— Значит, пока я думала, что ты работаешь в такси по ночам, чтобы мы закрыли долги, ты просто катался с друзьями и пропивал эти деньги?

— Ден, может, хватит на сегодня? Ты же себя в могилу загонишь, — Аня коснулась его плеча, ощутив под пальцами холод влажной от утренней измороси куртки. — Поспи хотя бы одну ночь по-человечески.

— Надо, Ань. Надо, — он не повернулся, его голос был глухим и усталым. Он медленно стягивал с себя ботинки, и каждое движение давалось ему с видимым усилием, словно он не просто разувался, а сбрасывал с себя неподъёмный груз.

Он вошёл в квартиру около пяти утра, как и всегда в последние два месяца. Ключ в замке повернулся медленно, безжизненно. Потом раздался знакомый глухой стук — это он бросил ключи от машины на полку в прихожей. Аня уже не спала, она всегда просыпалась от этого звука и ждала, лежа в кровати и не включая свет. Она ждала, чтобы убедиться, что он вернулся, что с ним всё в порядке.

Сегодня она не выдержала и вышла ему навстречу. Денис стоял в тусклом свете коридора, осунувшийся, бледный, с тёмными кругами под глазами. От него пахло дешёвыми сигаретами и выхлопными газами — так, по её мнению, должен пахнуть человек, всю ночь крутивший баранку по бесконечным улицам засыпающего города. Он казался ей измученным гладиатором, вернувшимся с арены, где он сражался за их общее будущее.

Он выпрямился, сунул руку в карман джинсов и вытащил оттуда неопрятный, смятый комок купюр. Он протянул его ей, не глядя в глаза.

— Вот. Сегодня не густо, вторник, — пробормотал он, и в этом жесте было столько жертвенной усталости, что у Ани защемило сердце.

Она взяла деньги. Купюры были влажными и тёплыми от его тела, они пахли всё тем же табаком и чем-то ещё, неуловимо-чужим. Она не стала их пересчитывать. Никогда не делала этого при нём, считая это унизительным. Он зарабатывал их потом и нервами, а её задача была просто принять эту жертву и правильно ею распорядиться.

— Иди умывайся, я тебе поесть погрею, — сказала она тихо, почти шёпотом, словно боялась спугнуть его хрупкое, измотанное состояние.

Пока он был в ванной, она прошла на кухню. На плите уже стояла сковорода с его любимой яичницей с беконом. Она включила конфорку на самый минимум, чтобы еда была тёплой, но не подгоревшей. Она двигалась по их маленькой кухне бесшумно, на цыпочках, как будто в квартире был тяжелобольной. Каждый скрип стула, каждый лязг вилки казался ей кощунством. Он должен отдыхать. Он заслужил тишину.

Когда Денис сел за стол, он ел молча, медленно, глядя в одну точку. Аня села напротив, подперев подбородок рукой, и просто смотрела на него. Она вспоминала тот вечер два месяца назад, когда он, вернувшись с основной работы, сел на этом же месте и сказал, что его зарплату урезали почти на треть. Она видела панику в его глазах, которую он тщетно пытался скрыть за мужской бравадой. Долги, которые они набрали на ремонт, внезапно превратились из посильной ноши в давящую на плечи гранитную плиту. И тогда он сам предложил это — такси. Ночами. На их единственной, купленной в кредит машине. Она сначала была против, умоляла его не делать этого, но он был непреклонен. «Мы — команда, Ань. Прорвёмся», — сказал он тогда.

И она поверила. Она гордилась им. Пока её подруги жаловались на своих мужей, валяющихся на диванах, её Денис работал на двух работах. Он жертвовал своим сном, своим здоровьем. А она… она создавала ему тыл. Идеальный тыл. Утром — горячий завтрак и гробовая тишина для сна. Вечером — вкусный ужин и никаких упрёков, если он был не в настроении. Она взяла на себя всё: быт, планирование бюджета, общение с банками. Она стала его персональным менеджером, ангелом-хранителем его покоя.

Он доел, так и не проронив ни слова, отодвинул тарелку и поднялся.

— Я спать. Разбудишь часов в пять, — сказал он и, не глядя на неё, побрёл в спальню.

Аня осталась на кухне одна. Она аккуратно вымыла посуду, стараясь не греметь. Затем села за стол, достала из ящика небольшую деревянную шкатулку и положила в неё принесённые Денисом деньги. Она тщательно, одну за другой, разгладила мятые купюры, расправила загнутые уголки. Это был её маленький ритуал, её способ прикоснуться к его подвигу. С каждым разглаженным рублём она чувствовала, как они становятся на один крошечный шаг ближе к своей цели, к той жизни, где ему не придётся убиваться по ночам. За дверью спальни спал её герой, и её единственной задачей было оберегать его сон.

