Утро начиналось с ощущения полного, безоговорочного счастья. Солнечный зайчик плясал на стене, отражаясь в стекле рамки с нашей свадебной фотографией. Я, Алина, лежала, слушая, как на кухне звенит посуда — это Максим готовил завтрак. Пахло кофе и свежей выпечкой. Наш кот Мурзик, мурлыча, терся о мою руку. Казалось, ничто не может омрачить эту идеальную картинку.
Мы снимали эту небольшую двушку на окраине города всего полгода, с самого дня свадьбы. Для нас она была не просто квартирой, а нашим крепостью, нашим гнездышком, которое мы обустраивали с такой любовью. Каждая вещь здесь была наша, выбранная вместе, купленная на первые общие деньги.
— Спящая красавица, подъем! — в дверь просунулась голова Максима, а в руке он держал дымящийся блинчик на тарелке. — Эксклюзивно от шеф-повара.
Я улыбнулась, потягиваясь.
—Ты мой герой. А что празднуем?
— А то, что сегодня суббота, я рядом с тобой, и у нас все есть, — он сел на край кровати и поцеловал меня в макушку.
Вот это «все есть» было нашим с ним коронным выражением. Оно означало не богатство, а нашу любовь, наши планы, наше общее будущее. Мы мечтали накопить на собственное жилье, съездить к морю, а там, глядишь, и о детях подумать. Жизнь казалась такой ясной и предсказуемой.
Именно в этот момент, словно злой рок, зазвонил его телефон. Максим глянул на экран, и его безмятежное выражение лица сменилось на настороженное, почти виноватое.
— Мама… — пробормотал он и принял вызов. — Да, привет. Все нормально.
Я прислушалась. Голос свекрови, Ларисы Борисовны, был слышен даже мне — громкий, визгливый, всегда несущий в себе какую-то претензию.
— Макс, ты почему вчера трубку не взял? Мы звонили, звонили! — доносилось из телефона.
— Вчера у нас с Алиной был кинотеатр дома, я телефон отключил, — старался говорить спокойно Максим.
— Кинотеатр! — фыркнула она. — Развлечения у вас, а про стариков забыли. Слушай сюда. Мы тут дачу новую купили, в Садоводе. Скромненько, но зато своя. Праздник устраиваем сегодня, шашлыки. Приезжайте. Гостей созвали, соседей. Неудобно будет, если сына не будет.
Максим поморщился, глядя на меня умоляющими глазами.
—Ма, мы как-то не планировали… да и сегодня…
— Что «не планировали»? — голос Ларисы зазвенел еще громче. — Родители зовут, а ты упираешься? Ты что, стыдишься нас? Или это твоя Алина не хочет? Она что, в княжны играет, в гости к простым людям ехать не желает?
У меня в животе все сжалось. Опять. Всегда так. Каждый их звонок — это маленькая битва, где я по умолчанию оказываюсь виноватой.
— Ма, причем тут Алина… — беспомощно начал Максим.
— Значит, так, — свекровь говорила ультимативно. — К двум часам быть здесь. Адрес скину. И водку свою бери, у нас тут народ серьезный, твоего пива мало кто пьет.
Связь прервалась. Максим тяжело вздохнул и отложил телефон. В комнате повисло неловкое молчание. Идиллия рассыпалась, как карточный домик.
— Ну что, поехали? — тихо спросил он.
— Макс, ну мы же хотели поехать в тот парк, погулять… — попыталась я возразить. — И ты сам говорил, что после встреч с твоими родителями ты как выжатый лимон.
— Я знаю, знаю… — он провел рукой по волосам. — Но они же дачу купили! Это такое событие для них. Отец вчера хвастался, что всю жизнь копил. Если мы не приедем, это будет катастрофа. Мама обидится на полгода минимум. Отец начнет читать лекции о неуважении.
Я посмотрела в окно. Мой прекрасный, солнечный день затуманился.
— Они же опять напьются, — прошептала я. — Твоя мама снова начнет придираться к моей одежде, к моей работе. А твой папа… он в прошлый раз, помнишь, пытался меня в танец совать, а когда я отказалась, обозвал зазнайкой.
— Он был пьян, Ал, он сам не помнит, что говорит, — Максим взял мою руку. — Они простые люди. Жизнь у них была тяжелая. Они по-своему рады нас видеть. Давай просто съездим, посидим часок и под благовидным предлогом свалим. Обещаю, я все контролирую.
Я смотрела на его лицо — на этом лице была борьба. Он любил меня, это я знала точно. Но он также испытывал колоссальное чувство долга и вины перед родителями. Они мастерски этим манипулировали.
— Хорошо, — сдалась я, чувствуя, как тревога сковывает плечи. — Но только на час. Ты обещаешь?
— Обищаю! — он оживился, снова став моим жизнерадостным Максом. — Мы быстренько поздравим, подарим им тот сервиз, что купили, и домой. Как будто ветром сдуло.
Я кивнула, заставляя себя улыбнуться. Но внутри что-то ныло и предупреждало. Что-то говорило мне, что эта поездка будет не такой, как все предыдущие. Я тогда еще не знала, что эта поездка на дачу навсегда разделит мою жизнь на «до» и «после».
