— Они хоть раз сказали мне спасибо?
Голос Кати прозвучал ровно и тихо, но в оглушительной пустоте, наступившей после грохота закрывшейся входной двери, он резанул Игоря по ушам, как лезвие. Он устало опустился на диван, проваливаясь в мягкие подушки, и блаженно вытянул ноги. Три дня марафона под названием «приезд родни» закончились. Адский балаган, состоящий из громких разговоров, запаха перегара, бесконечного чавканья и чужих тапок, наконец-то покинул их квартиру. Можно было выдохнуть.
— Ой, Кать, ну что ты начинаешь? Ты же знаешь их, они простые люди, деревенские. Не привыкли они ко всем этим вашим городским «спасибо-пожалуйста». Они по-другому благодарность показывают, делом.
Он не смотрел на неё. Его взгляд блуждал по комнате, по этому полю битвы, которое ещё час назад было их уютной гостиной. Сейчас она напоминала привокзальную забегаловку после нашествия футбольных фанатов. На полированном журнальном столике, который Катя протирала специальной полиролью, застыла липкая, мутная лужа от пролитого компота, в которой плавали хлебные крошки. Рядом стояла гора грязных тарелок с засохшими остатками оливье и жирными разводами от селёдки под шубой. На дорогом светлом ковре, её гордости, расплылось тёмное, зловещее пятно от красного вина, которое дядя Коля «случайно» опрокинул вчера, громко хохоча над собственным солёным анекдотом.
Катя не сдвинулась с места. Она стояла посреди комнаты, прямая, как натянутая струна, и её взгляд был прикован к одной конкретной тарелке, на которой сиротливо лежала обглоданная куриная кость и скомканная бумажная салфетка со следами ярко-морковной помады тёти Вали.
— По-другому? Это как же? Тем, что твоя тётя Валя, выловив меня в коридоре, сунула мне в руки свой колючий, пахнущий нафталином свёрток и велела постирать её шерстяные носки вручную, потому что «машинка их испортит, а у тебя ручки-то молодые, не развалятся»? Или тем, что твой дядя Коля, проходя мимо на кухню за очередной бутылкой пива, шлёпнул меня по заднице и назвал «шустрой хозяюшкой»? Это такая деревенская благодарность, Игорь? Я что-то не понимаю?
Она говорила всё так же тихо, без надрыва, но каждое слово было похоже на маленький, острый камешек, брошенный в его сторону. Игорь поморщился, словно от зубной боли, и наконец оторвал взгляд от разгрома вокруг.
— Ну, погорячился дядь Коля, с кем не бывает. Он же не со зла, он по-простому, по-свойски. А с носками… тебе что, трудно было, что ли? Она женщина пожилая, у неё давление, руки болят. Ты молодая, сильная. Могла бы и уважить.
— У неё руки болят носить полные сумки с нашими продуктами, консервами и твоими дорогими сигаретами к себе в деревню. А у меня, значит, не болят — стоять у плиты с пяти утра, чтобы накормить всю вашу ораву, а потом до глубокой ночи отмывать за ними горы посуды, потому что никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы убрать за собой хотя бы тарелку?
Она медленно подошла к столу и двумя пальцами, с брезгливостью, взяла липкую, мутную рюмку. Посмотрела сквозь неё на мужа. Он сидел, развалясь, и уже достал телефон, привычным жестом пролистывая ленту новостей. Он уже мысленно отключился от разговора, от неё, от этого свинарника вокруг. Он был в своей зоне комфорта. Он отбыл повинность, встретил родню, посидел с ними за столом, выпил. Его миссия была выполнена. Остальное — её забота. Так было всегда.
— Я три дня не присела, Игорь. Я спала по четыре часа в сутки. Я готовила, мыла, убирала, подавала, снова мыла. Я чувствовала себя не хозяйкой в собственном доме, а бесплатной прислугой в дешёвом мотеле. А ты… ты просто сидел и довольно улыбался. Тебе было хорошо. Тебе было весело. Ты не заметил ничего. Или просто не захотел замечать.
Игорь, наконец, отложил телефон и сел прямо. Раздражение на его лице сменилось плохо скрываемой злостью. Он воспринял её слова не как крик о помощи или жалобу, а как личный упрёк, как наезд на самое святое — на его родню.
— А что я должен был замечать? Что ты слишком гордая, чтобы лишний раз улыбнуться моим родичам? Они люди простые, открытые. Говорят, что думают. Это не твои городские подружки, которые в лицо тебе улыбаются, а за спиной кости перемывают. Мои — настоящие.
Его слова стали детонатором. Спокойствие, которое Катя так старательно удерживала последние три дня, треснуло и разлетелось на тысячи мелких, острых осколков. Она резко развернулась к нему, и её тихий голос наполнился звенящим металлом.
