– Да ну, Мариш, брось ты! Не вешай нос, прорвемся, – процедил в щель под дверью спальни голос Клавдии Ивановны, густой и паточный, как засахарившийся мед. – Пашка вон работает, я пенсию получаю. Эту квартирку продадим, тебе купим однушку, а себе что-нибудь скромненькое присмотрим. Не скитаться же тебе с ребятенком по белу свету.
Лида застыла в дверях, словно громом пораженная, чашка в руке замерла на полпути. «Продадим эту квартиру…» Эту. Ее. Квартиру, на которую она, Лида, вкалывала пять долгих лет в прокуренном офисе, отказывая себе в глотке свежего воздуха, в новом платье, в элементарном отдыхе. В эту самую квартиру она вложила не только деньги, но и частичку души, с трепетом выбирая обои и выискивая на распродажах диван цвета грозового неба.
Сердце пропустило удар, а потом бешено заколотилось, оглушая набатным гулом, от которого звенело в висках. Неверными шагами она вошла в комнату и бессильно опустилась на край кровати. Голоса из прихожей продолжали плести свою паутину. Клавдия Ивановна, прилетевшая «на пару неделек погостить», обосновалась в их доме основательно и надолго, и эти недели обернулись нескончаемым, душным кошмаром.
– Да ты не переживай, соколик, – ворковала она в телефонную трубку. – Я с Лидкой поговорю. Куда она денется? Семья все-таки. Пашка – кровиночка моя, не даст сестрицу в обиду. Все мы порешаем.
Лида бесшумно поставила чашку на прикроватную тумбочку. Руки не дрожали. Внутри воцарилась звенящая, ледяная пустота, поглотившая и обиду, и злость. Остался лишь холодный, обжигающий, как осколок льда, огонек сосредоточенности. В памяти всплыли картины прошлого…
Павел ворвался в ее жизнь неожиданно, как первый весенний гром, на дне рождения старой подруги. Высокий, немногословный, с крепкими, натруженными руками автомеханика и обезоруживающей, мальчишески застенчивой улыбкой. Он не рассыпался в банальных комплиментах и не травил пошлые анекдоты. Просто подошел, когда она безуспешно пыталась открыть упрямую бутылку минералки, молча забрал ее, одним уверенным движением открутил крышку и вернул обратно. В его жестах чувствовалась какая-то непоколебимая уверенность, незыблемая надежность, и Лидино сердце, измученное инфантильными ухажерами и самовлюбленными карьеристами, робко дрогнуло.
Он ухаживал просто и трогательно. Приезжал после изматывающей смены, пахнущий машинным маслом и раскаленным металлом, с полевыми ромашками, трепетно собранными на обочине дороги. Чинил ей капающий кран, на который махнули рукой трое вызванных сантехников. Возил за город, к зеркальной глади озера, где они часами сидели молча, наслаждаясь тишиной и покоем, и это молчание было красноречивее любых слов.
Лида, тридцатидвухлетняя женщина с собственной уютной квартирой и перспективной должностью старшего бухгалтера в успешной мебельной компании, ощутила то, чего ей так отчаянно не хватало – крепкое мужское плечо. Не спонсорский кошелек, не компаньона для светских раутов, а именно плечо. Опору.
С Клавдией Ивановной она познакомилась спустя полгода. Невысокая, плотная женщина с пронзительным, оценивающим взглядом и тщательно зафиксированным в тугой пучок облаком седых волос. Она с порога окинула Лидину квартиру взглядом строгим и придирчивым, словно прибыла с инспекцией принимать стратегически важный объект. Провела наждачным пальцем по идеально чистому подоконнику, заглянула в переполненный продуктами холодильник.
– Скромненько, – изрекла она, словно вынося приговор, но тут же прикрыла его фальшивой, приторной улыбкой. – Зато чистенько. Молодец, Лидочка. Сразу видно – хозяйка. Пашеньке моему нужна именно такая. Он у меня мальчик хороший, домашний, но к быту совершенно неприспособленный. Все я да я.