Дорога на дачу заняла чуть больше часа. Чем дальше мы удалялись от города, тем больше сжимался комок тревоги у меня в горле. Я молча смотрела на мелькающие за окном поля и редкие поселки, стараясь успокоить себя. Может, все будет не так плохо? Может, они и вправду просто рады и хотят разделить с нами свой праздник?
Максим, чувствуя мое напряжение, положил свою руку на мою коленку.
—Ничего, все будет нормально. Держись рядом со мной.
Наконец, навигатор объявил о прибытии. Мы свернули на грунтовую дорогу, уставленную покосившимися заборами, и остановились у ворот, выкрашенных в кричащий синий цвет. Из-за забора доносились громкая попса, смех и радостные возгласы.
Едва мы вышли из машины, как ворота с скрипом распахнулись, и навстречу нам, покачиваясь, вышел свекор Василий. Его лицо было уже багровым, а в глазах стоял знакомый мутный блеск.
—А вот и молодожены! — прогремел он, широко расставив руки. — Долго вы, однако, запрягали! Народ уже в сборе, водка ждет не дождается!
Он обнял Максима, грубо похлопал его по спине, а затем его взгляд упал на меня. Он подошел ближе, и я почувствовала тяжелый запах перегара.
—Алина-красавица! Ну что, как поживаешь? — Его рука тяжело легла мне на талию, притягивая к себе. Я инстинктивно отшатнулась.
— Здравствуйте, Василий Иванович. Поздравляем с новой дачей.
— Да не стесняйся ты! — он громко рассмеялся, но в его смехе не было веселья. — Свои же все! Иди сюда!
В этот момент из дома вышла свекровь Лариса. На ней был яркий цветастый халат, а в руках она держала большую поварешку. Ее взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне с головы до ног.
—А, прибыли наконец-то. А я уж думала, вы по городу развлекаться предпочли. Здравствуй, сынок, — она обняла Максима, демонстративно целуя его в щеку, а потом повернулась ко мне. — А ты, Алина, что это в белом приехала? Мы тут шашлык едим, угли, дым. Испачкаешься сразу, а вещь, я смотрю, дорогая. Хотела блеснуть?
Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. На мне было простое белое хлопковое платье, купленное в масс-маркете, но для нее это всегда был повод для укола.
—Я… я просто надела то, что было удобно, — тихо сказала я.
— Ну да, ну да, удобно, — фыркнула Лариса. — Ладно, стоим чего? Проходите, гостите. Максим, неси вещи, водку свою поставь на стол. Алина, а ты проходи на кухню, посуду помой, а то у нас тут уже нехватка образовалась. Ты же хозяйка, должна помогать.
Максим сгреб с заднего сиденья подарок — красивую коробку с сервизом.
—Мам, пап, мы вам это привезли… Для новой дачи.
Василий взял коробку, неуверенно покрутил в руках и поставил на лавочку у калитки.
—Спасибо, спасибо. Потом посмотрим. А сейчас за стол! Дело гораздо важнее!
Он взял Максима под руку и поволок его вглубь участка. Лариса жестом указала мне на дверь в дом.
—Кухня там, справа. Мой не спеша, а то посуда хрупкая.
Я осталась стоять одна у ворот, чувствуя себя совершенно потерянной и лишней. Словно меня привезли не в гости, а на испытательный срок. Сделав глубокий вдох, я направилась к дому, пробираясь мимо шумной компании, расположившейся за длинным столом под раскидистой яблоней. На меня с любопытством смотрели незнакомые лица — соседи, уже изрядно выпившие.
В доме царил такой же хаос, как и во дворе. В небольшой комнате на диване сидели несколько женщин, громко обсуждая что-то, на полу ползал маленький ребенок. Воздух был густым и спертым, пахло жареным мясом, водкой и дешевым парфюмом.
Я нашла кухню. Раковина была завалена горами грязной посуды — тарелками, стаканами, вилками с остатками еды. Меня передернуло. Я надела фартук, висевший на гвоздике, и включила воду. Горячей не было. Пришлось мыть жирные тарелки в ледяной воде, слушая, как за стеной гремит музыка и смеется мой муж.
Вдруг музыка стихла, и я услышала голос Ларисы, совсем рядом, в дверном проеме.
—Ну что, стоишь как Золушка? — сказала она, и в ее голосе слышалась насмешка. — Не нравится? А семейная жизнь, деточка, это не только розы. Это и грязные носки, и посуда. Привыкай.
Она подошла ко мне, держа в руках полную рюмку водки.
—На, выпей. С дороги согреешься, и настроение поднимется.
Я отшатнулась, как от огня.
—Спасибо, я не пью. Вообще.
Лицо Ларисы исказилось. Ее брови поползли вверх, а губы сложились в тонкую, недовольную ниточку.
—Как это — не пьешь? — ее голос стал опасным и тихим. — Водку не пьешь? В нашей-то семье? Это что за новости? Ты что, мнишь себя лучше нас? Чистой, что ли? Или у тебя религия новая появилась, раз уважать старших отказываешься?
Я смотрела на нее, не в силах найти слова. В этот момент в кухню зашел Максим, привлеченный повышенными тонами. Его лицо было растерянным.
— Мам, что случилось? — спросил он.
— А ты спроси у своей жены! — всплеснула руками Лариса, ее голос снова стал громким и визгливым, на публику. — Я ей рюмочку, по-хорошему, от чистого сердца, а она нос воротит! Говорит, не пью! Не уважает нас, Максим! Вот в чем дело! Считает нас алкашами последними!