День тянулся медленно, как вязкая смола. Пока Денис спал в спальне, отгороженный от мира плотно закрытой дверью, Аня жила свою вторую, дневную жизнь. Она состояла из тишины, расчётов и бесконечной экономии. Она пошла в магазин пешком, хотя моросил мелкий, противный дождь — десять минут ходьбы были дешевле, чем билет на автобус. В магазине она долго стояла у прилавка с мясом, мысленно прикидывая, может ли она позволить себе кусок говядины для Дениса или лучше снова обойтись курицей. Выбрала курицу. Ему нужны силы, а говядина — это уже роскошь.

Возвращаясь обратно, с тяжёлыми пакетами, оттягивающими руки, она столкнулась во дворе с соседом из третьего подъезда. Сан Саныч, мужик лет пятидесяти, вечно копавшийся то в своей старой «девятке», то в чужих машинах. Он как раз вытирал руки промасленной ветошью, направляясь от гаражей к своему подъезду.

— Аня, привет! — бодро крикнул он, перехватив её взгляд. — Как жизнь молодая?

— Здравствуйте, Сан Саныч. Потихоньку, — она натянуто улыбнулась, перекладывая пакеты в одну руку, чтобы другая немного отдохнула.

— Слушай, я так, по-соседски, без наездов, — он понизил голос и подошёл чуть ближе. От него пахло бензином и металлом. — Ты скажи своему, пусть музыку-то по ночам потише делает, когда у нас во дворе с парнями тусуется. А то жильцы с первого этажа жалуются, бабка из пятой квартиры опять скандалить обещала. Я-то понимаю, молодость, все дела, но сама знаешь, народ у нас нервный.

Аня смотрела на него, и её мозг на секунду отказался обрабатывать информацию. Слова соседа, простые и бытовые, никак не укладывались в её картину мира. Они были из какой-то другой реальности.

— Музыку? — переспросила она, и её собственный голос показался ей чужим. — Ночью?

— Ну да. Они там у дальней лавочки обычно сидят. Часа в два, в три ночи. Не каждую ночь, конечно, но бывает, — он пожал плечами, не видя ничего особенного в своих словах. — Ладно, ты не бери в голову, просто передай ему. Поаккуратнее чтоб. Всё, бывай!

Он махнул ей своей грязной рукой и зашагал к подъезду. А Аня осталась стоять посреди двора под моросящим дождём. Пакет с продуктами выскользнул из ослабевшей руки и глухо стукнулся о мокрый асфальт. Она даже не заметила. Мир вокруг неё не пошатнулся, не поплыл перед глазами. Наоборот, он приобрёл звенящую, пугающую чёткость. Каждая капля дождя на её лице, каждая трещинка на асфальте, каждая деталь вдруг стала невероятно резкой.

«Парни… Музыка… В три часа ночи…»

Она медленно подняла пакет и пошла к своему подъезду. Ноги двигались сами по себе, на автомате. Пока она поднималась по лестнице, в её голове, как шестерёнки сложного механизма, с лязгом проворачивались и вставали на свои места разрозненные факты. Его запах. Это был не только запах сигарет «клиентов». Это был запах уличного воздуха, смешанный с дешёвым пивом. Его «неудачные ночи», когда он приносил совсем мало денег. Его сон — мёртвый, непробудный сон не от усталости, а от алкоголя. Каждая деталь, которую она так заботливо вписывала в героический образ, теперь кричала о другом. О грандиозном, чудовищном обмане.

Она вошла в квартиру и тихо закрыла за собой дверь. В спальне спал её «герой». Она прошла на кухню, разобрала продукты. Движения были механическими, выверенными. Внутри неё не было ни боли, ни обиды. Там было холодно. Так холодно, как бывает в промёрзшем насквозь доме, где давно погас очаг.

Она дождалась вечера. Приготовила ужин. Разбудила его, как всегда, в пять. Он сел за стол, сонно потёр глаза и начал есть. Она смотрела на него и не узнавала. Она видела перед собой не любимого мужа, а актёра, который разучивал свою роль так долго, что уже и сам в неё поверил. Он поел, оделся и, бросив на ходу дежурное «я поехал», вышел из квартиры.

Как только за ним закрылась дверь, Аня прошла в спальню. Она подошла к старому платяному шкафу, отодвинула стопку постельного белья, которую не трогала уже много месяцев. В самом углу, за ворохом старых свитеров, стояла она. Деревянная шкатулка её бабушки. Их общая казна. Место, куда она два месяца складывала каждую принесённую им купюру, каждую копейку, сэкономленную на себе.