Лида тогда отмахнулась от ее слов, как от назойливой мухи. Мать есть мать. Каждая мать боготворит свое чадо. Она изо всех сил старалась угодить: накрыла праздничный стол, испекла свой коронный яблочный штрудель, который Клавдия Ивановна презрительно поковыряла вилкой и демонстративно отодвинула в сторону.
– Сахару многовато. Для фигуры вредно, – назидательно процедила она. – Я вот Пашеньке всегда пирожки с капустой пекла. Без дрожжей. И сытно, и полезно.
Павел лишь виновато улыбнулся и развел руками, мол, что поделать, мама.
Через год они поженились. Сыграли скромную свадьбу, без пышных торжеств и помпезных лимузинов. Павел переехал к Лиде. Его немногочисленные вещи – пара походных сумок с одеждой, ящик с инструментами и старенькая гитара – легко растворились в ее упорядоченном мире. Первое время их жизнь напоминала идиллию. Лида летела домой с работы, предвкушая уютный вечер в компании любимого человека. Она с удовольствием готовила ужины, внимательно слушая его неторопливые рассказы о рабочих буднях. Павел, в свою очередь, взял на себя все «мужские» обязанности: прибил злополучную полку в ванной, починил расшатанный стул, заменил надрывно гудящую вытяжку на кухне. Они были слаженной командой.
Клавдия Ивановна звонила каждый вечер. Неизменно в девять часов. Разговоры тянулись бесконечно, и Лида, запершись в комнате, невольно ловила обрывки фраз: «…у Марины опять беда…», «…давление скачет…», «…сапоги совсем развалились…». Павел после этих телефонных марафонов становился хмурым и отрешенным. Иногда он смущенно просил у Лиды денег «в долг до зарплаты». Лида давала, не задавая лишних вопросов. Она знала – это для матери или для вечно нуждающейся сестры.
Сестра Марина являлась отдельной, неподъемной статьей расходов и неиссякаемым источником тревог. Вечно безработная, с двумя разновозрастными детьми от разных, давно сгинувших в неизвестности мужчин, она постоянно умудрялась вляпываться в какие-то сомнительные истории: то брала микрозаймы под грабительский процент, то связывалась с мошенническими фирмами-однодневками, то просто теряла кошелек с кровно заработанными (когда ей все-таки удавалось найти работу). Клавдия Ивановна считала своим святым долгом спасать непутевую дочь, а Павел – помогать матери. И их скудный семейный бюджет регулярно истекал тонкими ручейками, а то и целыми реками, утекая на сторону.
Лида пыталась поговорить с мужем по душам.
– Паш, я все понимаю, это твоя семья. Но мы тоже семья. Мы копили на отпуск, помнишь? А теперь опять ничего не выходит.
– Люд, ну о чем ты говоришь? Ведь это сестра. Мать места себе не находит. Не могу же я оставаться в стороне, – отвечал он, и в его голосе звучала такая неприкрытая боль и растерянность, что Лида не находила, что возразить. Она боялась стать той, кто заставляет его делать мучительный выбор.
А потом произошло событие, которое и привело их к нынешнему трагическому финалу. Клавдия Ивановна продала свою двухкомнатную квартиру в старом доме без лифта. Официальная версия, озвученная за ужином, поражала своим благородством.
– Совсем я ослабела, Лидочка, – вздыхала она, заботливо подкладывая Павлу на тарелку самый аппетитный кусок. – Тяжело мне стало на пятый этаж без лифта подниматься. Да и зачем мне одной такие хоромы? Продам, а деньги Пашеньке с тобой отдам – на расширение. Купите себе квартиру попросторнее. А я пока у вас поживу, пару неделек, пока себе что-нибудь подходящее подыщу. Мне много ли места надо?