— Простые? Настоящие? Твоя двоюродная сестра Светка, двадцатилетняя девица, вытерла своё накрашенное лицо моим белоснежным полотенцем для лица, оставив на нём жирные оранжевые разводы, а потом бросила его на пол в ванной и потребовала чистое. Это простота? Твой племянник без спроса залез в мой ноутбук и накачал каких-то вирусов, а когда я сделала ему замечание, твоя мать сказала, что я жмочусь для ребёнка. Это открытость? А твой «простой» дядя Коля, который вчера потребовал, чтобы я нашла ему пульт от телевизора, пока я сгибалась в три погибели, ставя перед ним на стол горячее? Это что, Игорь?
Она переводила дух и наступала снова, вываливая на него всё, что копилось в ней, как яд.
— А помнишь застольный комплимент от твоей мамы? «Борщ у тебя, Катюша, хороший. Почти как у меня, только жира побольше надо, чтобы наваристей был». И вся родня согласно закивала, глядя на меня с такой снисходительной жалостью, будто я не хозяйка, а нерадивая ученица. Они не благодарили, Игорь. Они оценивали. Они инспектировали. Каждый мой шаг, каждое блюдо. И вердикт был всегда один: «старается, но до нашей не дотягивает».
Игорь вскочил с дивана. Его лицо покраснело от возмущения. Он не слышал унижения в её словах, он слышал только нападки на свою семью.
— Да они же шутили! У тебя что, совсем чувства юмора нет? Ты всё воспринимаешь в штыки! Вечно ходишь с таким лицом, будто делаешь нам всем великое одолжение! Ты с самого начала их не взлюбила, потому что они из деревни, а ты у нас городская, белая кость!
Он перешёл на крик, размахивая руками. Он видел ситуацию только со своей стороны: он привёз свою семью в свой дом, а его жена, вместо того чтобы радоваться, строит из себя оскорблённую королеву.
— Я не смотрю на них свысока! — её голос хлестнул, как удар кнута. — Я смотрю на них как на людей, которые три дня вытирали об меня ноги в моём же доме! А ты… ты не просто стоял и смотрел. Ты держал меня за руки, чтобы им было удобнее это делать! Каждое твоё «да ладно тебе», каждое «они же по-простому» было предательством!
— Хватит! — взревел он, делая шаг к ней. — Это моя семья! Понимаешь? Моя! И они такие, какие есть! Я от них не откажусь! И если тебе что-то не нравится, то это твои проблемы, а не их
— Твои проблемы… — Катя тихо, почти беззвучно повторила его последние слова, и на её губах появилась странная, кривая усмешка. Это была не улыбка и не оскал, а что-то мёртвое, лишённое всякого тепла. Этот смешок взбесил Игоря гораздо сильнее, чем если бы она начала бить посуду.
— Что смешного?! Я правду говорю, а тебе смешно? Ты всегда считала себя лучше них! Всегда! Я это с первого дня видел!
Он шагнул в центр комнаты, окончательно входя в раж. Теперь он не защищался, он нападал, вытаскивая на свет старые, давно забытые обиды, которые, как оказалось, он бережно хранил все эти годы.
— Я помню, как мы первый раз поехали ко мне в деревню. Помню твоё лицо, когда мать поставила на стол чугунок с картошкой и солёные огурцы в трёхлитровой банке. Ты ковыряла эту картошку вилкой так, будто боялась заразиться! Ты улыбалась, говорила «очень вкусно», а у самой на лбу было написано: «какая дикость, как это вообще можно есть». Они всё видели, Катя! Они не дураки! Они просто промолчали, потому что воспитаннее тебя оказались!
Каждый его выпад был продуманным ударом. Он бил по её самолюбию, по её воспитанию, выставляя её высокомерной, лицемерной горожанкой, которая презирает его корни.
— Моя родня не умеет плести интриги и говорить намёками. Если им что-то не нравится, они скажут в лицо! Если им весело, они хохочут во всё горло! Они не ходят с постной миной, оценивая, достаточно ли чистые у хозяев вилки! Они — настоящие! Живые! А тебе этого не понять, потому что ты привыкла жить в своём стерильном мирке, где главное — чтобы всё было «прилично» и «как у людей»!
Он остановился, чтобы перевести дух, и обвёл взглядом разгромленную гостиную. Но теперь в его взгляде не было усталости или досады. Была злая, торжествующая правота.
— Да, они оставили после себя беспорядок! Да, они громко разговаривали! Да, они не сыпали реверансами! Потому что они чувствовали себя как дома! В доме своего сына и брата! И я хочу, чтобы так было всегда!
Катя молчала. Она больше не спорила, не кричала, не оправдывалась. Её ярость, выплеснувшись до последней капли, уступила место чему-то другому. Ледяному, кристально чистому спокойствию. Она смотрела на него так, как смотрят на незнакомого человека на улице. С лёгким любопытством, без всякой злости или обиды. Она видела перед собой не своего мужа, а чужого, крикливого мужчину с багровым лицом, который защищал каких-то далёких, чужих ей людей от неё самой. В её собственном доме.