Все взгляды во дворе устремились на открытую дверь кухни. Я стояла у раковины, в мокром фартуке, с грязной тарелкой в руках, и чувствовала, как по щекам текут предательские слезы унижения. Мой прекрасный день, начавшийся с любви и кофе, превратился в кошмар. И это было только начало.
Тишина во дворе была оглушительной. Все замерли, наблюдая за нашим унизительным спектаклем. Я видела, как налились кровью глаза Василия, наблюдающего из-за стола. Он тяжело поднялся и направился к нам, его крупная фигура заслонила дверной проем.
— Чего это она у нас не пьет? — его хриплый бас прорвал тишину. — Кто это у нас такой особенный? Может, она нам не ровня? Может, мы для нее слишком серые?
Максим метнулся между мной и родителями, как мячик, его лицо исказила гримаса мучительной беспомощности.
— Пап, мам, успокойтесь. Алина просто не любит водку, она вообще почти не употребляет. Это же нормально.
— Нормально? — взревел Василий, ударив кулаком по косяку. Дверь задрожала. — В моем доме норма — это уважать традиции! Я тебя, сын, не для того растил, чтобы какая-то девка тут правила устанавливала! Пусть выпьет за нашу дачу! За знакомство!
Лариса, почувствовав поддержку, снова сунула мне под нос рюмку. Маслянистая жидкость расплескалась на мою руку.
— Да пей ты, не позорь мужа! Все подумают, что он за жену драную привез, которая и рюмку-то подержать не может!
Пошатнулась еще сильнее, наткнувшись на мокрую раковину. Слезы текли по моим щекам ручьями, но я уже даже не пыталась их смахнуть. Во мне закипала не просто обида, а дикая, животная ярость от этой несправедливости.
— Я сказала — не буду! — мой голос, к моему удивлению, прозвучал громко и четко, перекрывая гул голосов. — И не заставляйте меня!
Василий фыркнул с таким презрением, что мне стало физически больно.
— О! Голос нашла! Слышишь, Лариса? Нас, стариков, поучает! В нашем-то доме!
Он сделал шаг ко мне, но Максим, побледнев, встал между нами.
— Папа, хватит! Прекрати это! Она имеет право не пить, если не хочет!
Наступила пауза. Василий смотрел на сына с таким изумлением, словно тот внезапно заговорил на китайском. Лариса же пронзила Максима взглядом, полным ледяной ненависти.
— Ах так? — прошипела она. — Уже против родителей идешь? Из-за нее? Мы тебя на ноги ставили, учили, а она тебе за пару месяцев мозги промыла? Молчи лучше, мамину грудь сосал, а теперь умничаешь!
Максим опустил голову, словно получил пощечину. Я видела, как дрогнули его плечи. В его глазах читалась невыносимая боль. Он пытался быть мостом, но его просто разрывали на части.
Вдруг Лариса, все еще державшая рюмку, резко повела рукой. Липкая, холодная водка плеснулась мне прямо на грудь, растеклась по белому платью грязным пятном.
— Ой, извини! — фальшиво воскликнула она, и в ее глазах плясали злые искорки. — Рука дрогнула от возмущения. Нервы ведь.
Я смотрела на это бурое пятно, на его безобразную форму. Это была не случайность. Это был акт агрессии. Публичное клеймо.
Вокруг снова загудели голоса. Кто-то смущенно засмеялся. Кто-то пробормотал: «Ну, Лариса, ты даешь…»
Я подняла на Максима глаза, полные отчаяния. В них был один-единственный вопрос: «Ну? И что теперь?»
Он увидел это пятно, увидел мои слезы, увидел торжествующие лица родителей. Его собственное лицо исказилось от стыда и бессилия.
— Алина… — его голос сорвался. — Они же… они не специально. Они не понимают…
Эти слова прозвучали для меня как приговор. Он не встал на мою защиту. Он их оправдывал.
— Все, мы уезжаем, — прошептала я, срывая с себя фартук. Мои руки тряслись. — Сейчас же.
— Нет, подожди, — он схватил меня за запястье. — Мы не можем вот так, на эмоциях. Это будет полный разрыв. Давай просто выйдем, посидим в машине, успокоимся…
Я смотрела на него, не веря своим ушам. После всего этого он думал о «разрыве»? После того, как его мать оскорбила меня и облила водкой?
— Максим, они меня унизили, — сказала я, и каждый звук давался мне с трудом. — Ты это видишь?
— Вижу! Конечно, вижу! — он говорил быстро, горячо, пытаясь убедить и себя, и меня. — Но они пьяные! Они завтра ничего не вспомнят! Если мы сейчас свалим, это будет скандал на годы! Просто потерпи еще немного, ради меня. Пожалуйста.
Я посмотрела в его умоляющие глаза. Глаза человека, которого я любила. В которых сейчас был только страх — страх перед гневом своих родителей. И я почувствовала, как во мне что-то ломается. Окончательно и бесповоротно.
Слабо кивнув, я позволила ему вывести меня из дома на улицу. Мы сели в машину, захлопнув двери от назойливых взглядов.
Я сидела, глядя в окно на это пьяное веселье, и понимала, что доверия между нами только что не стало. Он попросил меня потерпеть унижение. Ради него.