Лида едва не прослезилась от переизбытка чувств. Какая чуткая и заботливая свекровь! Павел лучился от счастья. Они принялись строить воздушные замки, мечтая о просторной двухкомнатной квартире в современном жилом комплексе, о светлой детской комнате… Лида уже в деталях представляла себе расстановку мебели.
Клавдия Ивановна переехала к ним на следующий же день. С собой она привезла три неподъемных чемодана, забитых до отказа старым тряпьем, коробки с фамильным фарфором, огромный портрет покойного супруга в тяжелой золоченой раме и, напоследок, непомерно разросшийся фикус в ветхой кадке. «Пара неделек» плавно перетекли в бесконечный месяц. Деньги от продажи квартиры на их счете так и не появились.
– Да вот, Лидочка, какие-то проволочки с документами, – туманно объясняла свекровь. – Бюрократия наша, сама знаешь. Со дня на день должны перевести.
Затем выяснилось, что у Марины очередной финансовый крах. Ее выгоняли из съемной квартиры за систематическую неуплату, и ей срочно нужна была крупная сумма, чтобы расплатиться с долгами и внести залог за новое жилье.
– Я ей, конечно, помогла, – буднично сообщила Клавдия Ивановна, помешивая половником суп в Лидиной любимой кастрюле. – Не оставлять же ее с детьми на улице. Отдала ей часть денег.
Лида почувствовала, как леденеет кровь в венах.
– Часть? Клавдия Ивановна, какую именно часть?
– Ну, значительную, – уклончиво ответила та, избегая смотреть ей в глаза. – Но вы не переживайте. На первый взнос по ипотеке вам хватит.
В тот вечер Лида впервые серьезно поговорила с Павлом, не выбирая выражений.
– Паш, это ненормально! Это были деньги на НАШУ квартиру. Твоя мама распорядилась ими, даже не посоветовавшись со мной!
– Люд, ну ведь это же ЕЕ деньги. А ее дочь в беде. Что она должна была делать? – он смотрел на нее с нескрываемым укором, словно это она была бессердечной и эгоистичной. – Мы же не посторонние люди друг другу.
С того злополучного дня в их совместной жизни пролегла глубокая трещина. Деньги на первый взнос так и не появились. Вскоре Лида узнала страшную правду: Клавдия Ивановна отдала Марине практически всю сумму. Себе оставила совсем немного, чтобы «не умереть с голоду». Поиски нового жилья для себя она даже не начинала.
– А куда я денусь, деточка? – жалобно причитала она, демонстративно прижимая руку к сердцу. – На мои жалкие гроши разве что комнату в убогой коммуналке можно снять. А у меня здоровье совсем никудышное… Да и разве я вам сильно мешаю? Помогаю по хозяйству, чем могу.
Ее неуклюжая «помощь» со временем превратилась в настоящую, тихую оккупацию. Она не переставляла мебель и не меняла шторы, как в страшных сказках про зловредных свекровей. Она действовала намного тоньше и изощреннее. Она вставала ни свет ни заря, в шесть утра, и начинала громыхать посудой на кухне, лишая Лиду драгоценной возможности поспать лишний час. Она перестирывала «недостаточно белые», по ее мнению, рубашки Павла, истощая их до дыр беспощадным стиральным порошком. Она комментировала каждое приготовленное Лидой блюдо: «Я бы лучок обжарила совсем по-другому», «Мясо получилось чересчур суховатым», «А где подливка? Пашенька без подливки есть не станет».
Она неизменно встречала Павла с работы, усаживала его за стол и начинала свой нескончаемый монолог о бесконечных болячках, непомерных ценах на рынке и нескончаемых проблемах Марины. К тому времени, как Лида возвращалась домой, совершенно измотанная после напряженного рабочего дня, Павел был уже эмоционально опустошен и не способен на нормальный, конструктивный диалог. Вечера наедине остались в далеком прошлом. Их вытеснили унылые вечера втроем, где Лида чувствовала себя лишней, незваной гостьей.
Она отчаянно пыталась возродить былую близость, создать новые совместные ритуалы. Покупала билеты в кино.