Её руки не дрожали. Она достала шкатулку, поставила её на кровать и открыла крышку. Сердце не ухнуло вниз, не забилось чаще. Оно просто остановилось на мгновение, а потом продолжило работать в том же ровном, ледяном ритме. Внутри, на бархатной подкладке, лежало несколько помятых тысячных купюр и горстка мелочи. А должно было быть почти сто пятьдесят тысяч.

Шкатулка была почти пуста. Её жалость, её гордость, её любовь — всё это было вычерпано до дна так же методично, как деньги из этой коробки. Она смотрела на жалкие остатки их сбережений, и холод внутри неё начал нагреваться, превращаясь в белую, раскалённую ярость.

Ночь прошла для Ани в странном, липком оцепенении. Она не спала. Она сидела на кухне в темноте, глядя на пустую деревянную шкатулку на столе. Эта коробка, когда-то символ их общей надежды, теперь превратилась в улику. В пустой, гулкий гроб, в котором были похоронены её вера и её любовь. Она не плакала. Слёзы казались чем-то неуместным, чем-то из той, прошлой жизни, где она ещё умела жалеть и прощать. Сейчас внутри неё не было места для жалости. Только холодная, звенящая пустота, в центре которой медленно разгорался уголёк чистой, дистиллированной ярости.

Она услышала звук ключа в замке ровно в половине пятого утра. Звук, который ещё вчера вызывал у неё облегчение, сегодня прозвучал как скрежет металла по стеклу. Он вошёл. Шаркающая походка измученного человека. Глухой вздох. Привычный, отработанный до мелочей спектакль для единственного зрителя. Вот он ставит ключи на полку, вот медленно стягивает куртку. Аня не двигалась с места, просто смотрела на его тёмный силуэт в дверном проёме кухни.

— Ты чего не спишь? — его голос был хриплым, как и подобает человеку, не спавшему всю ночь.

Он сделал шаг на кухню и запнулся, увидев её неподвижную фигуру за столом. Его глаза, привыкшие к темноте, различили её лицо, и что-то в его выражении заставило Дениса насторожиться. Не было ни жалости, ни привычной тихой радости от его возвращения. Только пустота.

— Что-то случилось? — он попытался включить свет, но её голос, ровный и холодный, остановил его.

— Не надо.

Денис замер с рукой у выключателя. Он полез в карман джинсов, его пальцы привычно нащупали сложенные в несколько раз купюры. Это был его козырь, его ежедневное доказательство своей жертвенности.

— Вот, держи. Сегодня получше, чем вчера, — он протянул ей деньги, ожидая, что она, как обычно, возьмёт их, и ритуал будет завершён.

Но Аня не сдвинулась с места. Она даже не посмотрела на его руку. Вместо этого она взяла со стола пустую шкатулку. Она была лёгкая, почти невесомая. Аня медленно протянула её ему через стол.

— Вот. Вот твоя выручка.

Денис опустил взгляд на знакомую деревянную коробку в её руках. Мозг отказывался связывать воедино её слова и этот предмет. Он растерянно моргнул, его усталость на мгновение сменилась полным недоумением.

— Ты чего? Это что, шутка какая-то? — он нервно усмехнулся, но смех прозвучал фальшиво и оборвался на полуслове.

— Где деньги, Ден? — спросила она. Её голос не дрогнул. Он был спокоен, как у следователя на допросе.

— Какие деньги? Ты о чём? Вот же, я тебе даю, — он снова ткнул ей под нос смятые купюры. Его уверенность начала давать трещину. Этот разговор шёл не по сценарию.

— Деньги, которые были здесь, — она слегка тряхнула пустой шкатулкой, и этот глухой деревянный звук отозвался в повисшей в комнате тишине. — Наши деньги. Которые мы копили. Где они?

Он отдёрнул руку с деньгами, как будто обжёгся. Его лицо начало меняться. Растерянность уступала место панике, а за паникой уже проглядывала уродливая гримаса загнанного в угол зверя.

— Я… я не знаю. Я их не брал! — его ложь была неуклюжей, детской. Он смотрел куда-то в сторону, не решаясь встретиться с ней взглядом.

— Не брал? — повторила она с ледяной усмешкой. — Они сами оттуда ушли? Просто испарились? Может, их мыши унесли, Ден?

И тут его прорвало. Страх переродился в агрессию — лучшую защиту. Он выпрямился, и его голос из усталого превратился в злой и наглый.

— А ты что, следила за мной? В вещах моих копалась, да? Доверия совсем нет? Я, значит, ночами не сплю, по городу мотаюсь, здоровье гроблю, чтобы мы из долгов вылезли, а ты мне тут сцены устраиваешь! Обвиняешь меня в воровстве у самого себя!