И я послушалась. Осталась. Это была самая большая ошибка в моей жизни.
Мы просидели в машине минут двадцать, погруженные в гнетущее молчание. Я уставилась в окно, видя, как гости за столом постепенно забывают о нашем конфликте и снова погружаются в пьяное веселье. Пятно от водки на моем платье медленно сохло, расползаясь безобразным желтым ореолом. Я чувствовала его на коже — липкое, вонючее, словно клеймо.
Максим пытался меня утешить, его голос был тихим и виноватым.
—Ал, прости… Я не знал, что все так зайдет далеко. Они просто не умеют по-другому.
Я не отвечала. Что я могла сказать? Любые слова казались предательством по отношению к самой себе.
Вдруг дверь машины распахнулась, и в проеме возникла фигура Василия. Он был еще пьянее, его шатало, а глаза блестели мутным огнем.
—Что это вы тут уединились? — просипел он, хватая Максима за руку. — А ну, сынок, пошли ко мне! Надо гостей уважить, за новоселье выпить! Бросать стариков одного не комильфо!
— Пап, отстань, — попытался вырваться Максим, но его отец был сильнее в своем пьяном упорстве.
— Не отстану! Ты мне сейчас нужен! Мужиком будь, а не под юбкой жениной сиди!
Он почти вытащил Максима из машины и потащил к столу. Я осталась одна, чувствуя, как паника, холодная и липкая, снова подступает к горлу. Через лобовое стекло я видела, как Лариса, стоя у стола, с удовлетворением наблюдала за этой сценой.
Прошло еще полчаса. Сумерки постепенно сгущались, на даче включили гирлянды и мощную лампу, прикрепленную к столбу. Музыка стала еще громче. Я уже собиралась позвонить Максиму и потребовать уехать немедленно, как дверь снова открыл Василий. На этот раз он был один.
— Ну, красавица, чего томишься? — его голос был густым и сладким, как патока. — Иди к людям. Танцевать будем.
— Нет, спасибо, — коротко ответила я, глядя прямо перед собой.
— Ах, нет? — он наклонился ко мне, и запах перегара ударил в нос. — А я говорю — надо. Хозяин я здесь или нет? Всех гостей развлекаю, а ты отлыниваешь? Иди сюда!
Он схватил меня за руку выше локтя, его пальцы впились в кожу как железные клещи. Я вскрикнула от неожиданности и боли.
—Отстаньте! Отпустите меня!
— Не отпущу! Пока не станцуешь со свёкром! — он тянул меня из машины с пьяной силой.
В этот момент к нам подошла Лариса. Ее лицо было искажено злой усмешкой.
—Что, опять принцесса капризничает? Василий, да брось ты ее, не хочет — не надо. Наш сын и так уж слишком много на нее внимания обращает.
Но ее слова лишь подстегнули его. Он рванул сильнее, и я, чтобы не упасть, была вынуждена выйти из машины.
—Вот так-то лучше, — прохрипел он, пытаясь обнять меня за талию.
Я оттолкнула его, на этот раз изо всех сил.
—Я сказала — отстаньте! Не трогайте меня!
Мой крик, наконец, привлек всеобщее внимание. Музыку не выключили, но многие гости обернулись. Я увидела, как Максим вскочил со своего места и бросился к нам, но было уже поздно.
Лицо Василия перекосилось от злобы. Унижение от того, что его оттолкнули при всех, стало последней каплей.
—Ах ты, стерва! — заревел он так, что заглушил музыку. — Ты кто такая, чтобы меня отталкивать? В моем доме! Ты нам всю жизнь сына испортила! Вся такая заморская, правильная! Ты мнишь себя богиней?!
Лариса, вместо того чтобы остановить мужа, вдруг присоединилась к нему. Ее сдержанная ярость вырвалась наружу.
—Да, мнит! С самого начала зазналась! Наших порядков не признает, от водки нос воротит! Наверное, думает, что мы ей не пара! Покажи ей, Василий, кто мы такие! Пусть знает свое место!
И тогда это случилось. Василий, ослепленный яростью, снова схватил меня, на этот раз обеими руками, сжимая мне плечи. А Лариса, с диким, истеричным хохотом, который резал слух, бросилась ко мне с другой стороны.
— Платье белое! — визжала она. — Принцесса! Давай-ка посмотрим, какая ты принцесса без своих фатерей!
Она вцепилась в бретельку моего платья. Я услышала противный, резкий звук — скрип рвущейся ткани. Бретелька оторвалась. Я закричала, пытаясь вырваться, отшатнуться, но Василий держал меня сзади, его пьяная сила была неодолима. Лариса, не переставая хохотать, рванула за вторую бретельку и потянула ткань вниз.
Время замедлилось. Я почувствовала, как ткань скользит по моей коже, как холодный вечерний воздух касается обнаженных плеч, груди. Платье сползло до пояса и застряло, но этого было достаточно. Я стояла в центре этого пьяного безумия, прикрывая скомканной тканью грудь, в одном лишь белье, под восторженные ухмылки и недоуменные взгляды гостей. Слезы текли по моему лицу, но я даже не могла их смахнуть. Я была парализована стыдом и ужасом.
В этой оглушительной какофонии музыки, хохота и собственного отчаяния я не услышала, как на участок заехала еще одна машина. Не увидела, как распахнулась ее дверь.