– Ой, а что это за фильм? Боевик? Пашеньке разве можно так волноваться? У него же с сердцем не все в порядке… – тут же вмешивалась Клавдия Ивановна, словно лишая ее последнего шанса.
Она предлагала поехать на выходные на дачу к друзьям.
– А меня одну оставите? А если мне вдруг станет плохо? Телефон у вас там, небось, не ловит…
Павел сникал. «Люд, давай как-нибудь потом. Маме и правда нехорошо». Его слова звучали как приговор.
Лида чувствовала, как ее медленно, но верно вытесняют из ее же жизни, из родных стен. Она стала задерживаться на работе допоздна, находя любые поводы. Тишина опустевшего офиса, густая и обволакивающая, казалась ей спасением, единственным местом, где она могла дышать свободно. Ее мир, некогда безраздельный, теперь съежился до размеров рабочего стола, заваленного отчетами и планами.
Она таяла на глазах, словно свеча, догорая в ночи. Под глазами залегли тени цвета грозового неба. Коллеги, полные сочувствия, шептали: «Лида, ты не заболела?» А она и была больна. Тяжелой, изматывающей болезнью – хронической усталостью и щемящей безысходностью.
Конфликты с Павлом вспыхивали все чаще, как спички, брошенные в сухой хворост.
– Она врывается в нашу спальню без стука! – взорвалась Лида однажды, когда Клавдия Ивановна в очередной раз возникла на пороге, словно призрак, чтобы забрать с подоконника свой тонометр.
– Ну и что? Она же не лезет к нам в постель. Это мама, Лида, пойми!
– Паша, это НАША спальня! Наше личное убежище!
– Ой, какие мы нежные стали! Пространство ей подавай! – передразнил он. – Раньше тебя это не волновало.
Он не понимал. Или, что еще хуже, не хотел понимать. Для него присутствие матери было аксиомой, не требующей доказательств. Он вырос в мире, где мама – солнце, а все остальные – жалкие планеты, обреченные вращаться вокруг нее. Он не был классическим маменькиным сынком – вполне успешный в профессии, умелый в быту. Но в эмоциональном плане он оставался неразрывно связан с ней невидимой пуповиной, которую Клавдия Ивановна и не думала обрезать.
Лида начала копить деньги. Втайне, словно крала их у самой себя. Откладывала с каждой зарплаты на отдельный счет, номер которого знала только она. Зачем? Она и сама не знала. Инстинкт самосохранения, древний и властный, шептал, что ей необходим запасной аэродром. Финансовая подушка, ее личная крепость.
Последней каплей, предвестником сегодняшней бури, стало ее платье. У Лиды было одно сокровище – платье из струящегося шелка, купленное на премию и предназначенное для самых важных случаев. Оно бережно хранилось в шкафу, в специальном чехле. Однажды, вернувшись домой, Лида застала Клавдию Ивановну, усердно протирающую пыль на антресолях. А в руках у нее… тряпка. До боли знакомая, с узнаваемым рисунком.
– Клавдия Ивановна… это… это что? – прошептала Лида, отказываясь верить своим глазам.
– А, это? – свекровь невинно взглянула на тряпку. – Да вот, нашла в шкафу какую-то старую тряпку. Синтетика, наверное. Все равно на выброс. Вот, приспособила пыль вытирать. Удобная, впитывает хорошо.
Лида, не говоря ни слова, вырвала из ее рук жалкие остатки своего платья и ушла в спальню. Она не плакала. Она сидела на кровати, неподвижная, как статуя, и смотрела в одну точку. Это было уже не просто вторжение. Это было уничтожение – ее вещей, ее мира, ее самой. Уничтожение символическое, но оттого не менее болезненное.
Вечером она показала Павлу обрывки шелка.
– Она порезала мое платье на тряпки.
Павел взглянул на шелковые лоскуты, потом на мать, уже готовую разыграть сцену «я же не знала, я же как лучше хотела», и устало вздохнул.