Он воспринял её молчание как знак того, что она сломлена, что его аргументы достигли цели. И решил нанести последний, сокрушительный удар. Он выпрямился, набрал в грудь воздуха и произнёс слова, которые стали точкой невозврата.
— Так вот, заруби себе на носу. Это моя семья. И они будут приезжать сюда, когда захотят. И оставаться, сколько захотят. Потому что это и мой дом тоже. И если тебя это не устраивает — дверь вон там!
Он ткнул пальцем в сторону коридора. В комнате повисла тишина. Но это была не тяжёлая, давящая тишина. Это была тишина операционной, в которой хирург только что закончил ампутацию. Всё было сделано. Чисто, окончательно, бесповоротно. Катя медленно кивнула, но не ему, а каким-то своим мыслям. Её взгляд скользнул по винному пятну на ковре, по грязным тарелкам, по лицу мужа. И в этом взгляде не было ничего. Пустота.
— Хорошо, — произнесла Катя так спокойно, что Игорь на мгновение растерялся. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, новой волны обвинений. Но этот тихий, ровный голос, лишённый всяких эмоций, сбил его с толку. Он почувствовал себя так, будто со всей силы ударил кулаком в подушку — вся его ярость ушла в пустоту.
Катя сделала несколько шагов по комнате, аккуратно обходя разбросанные салфетки и крошки на полу. Она подошла к книжному шкафу, на полированной дверце которого остался жирный отпечаток чьей-то ладони, и провела по нему пальцем. Она не смотрела на Игоря. Она смотрела на этот след, на этот символ чужого, бесцеремонного вторжения.
— Они будут приезжать. Я поняла. Но уже не ко мне. И не сюда.
Игорь недоумённо нахмурился. Он всё ещё находился в состоянии боевой готовности, адреналин бурлил в крови, и он не сразу понял смысл её слов. Он готовился отражать атаку, а она, казалось, просто согласилась с ним.
— Что значит «не сюда»? Это наш общий дом, я тебе уже сказал!
И тут она повернулась. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде была холодная, абсолютная уверенность. Та самая, с которой судья зачитывает приговор, не подлежащий обжалованию.
— Нет, Игорь. Этот дом — мой. Он достался мне от бабушки задолго до того, как мы с тобой познакомились. Ты здесь прописан, да. Но владелец — я. И все эти годы я позволяла тебе считать его «нашим». Я создавала этот уют для «нас». Я покупала эту мебель, выбирала этот ковёр, вешала эти картины. Я хотела, чтобы это было наше общее гнездо. Но ты сам только что объяснил мне, что это не так. Это просто перевалочный пункт для твоей родни. Бесплатный отель с полным пансионом и включённой в стоимость прислугой в моём лице.
Каждое её слово было идеально выверенным ударом. Она не повышала голоса. Она просто констатировала факты, и эта спокойная, ледяная констатация была страшнее любого крика. Игорь открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова закричать про «общий быт», про «всё в семью», но слова застряли у него в горле. Он вдруг понял, что все его аргументы разбились о простой, железобетонный факт, о котором он предпочитал не думать.
— Так что у тебя есть выбор, — продолжила Катя всё тем же бесцветным тоном. — И ты его, по сути, уже сделал. Тебе важнее, чтобы твои «простые и настоящие» родственники чувствовали себя здесь как дома. Отлично. Я не буду этому мешать.
Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное. А затем произнесла фразу, которая прозвучала как выстрел в упор. Медленно, отчётливо, чеканя каждое слово.
— Чтобы твоей родни у нас дома больше никогда не было, Игорь! Я больше не собираюсь терпеть такое отношение к себе, не собираюсь, чтобы меня тут принимали за обслугу! Всё понял? Иначе же, ты поедешь жить к ним, в вашу деревню!
Она произнесла это и замолчала, глядя на него в упор. И в этой фразе, в этом ультиматуме, не было истерики или угрозы. Был приговор. Окончательный и бесповоротный.
— Так что я настоятельно рекомендую тебе начать искать билеты. В один конец. В вашу деревню. Там тебя точно примут как родного. Накормят картошкой из чугунка и нальют гранёный стакан самогона. Там все свои, простые и настоящие. А здесь… здесь ты больше не живёшь. Собирай вещи. Те, которые твои. И уходи.
Она развернулась и пошла в сторону спальни, оставив его одного посреди разгромленной гостиной. Игорь стоял как громом поражённый. Весь его гнев, вся его праведная злость испарились, оставив после себя звенящую, холодную пустоту. Он вдруг отчётливо осознал, что только что своими собственными руками, защищая право своей родни пачкать чужой ковёр, он потерял всё. Дом, жену, свою привычную, комфортную жизнь. И всё это — ради одобрительной улыбки дяди Коли и похвалы от матери за то, что он «поставил городскую на место». Впервые за много лет он остался один на один с последствиями своего выбора. И в этой оглушительной тишине, нарушаемой лишь гулом холодильника на кухне, он понял, что проиграл. Окончательно…
Как объехать ДТП чтобы не получить штраф: 2 совета от юриста