Я не видела, что в дверях калитки, белый как полотно, с лицом, выражавшим леденящее душу потрясение и ярость, стоит мой отец.
Мир вокруг меня замедлился до густого, тягучего кошмара. Я стояла, вцепившись в сползшее платье, пытаясь прикрыть себя, но ощущала каждый миллиметр обнаженной кожи под чужими взглядами. Хохот Ларисы резал слух, пьяное лицо Василия расплывалось передо мной маской ненависти. Я не видела и не слышала ничего, кроме собственного унижения, превратившегося в физическую боль.
И вдруг — тишина.
Не абсолютная, конечно. Музыка все еще играла где-то на заднем плане. Но громкий смех, крики, гул голосов — все это разом оборвалось, будто перерезали горло. Свекровь замолчала на полуслове, ее искаженная усмешка застыла. Свекор разжал мои плечи, его руки бессильно опустились.
Я не понимала, что происходит. Я видела, как взгляды гостей, еще секунду назад любопытные или злорадные, стали испуганными, замешанными, и все они были устремлены в одну точку — за мою спину, к калитке.
Медленно, преодолевая оцепенение, я повернула голову.
В проеме калитки, освещенный желтым светом уличного фонаря, стоял мой отец. Сергей Петрович. Он был в своих привычных темных брюках и светлой рубашке, но сейчас он казался не отцом, приехавшим в гости, а монументом из льда и гранита. Лицо его было абсолютно бесстрастным, но мертвенной бледности, а в глазах, обычно таких спокойных и мудрых, бушевала такая буря шока и холодной, беспощадной ярости, что по спине пробежал ледяной мурашек.
Он не кричал. Не ругался. Он просто стоял и смотрел. Его взгляд скользнул по моему лицу, залитому слезами, по моим рукам, судорожно сжимающим ткань на груди, по сползшему платью. Потом он медленно, с невыразимым презрением, перевел этот взгляд на Василия, на Ларису, на замершего в двух шагах Максима.
Казалось, этот молчаливый взгляд длился вечность. Никто не смел пошевелиться.
Потом отец сделал шаг. Еще один. Его движения были неестественно плавными, обдуманными, как у большого хищника. Он подошел ко мне, и только сейчас я заметила, как сильно сжаты его кулаки, что костяшки пальцев побелели.
Он молча снял свой пиджак, легкий, из дорогой ткани. Все так же не говоря ни слова, он накинул его мне на плечи. Его руки, большие и теплые, на мгновение легче моих дрожащих пальцев, поправили воротник, застегнули единственную пуговицу, укутав меня. Пиджак пах его привычным одеколоном, запахом безопасности, дома, детства. И от этого запаха во мне что-то надломилось.
Задрожав всем телом, я вжалась в эту ткань, в эту единственную защиту. Отец мягко, но твердо развернул меня спиной к столу с гостями, заслонив собой от всех этих глаз.
И только тогда он заговорил. Он повернулся к Максиму, и его голос, тихий и низкий, прозвучал громче любого крика.
— Ты что же это допустил, зять?
В этих шести словах был такой вес разочарования, такого ледяного осуждения, что Максим, казалось, съежился. Его лицо исказила гримаса стыда и ужаса.
— Сергей Петрович… я… они… — он бессвязно забормотал, не в силах выдержать взгляд отца.
— Они? — отец мягко переспросил, и эта мягкость была страшнее любой ярости. — Они что? Они пьяные? Они «такие»? Это оправдание? Для мужчины, который должен защищать свою жену?
Он не стал ждать ответа. Его вопрос повис в воздухе, обращенный не только к Максиму, но и ко всем присутствующим. Он снова взял меня за руку — его ладонь была твердой, — и повел к выходу, к своей машине.
Никто не попытался нас остановить. Ни один звук не сорвался с губ опешенных гостей или моих свёкров. Мы шли через это молчаливое, пристыженное кладбище веселья, и только лай соседской собаки нарушал гнетущую тишину.
Отец усадил меня на passenger seat, пристегнул ремень, как маленькую девочку, и закрыл дверь. Пока он обходил машину, я видела, как он на мгновение остановился и поднял лицо к небу, делая глубокий, прерывистый вдох. Он сжимал и разжимал кулаки, пытаясь взять под контроль ярость, которая, я знала, рвалась наружу.
Он сел за руль, захлопнул дверь, и мы оказались в полной тишине салона. Он не завел двигатель. Он просто сидел, глядя вперед на темную дорогу.
Я боялась, что он сейчас скажет. Боялась, что первыми его словами будут: «Я же тебя предупреждал». Или «Я всегда знал, что он слабак». Эти слова добили бы меня окончательно.
Но он молчал. А потом его рука легла поверх моей, все еще сжимавшей полы его пиджака.
— Все, дочка, — тихо сказал он. — Все уже позади. Я здесь.
И от этих простых слов, от этого молчаливого понимания, во мне прорвалась плотина. Я разрыдалась, горько, безутешно, всеми слезами, которые копились весь этот ужасный день. Он не перебивал, не утешал пустыми словами. Он просто позволял мне плакать, крепко держа мою руку в своей, пока машина медленно погружалась в кромешную темноту ночи.