– Люд, ну не специально же. Пожилой человек, перепутала. Ну что ты из-за тряпки трагедию устраиваешь? Купим тебе новое.
– Дело не в платье, Паша! – закричала она, и сама испугалась этого крика, сорвавшегося с губ. – Дело в том, что она меня не уважает! Она меня не видит! Для нее я просто функция, приложение к ее сыну!
Они тогда крупно поссорились. Павел впервые повысил на нее голос, обвинив в черствости и неуважении к старшим. Лида впервые не сомкнула глаз ночью. Она лежала рядом с ним и чувствовала себя бесконечно одинокой, заброшенной на необитаемый остров. Она поняла, что он никогда не поймет. Он всегда будет между двух огней, и выбирать будет не ее. Не потому, что разлюбил. А потому, что так воспитан. Потому что «мама – это святое». А жена… жена – что-то вроде мебели в доме.
И вот теперь – эта фраза, словно обухом по голове: «продадим эту квартиру».
Лида поднялась с кровати. Голос свекрови в прихожей стих – видимо, она закончила разговор. Сейчас она войдет на кухню, поставит чайник и начнет с надрывным вздохом жаловаться на тяжкую жизнь.
Лида вышла из спальни и прошла в прихожую. Клавдия Ивановна как раз снимала пальто, вернувшись с прогулки, во время которой и вела этот роковой разговор.
– Ой, Лидочка, ты уже дома? – она попыталась выдавить из себя подобие радушной улыбки. – А я вот воздухом подышала, голова что-то…
Лида молча смотрела на нее. Взгляд, лишенный злости и обиды. Только холодная, отстраненная констатация факта.
– Клавдия Ивановна, – произнесла она ровным, бесцветным голосом. – Я все слышала. Ваш разговор с Мариной.
Свекровь вздрогнула. Фальшивая улыбка соскользнула с ее лица, обнажив испуганно-обиженное выражение.
– Что ты слышала? Глупости какие-то… Я просто Пашину сестру успокаивала…
– Я слышала, как вы собираетесь продавать мою квартиру, – все так же ровно продолжала Лида. – Квартиру, которую я купила задолго до того, как вообще встретила вашего сына.
В этот момент в замке щелкнул ключ, и в квартиру вошел Павел. Уставший, пропахший морозом и бензином.
– О, мои девочки, всем привет! – бодро начал он, но тут же осекся, почувствовав нависшую в прихожей тишину, словно перед грозой. – Что-то случилось?
Клавдия Ивановна моментально перешла в наступление, выбрав свою излюбленную тактику – нападение из позиции жертвы.
– Пашенька, сыночек! – заголосила она, бросаясь к нему на шею. – Лида меня из дома выгоняет! Наслушалась чего-то, понапридумывала себе! Говорит, я квартиру вашу продать хочу! Да разве ж я способна на такое?!
Павел недовольно нахмурился и перевел взгляд на Лиду. В его глазах читалось хорошо знакомое осуждение. «Опять ты за свое».
– Лид, что происходит? Зачем ты снова маму расстраиваешь?
И тут плотину прорвало. Но это был не истеричный поток слез. Это был сход ледяной лавины.
– Я твою маму не расстраиваю, – отчеканила Лида, глядя прямо в глаза мужу. Она больше не видела в них того надежного, любящего мужчину, за которого когда-то выходила замуж. Перед ней стоял чужой человек, предавший ее, даже не осознавая этого. – Это твоя мама сегодня решала за моей спиной, как она продаст мою собственность, чтобы залатать дыры в бюджете твоей сестры.
– Да не было ничего такого! – взвизгнула Клавдия Ивановна. – Она все врет! Пашенька, не верь ей!
– Хватит, – голос Лиды стал тихим, но от этого еще более весомым, словно удар колокола. Она посмотрела сначала на свекровь, вцепившуюся в рукав сына, потом на самого Павла, стоявшего с растерянным видом. И произнесла те самые слова, которые зрели в ней несколько месяцев, а окончательно оформились лишь десять минут назад.
