слева от неё — Миша, ссутулившийся, с выражением угрюмого подростка, которого заставили извиняться. Справа — Лена, скрестившая руки на груди, с тем же незамутнённым выражением скуки и презрения ко всему происходящему. Они не шумели, не ломились в дверь. Их молчаливое, неподвижное присутствие на её пороге было актом крайнего психологического давления. Последним штурмом.
Она знала, что они не уйдут. Она могла бы вызвать полицию, но это означало бы впустить в свою жизнь ещё больше чужих людей, протоколы, объяснения. Она выбрала другой путь. Покончить с этим здесь и сейчас, раз и навсегда. Катя глубоко вдохнула, повернула оба ключа в замке и открыла дверь.
Они стояли так близко, что ей пришлось сделать шаг назад, чтобы не соприкоснуться с ними. На мгновение воцарилась тишина. Они ждали, что она скажет, что начнёт оправдываться, кричать или плакать. Она молчала, холодно глядя им в лица.
— Мы пришли поговорить, — первой нарушила молчание Светлана Ивановна. Её голос был лишён прежней сладости, в нём звенела сталь. — Ты повела себя неподобающе, Катерина.
— Ты не можешь так с нами поступать, — тут же подхватил Миша, его голос был полон заученной обиды. — Это бесчеловечно.
— И куда мне теперь идти? — лениво вставила Лена, даже не глядя на Катю, а разглядывая потолок на лестничной клетке.
Они говорили, перебивая друг друга, создавая плотный, вязкий хор упрёков, требований и обвинений. Это было похоже на плохо срепетированную пьесу, где каждый актёр знал только свою реплику и произносил её, не слушая партнёров. Катя дала им выговориться. Она не перебивала, не вставляла ни слова. Она просто смотрела. Её взгляд медленно перемещался с одного лица на другое, и под этим взглядом их запал постепенно иссякал. Они замолчали, ожидая её реакции.
— Я вас услышала, — произнесла Катя так тихо, что им пришлось напрячься, чтобы расслышать. — А теперь послушайте вы меня.
Она посмотрела прямо в глаза Светлане Ивановне.
— Вы, Светлана Ивановна, всю жизнь потратили на то, чтобы вырастить удобных для себя людей. Не самостоятельных личностей, а придатки, которые должны обслуживать ваши представления о мире. Вы вырастили сына, который в тридцать лет не способен снять себе квартиру, и дочь, которая считает, что ей все должны просто по факту её существования. Ваша проблема в том, что ваш маленький уютный мир закончился на пороге моей квартиры.
Затем она перевела взгляд на Мишу. Его лицо побагровело.
— А ты… Ты даже не неудачник, Миша. Неудачник хотя бы пытается. А ты — вечный ребёнок, который ищет, за чью юбку спрятаться. Сначала это была мама, потом — я. Ты искал не любви, ты искал бесплатный отель с полным пансионом и функцией личного психолога. Ты думал, что если будешь достаточно жалким, я буду вечно тебя спасать. Но спасать утопающего, который сам тянет тебя на дно, — это не доброта, это самоубийство. Я выбираю жизнь. Свою.
И, наконец, её взгляд остановился на Лене, которая откровенно кривила губы в усмешке.
— А тебе я вообще ничего не скажу. Ты — просто отражение. Пустое место, которое ждёт, чтобы его кто-то заполнил едой, деньгами и кровом. Ищи другого донора. Моя кровь для тебя закончилась.
— Да как ты смеешь! — взвизгнула Светлана Ивановна, её лицо исказилось от ярости. — Неблагодарная! Мы к тебе со всей душой!
— Катя, я же любил тебя… — жалобно протянул Миша, делая шаг вперёд.
Катя подняла руку, останавливая его.
— Вы никогда не интересовались, чего хочу я. Вы приходили в мой дом и пользовались всем, что в нём есть: моей едой, моим временем, моей энергией, моими нервами. Вы брали, брали и брали, не давая ничего взамен. И вы искренне считаете, что это нормально. Но это не так. И сегодня — конец.
Она сделала шаг назад, вглубь своей квартиры, своей крепости. Её рука легла на дверь. Она смотрела на три растерянных, злых, недоумевающих лица и впервые за долгие годы не чувствовала ни вины, ни жалости. Только пустоту и лёгкость.
— Больше говорить не о чем. Прощайте.
И она медленно, без хлопка, закрыла перед ними дверь. Щёлкнул первый замок. Затем второй. За дверью раздался возмущённый возглас Светланы Ивановны, потом — невнятное бормотание Миши. Но Катя уже не слушала. Она прислонилась лбом к прохладному дереву двери, закрыв глаза.
Тишина, которая наступила после, была другой. Не хрупкой, как стекло, а плотной и тёплой, как одеяло. Она больше не была напряжённой тишиной ожидания, она была тишиной завершённости. Катя отстранилась от двери и пошла на кухню. Её чай всё ещё был горячим. Она села за стол, взяла в руки тёплую чашку и сделала глоток. Аромат бергамота показался ей самым прекрасным запахом на свете. Она была одна в своей квартире. Но впервые за очень долгое время она не чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя свободной…
Мама приехала