Отец привез меня в нашу квартиру. Он молча вскипятил чайник, налил мне кружку горячего чая и поставил на стол, даже не спрашивая. Его молчаливая забота была красноречивее любых слов. Я сидела на диване, закутавшись в его пиджак и в большой плед, но дрожь не проходила. Все тело будто прожигали током, а в ушах стоял тот самый оглушительный хохот Ларисы.
Я ждала. Ждала, когда Максим вернется. Ждала объяснений, извинений, чего угодно. Часы пробили одиннадцать, потом полночь. Отец сидел в кресле напротив, листая юридический журнал, но я видела, что он не читает, а лишь переводит взгляд со страниц на дверь и обратно.
В половине первого ключ наконец щелкнул в замке. Вошел Максим. Он был бледен, его рубашка мятая, волосы всклокочены. Он увидел меня, увидел отца, и его лицо исказилось от муки.
— Алина… — его голос сорвался. Он сделал шаг ко мне.
Я не ответила. Просто смотрела на него, и мне казалось, что смотрю на чужого человека.
— Где ты был? — тихо, но отчетливо спросил отец, откладывая журнал.
— Я… я остался у них. Нужно было успокоить, разобраться… — Максим говорил путано, избегая наших взглядов.
— Успокоить? — я не выдержала, и голос мой задрожал от обиды. — Их нужно было успокоить? А меня, Максим? Меня, которую твои родители публично раздели, унизили, над которой смеялись? Меня не нужно было успокаивать?
— Я знаю! Я все вижу! — он всплеснул руками, его накрыла волна отчаяния. — Это ужасно! Но ты не представляешь, что там творилось после вашего отъезда!
— Расскажи, — мягко, но настойчиво попросил отец. — Нам очень интересно.
Максим тяжело опустился на стул.
—Мама… она сначала кричала, что все врут, что это ты, Алина, все спровоцировала. Потом, когда гости начали потихоньку разбегаться, она стала рыдать. Говорила, что ты ее ненавидишь, что хочешь отобрать у нее сына. А отец… он бутылку разбил, орал, что ты, Сергей Петрович, теперь их уничтожишь, на полицию натравишь.
Я слушала, и во мне росло леденящее недоумение. Они… они делали из себя жертв?
— И что ты им сказал? — спросила я, почти не узнавая свой собственный, холодный голос.
— Я пытался говорить! Я сказал, что они перешли все границы! Что так нельзя! — Максим смотрел на меня умоляюще, ища поддержки. — Но мама сказала… она сказала…
— Говори, — приказал отец. Его спокойствие было зловещим.
— Она сказала: «Сама виновата. Нечего было доводить, нос задирать. Пусть не выставляет себя белой овечкой, сама все это подстроила, чтобы нас опозорить».
В комнате повисла гробовая тишина. Эти слова стали последним гвоздем в крышку грода моего прежнего отношения к его семье. Они не просто не раскаивались. Они обвиняли во всем меня.
Я увидела, как изменилось лицо отца. В его глазах погасла последняя тень сомнения, осталась только холодная, кристальная ясность.
— Ясно, — произнес он, и это слово прозвучало как приговор. — Позиция стороны защиты понятна. Теперь послушайте меня.
Он медленно встал, и его фигура вроде бы не изменилась в размерах, но почему-то заполнила всю комнату. Он смотрел на Максима, и его взгляд был тяжелым, как свинец.
— То, что произошло сегодня, — это не бытовая ссора, Максим. Это не «перебрали и наговорили лишнего». То, что учинили твои родители, подпадает под несколько статей. Давай разберем без эмоций, как юристы.
Он начал говорить тихо, четко выверяя каждое слово, и от этой спокойной, размеренной речи по коже бежали мурашки.
— Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства, выраженное в неприличной форме. Статья 5.61 КоАП. Это — цветочки. Дальше — больше. Причинение легкого вреда здоровью. Истерика, шок, моральные страдания — все это можно зафиксировать. Но это тоже не главное.
Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.
— А главное, зять, это хулиганство. Статья 213 Уголовного кодекса. Грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу. И что ключевое — совершенное группой лиц. Твоим отцом и твоей матерью. А по мотивам… — отец чуть склонил голову набок, — …а по мотивам ненависти или вражды в отношении социальной группы. Они же травили Алину не просто так, верно? Как «чужаку», как «не из вашей среды», как «зазнавшейся». Мы можем попробовать это доказать.
Максим смотрел на него с открытым ртом, лицо его выцвело окончательно. Он был юристом, он понимал, что это не пустые угрозы.
— Сергей Петрович… вы что… заявление писать будете? — прошептал он.
Отец холодно улыбнулся. Это была безрадостная, тонкая улыбка.
— Это зависит не от меня, Максим. Это зависит от твоих родителей. И от тебя. Я сейчас изложу тебе нашу позицию. А ты передашь ее своим родственникам. Дословно.
Прошло два дня. Два дня я почти не вставала с дивана, закутавшись в плед, словно в кокон. Мир за окном казался чужим и нереальным. Телефон молчал — ни звонков от Максима, ни, само собой, каких-либо извинений от его родителей. Эта тишина была красноречивее любых слов. Они зализывали раны, выставляя себя жертвами.
На третий день, ближе к вечеру, в дверь позвонили. Я вздрогнула, сердце бешено заколотилось. Отец, который работал в гостиной за своим ноутбуком, поднял голову. Его взгляд был спокоен и сосредоточен.