– Я свою квартиру купила до брака. Так что собирайте вещи и вместе со своим сыном – на выход.
Пауза оглушала. Казалось, в ней можно было утонуть.
Павел смотрел на нее так, словно видел впервые.
– Лид… ты… ты что говоришь? Ты в своем уме?
– Более чем, – она кивнула, чувствуя, как с каждым словом с плеч падает невидимый, но неподъемный груз. – Я больше не могу жить в общежитии. Я не могу жить в постоянном напряжении. Я не могу чувствовать себя гостьей в собственном доме. И я не могу быть банкоматом для всей вашей семьи.
– Но… куда мы пойдем? – растерянно пробормотал он.
В его вопросе не было ни тени беспокойства о ней, об их отношениях. Только голый, приземленный страх. Куда?
– Не знаю, – пожала плечами Лида. – Можете поехать к Марине. У нее теперь, благодаря деньгам от продажи квартиры твоей мамы, есть где жить. А здесь – мой дом. И я хочу жить в нем одна.
Клавдия Ивановна разразилась беззвучными рыданиями, хватаясь за сердце. Это был ее коронный номер, но впервые он не произвел на Лиду никакого впечатления. Она словно смотрела сквозь нее.
Павел метался между матерью и женой.
– Лида, одумайся! Давай поговорим! Ну погорячилась мама, ну ляпнула, не подумав! Нельзя же так, из-за одного слова…
– Это не одно слово, Паша, – тихо ответила она. – Это последняя капля. Чаша переполнена. Собирай вещи.
Она развернулась и ушла в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Она слышала, как в прихожей начались вопли свекрови, сменившиеся гневным шепотом Павла. Потом шаги. Скрип дверцы шкафа. Шуршание пакетов.
Они собирались молча, по-деловому. Лида сидела на кровати и смотрела в окно, на огни ночного города. Внутри было пусто. Ни радости, ни злорадства. Только огромное, всепоглощающее облегчение. Как у путника, который долго тащил на себе тяжелый рюкзак и, наконец, сбросил его на землю. Плечи ноют, спина болит, но он снова может дышать полной грудью.
Через час все стихло. Дверь в комнату приоткрылась. На пороге стоял Павел с сумкой через плечо.
– Я… мы уходим, – сказал он глухо. – Ключи на тумбочке в прихожей.
Лида не обернулась.
– Хорошо.
Он постоял еще мгновение, будто ожидая чего-то. Но она молчала. Он вздохнул и вышел. С грохотом захлопнулась входная дверь.
И наступила тишина.
Та самая, по которой она так тосковала. Абсолютная, звенящая, всепоглощающая тишина. В ней не было ни ворчания свекрови, ни шарканья ее тапочек, ни непрерывного бормотания телевизора.
Лида медленно встала и прошла по квартире. Вот кухня. Ее кастрюли, ее тарелки – все на своих местах. Вот гостиная. Ее диван, ее кресло, ее книги. Вот ее спальня. Ее кровать, ее подушки, ее одеяло. Все было пропитано тишиной и чистым воздухом. Впервые за долгие месяцы она смогла сделать полный, глубокий вдох.
Она подошла к окну. Внизу, во дворе, она увидела две фигуры. Павел поддерживал под руку сгорбленную мать. Они медленно ковыляли в сторону автобусной остановки.
Слезы все-таки навернулись на глаза. Но это были не слезы жалости или сожаления. Это были слезы прощания. С любовью, не выдержавшей испытания бытом. С надеждами, которые оказались пустыми. С той частью себя, которая слишком долго терпела, уговаривала и прощала.
Она не знала, что ждет ее завтра. Будет больно, тоскливо, пусто. Но она твердо знала одно: это ее квартира. Это ее жизнь. И она только что вернула ее себе…
— Спасибо за вечер, отлично посидели! Кстати — с тебя 80 рублей за такси, переведёшь? —выкатил мужчина после первого свидания