Он почти кричал, размахивая руками, пытаясь своей яростью задавить её, вернуть себе контроль над ситуацией, снова стать жертвой обстоятельств, а её выставить неблагодарной истеричкой. Он смотрел на неё сверху вниз, ожидая, что она сейчас съёжится, заплачет, начнёт извиняться. Но она не съёжилась. Она медленно поднялась из-за стола, и её взгляд был твёрдым, как сталь.

Его агрессивная тирада повисла в спертом воздухе кухни. Он тяжело дышал, раздувая ноздри, и смотрел на неё с вызовом, ожидая ответной волны криков, обвинений, слёз — чего угодно, что вписалось бы в привычный сценарий ссоры. Но Аня молчала. Она смотрела на него не как на мужа, а как на незнакомый, чужеродный предмет, который она изучает с холодным любопытством. Его лицо, искажённое гневом, его сжатые кулаки, его жалкая попытка перевернуть всё с ног на голову — всё это больше не имело над ней власти.

Она дала тишине сгуститься до предела, пока его показная ярость не начала сдуваться, как проколотый шар, уступая место неуверенности. И только тогда она заговорила. Голос её был ровным, без единой трещинки, без малейшего намёка на эмоции. Он был просто констатацией факта, произнесённой с безразличием патологоанатома, описывающего причину смерти.

— Значит, пока я думала, что ты работаешь в такси по ночам, чтобы мы закрыли долги, ты просто катался с друзьями и пропивал эти деньги? А «выручку» брал из наших общих накоплений, чтобы я ничего не заподозрила?

Это был не вопрос. Это был приговор. Удар был нанесён с такой хирургической точностью, что у Дениса перехватило дыхание. Краска мгновенно схлынула с его лица, оставляя вместо гневного румянца землистую бледность. Вся его напускная бравада рассыпалась в прах. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырвался лишь невнятный, сиплый звук.

— Аня, ты… ты что такое говоришь… Это неправда… — пролепетал он, и его ложь была настолько жалкой и очевидной, что он и сам это понял.

Она не стала его слушать. Не удостоила его даже презрительным взглядом. Она молча обошла стол и направилась в прихожую. Он, как побитая собака, поплёлся за ней, его ноги заплетались, словно он был пьян. Он хотел схватить её за руку, остановить, начать умолять, но что-то в её прямой спине и твёрдой походке парализовало его.

В прихожей она подошла к стене, где на крючке висела их общая связка ключей. Её движения были до ужаса спокойными и методичными. Она сняла связку. Её пальцы, не дрогнув, расцепили металлическое кольцо. Она отделила свой ключ и положила его в карман халата. Оставшийся на кольце его ключ — от квартиры, от их жизни — она положила на деревянную полку рядом с его брошенными утром ключами от машины. Маленький кусок металла, который ещё пять минут назад был символом дома, превратился в бесполезный мусор.

Денис смотрел на это молча, окончательно теряя нить происходящего. Он всё ещё держал в руке смятые купюры — последнюю фальшивую «выручку».

Аня повернулась к нему. Её лицо было абсолютно непроницаемым.

— Вот твоя выручка, — она кивнула на деньги в его руке. — Вот она вся. Можешь идти праздновать к своим друзьям.

Каждое слово было камнем, брошенным ему в лицо. Он вздрогнул, когда она упомянула друзей, и понял, что она знает всё. Не догадывается, а именно знает.

— Машину можешь оставить, — добавила она, и в этой фразе было больше жестокости, чем в любом крике. Она не просто выгоняла его, она оставляла ему орудие его предательства, как насмешку. Этот автомобиль, который должен был стать их спасением, теперь был его клеймом.

Он смотрел на неё, и в его глазах наконец-то начал проступать первобытный ужас. Ужас полного, окончательного краха. Он сделал шаг к ней, протягивая руку.

— Анечка…

— Замок от квартиры я сменю завтра, — произнесла она последнюю фразу так же ровно и спокойно, как и все предыдущие.

И это было всё. Она не стала дожидаться его ответа. Она просто развернулась и пошла в спальню. Он остался стоять в прихожей, один. Он смотрел на бесполезный ключ на полке, на бесполезные деньги в своей руке. Затем его взгляд упёрся в дверь спальни. Он услышал, как с той стороны в замке медленно, с отчётливым щелчком, провернулся ключ.

Этот тихий щелчок прозвучал для него громче выстрела. Он отрезал его от прошлого, от дома, от жизни, которую он сам разрушил. Он стоял посреди прихожей, чужой в своей собственной квартире, запертый снаружи своей собственной жизни. Спектакль был окончен…