— Не бойся, — сказал он тихо. — Я здесь.
Он подошел к двери и посмотрел в глазок. Его лицо не выразило ничего, кроме холодного любопытства.
—Ну что ж, — произнес он, больше для себя, чем для меня, и открыл дверь.
На пороге стояли Василий и Лариса. Вид у них был помятый, осунувшийся. Лицо Василия было одутловатым, он избегал смотреть в глаза. Лариса же, напротив, пыталась изобразить на лице нечто среднее между раскаянием и оскорбленным достоинством. В руках она сжимала потрепанную пластиковую сумку.
— Мы… к вам, — сипло проговорил Василий.
— Проходите, — отец отступил, жестом приглашая их в гостиную.
Они вошли неуверенно, словно боялись, что пол провалится у них под ногами. Увидев меня на диване, Лариса тут же испустила тяжелый, драматический вздох.
— Алинка, родная… мы пришли мириться.
Она подошла ближе и попыталась взять меня за руку. Я инстинктивно отдернула кисть. Ее прикосновение вызвало тошнотворную волну воспоминаний.
— Мы, может, переборщили немного, — начал Василий, глядя куда-то в пол. — Праздник был, народ… Нервы, понимаешь ли, сдали. Да и выпили лишнего. Бывает.
— Бывает? — тихо переспросил отец. Он стоял у камина, скрестив руки на груди. Его поза была совершенно расслабленной, но в воздухе повисло напряжение. — Публично раздеть молодую женщину, свою невестку — это у вас в порядке вещей «бывает»?
Лариса вспыхнула.
—Да кто ее раздевал-то? Она сама все сделала! Платье порвалось случайно! А вы уже тут с угрозами, с полицией! Хотите нас, стариков, по тюрьмам упечь? Мы же не чужие люди!
— Именно что не чужие, — голос отца оставался ровным и тихим, но каждое слово било наотмашь. — Чужие люди не смогли бы причинить такой боли. Чужим мы бы просто запретили приближаться. А вы… вы семья. Или должны были ею быть.
— Мы принесли гостинец! — почти выкрикнула Лариса, тыча в мою сторону сумкой. Я мельком увидела в ней банку каких-то моченых ягод. — Мы же идем на мировую! А вы… вы только о законах, о статьях! Сынок наш из-за вас места себе не находит!
— Где он, кстати, ваш сынок? — спросил отец, игнорируя ее истерику. — Почему он не здесь? Почему я не слышал от него за эти три дня ни одного внятного предложения, как он собирается обеспечивать безопасность и душевный покой своей жены?
Василий нахмурился, его смущение начало сменяться привычной грубостью.
—А вы не даете ему проходу со своими угрозами! Он между молотом и наковальней!
Нет, — холодно возразил отец. — Он стоит перед выбором. И сейчас я озвучу вам условия, на которых это «бывает» может остаться в прошлом.
Он сделал паузу, убедившись, что оба смотрят на него.
—Первое. Полное, письменное извинение перед Алиной с признанием факта оскорбления и хулиганских действий. Без всяких «если бы» и «но».
—Второе. Вы обязуетесь никогда более не появляться в нашем доме и не приходить на работу к Алине. Все контакты — только через Максима, и только с ее предварительного согласия.
—Третье. Вы не будете предпринимать никаких попыток оказывать на них давление, давать советы по поводу их жизни, рождения детей или чего-либо еще. Их семья — это их территория.
Лицо Ларисы побагровело.
—Вы что, в рабы нас запишете? Это моего сына я рожала, я крови своей не отдам какой-то…
— Лариса, заткнись! — резко оборвал ее Василий. Он понял. Понял, что это не ссора, это переговоры, где у них нет козырей. Он смотрел на отца. — И что будет, если мы не согласимся?
Отец медленно выпрямился.
—Тогда я не только передам в полицию все, что у меня есть, включая показания гостей, которые уже готовы подтвердить произошедшее. Я также настоятельно порекомендую Алине подать на развод. И в рамках бракоразводного процесса мы будем требовать раздел всего совместно нажитого имущества. А учитывая, что ваши «воспитательные методы» стали причиной тяжелого морального состояния моей дочери, на что у нас есть заключение психолога, размер ее доли будет весьма существенным.
В комнате повисла мертвая тишина. Они смотрели на отца с животным ужасом. Они боялись не тюрьмы — они боялись потерять сына и деньги, которые, как им казалось, принадлежали их семье.
— Максим… — прошептала Лариса, и в ее голосе впервые прозвучала настоящая, животная паника. — Он… он согласен с этим?
— Я не знаю, — честно ответил отец. — Это его решение. Но вы можете поехать и спросить его сами. Передайте ему наш ультиматум. И скажите, что у него есть ровно сутки, чтобы определиться. Либо он обеспечивает полный разрыв и безопасность моей дочери от вас, либо мы начинаем действовать по закону. И тогда вы станете для него не просто неприятным воспоминанием, а ответчиками по уголовному делу.
Они стояли, не в силах вымолвить ни слова. Их наглость, их чувство вседозволенности разбились о холодную, железную волю моего отца. Они медленно, как лунатики, поплелись к выходу, не взяв даже свою жалкую сумку с ягодами.
Дверь закрылась. Я смотрела на отца, и слезы снова выступили на глазах, но на этот раз — от облегчения.
— Он… он действительно сможет от них отказаться? — тихо спросила я.
Отец тяжело вздохнул.
—Это покажет, кто он на самом деле. И чего стоит его любовь к тебе.
Следующие двадцать четыре часа стали для меня самым мучительным ожиданием в жизни. Каждая минута тянулась бесконечно. Я не могла ни есть, ни спать, только ходила по квартире, будто раненая зверушка в клетке, и прислушивалась к каждому шороху за дверью. Отец, понимая мое состояние, не лез с расспросами, но был всегда рядом, готовый подставить плечо.
Я прокручивала в голове все наши с Максимом счастливые моменты, его улыбку, его обещания. А потом на эти картинки накладывались его беспомощное лицо в ту ужасную ночь, его оправдания, его молчание. Что перевесит? Любовь ко мне или годами вбитое чувство долга и вины перед родителями?
Вечером следующего дня, ровно через сутки, раздался тихий, но уверенный стук в дверь. Не звонок, а именно стук. Сердце ушло в пятки. Отец посмотрел на меня, я кивнула, и он открыл.
На пороге стоял Максим. Он выглядел так, будто прошел через войну. Глаза запавшие, с темными кругами, лицо серое, осунувшееся. Но в его позе, в его взгляде, который наконец-то смог встретиться с моим, была какая-то новая, незнакомая твердость.
— Можно? — тихо спросил он.
— Проходи, — сказал отец, отступая.
Максим вошел и остановился посреди гостиной, не решаясь подойти ближе.
—Я был у них, — начал он без предисловий. Его голос был хриплым, но четким. — Я передал все ваши условия.
Он замолчал, собираясь с мыслями. Я, затаив дыхание, ждала.
— Сначала была истерика. Мама рыдала, кричала, что я предатель, что я отрекаюсь от родной крови из-за какой-то… — он запнулся, сглатывая, — …из-за жены. Что ты меня околдовала, а твой отец купил тебя деньгами. Отец орал, что я больше не сын ему, угрожал, что я не получу от них ни копейки, ни дачи, ни наследства, что умру под забором.
Он говорил это спокойно, как будто рассказывал не о своих родителях, а о незнакомых людях. И в этой отстраненности было что-то пугающее.
— А потом… потом они стали умолять. Мама упала на колени передо мной. Говорила, что все осознала, что больше никогда, что мы одна семья. Что мы должны простить и забыть. Что это я сейчас в стрессе и принимаю страшные решения.
— И что ты ей ответил? — тихо спросила я.
Максим поднял на меня глаза. В них стояла боль, но уже не та, растерянная, а принятая, выстраданная.
—Я сказал… что у нас с тобой будет своя семья. И я ее выбрал. Я сказал, что они перешли все мыслимые и немыслимые границы. Что то, что они сделали с тобой… это нельзя забыть. Это нельзя простить. Я сказал, что все общение отныне только через меня, и только если Алина когда-нибудь сама захочет. Но это вряд ли. И что их дача и их наследство… — он горько усмехнулся, — …мне не нужны. У меня есть моя жена и моя жизнь.
В комнате повисла тишина. Эти слова, такие простые и такие трудные, висели в воздухе, наполняя его новым смыслом.
— И… все? — прошептала я.
—Нет, — он покачал головой. — Я сказал главное. Я сказал, что мы уезжаем. Я нашел варианты работы в другом городе. Мы продаем машину, берем мои накопления и снимаем там квартиру. Начинаем с чистого листа. Без них. Полностью.
Он сделал шаг ко мне, и в его глазах я наконец увидела не мальчика, разрывающегося между мамой и женой, а мужчину, принявшего свое взрослое, ответственное решение.
—Алина, я не прошу прощения за них. Это бессмысленно. Я не могу стереть то, что случилось. Но я могу построить для нас новую жизнь. Где тебя будут уважать. Где ты будешь в безопасности. Где твой муж будет защищать тебя, а не просить «потерпеть». Если ты… если ты еще можешь мне доверять. Если ты дашь мне этот шанс.
Я смотрела на него, и слезы текли по моим щекам, но на этот раз они были другими. Они были слезами освобождения, смывающими с меня грязь того вечера. Это был не счастливый конец сказки. Слишком много боли осталось внутри. Слишком глубоки были шрамы.
Но это было начало. Начало чего-то нового.
Я медленно подошла к нему и положила свою руку на его грудь, чувствуя частое, тревожное биение его сердца.
—Любовь не победила, Макс, — сказала я тихо. — Она бы не должна была сражаться в такой битве. Но мы… мы оба наконец-то повзрослели.
Он обнял меня, и его объятия были крепкими, надежными, какими должны быть объятия мужчины, а не запуганного мальчика. Над его плечом я встретилась взглядом с отцом. Он молча смотрел на нас, и в его глазах я увидела не торжество, а тихую, глубокую печаль и, возможно, крупицу надежды.
Иногда, чтобы сохранить свою семью, нужно уничтожить другую. Пусть и такую ядовитую. Я смотрю на спящего Максима в нашей новой, еще пустой квартире в незнакомом городе, и впервые за долгое время чувствую не боль и страх, а тихую, хрупкую надежду. Надежду на то, что наше «потом» будет светлее нашего «до».
«Квартира не гостиница: семейные границы и неожиданные гости»