Татьяна Петровна, тридцать два года, бухгалтер строительной фирмы, носила в глазах печать усталой кошки. В них не осталось места удивлению, лишь предчувствие бесконечной череды отчетов, счетов, нескончаемых споров бухгалтерии из-за копеечных нестыковок. Даже смех её, казалось, исходил не из сердца, не от глаз, а скорее был вынужденной данью вежливости, общественным приличиям.
Она возвращалась домой, в свою новенькую двухкомнатную квартиру, с тем особым, щемящим чувством победителя, которое не дано испытать каждому. Это не эйфория от сорванного джекпота, не безмятежная радость от внезапно свалившейся в наследство «трешки». Это торжество тяжелой, выстраданной победы: когда ты годами, по крупицам, собирал, отказывал себе в теплом зимнем пальто, донашивал одни и те же сапоги четвертый сезон, а потом — вдруг! — сжимаешь в ладони ключи от собственного, кровью и потом заслуженного жилья. Квартира для неё была словно долгожданный, вымоленный ребенок.
Но и победители устают. Татьяна, едва переступив порог, сбросила туфли и обессиленно ввалилась в гостиную. Павел, муж, встретил её привычной, немного виноватой улыбкой. Работа ночным охранником выбелила его лицо, лишила красок, но глаза остались такими же простыми, ясными – такими доверчивые дети рисуют на своих наивных рисунках: два кружка и улыбка. Он любил сестру, мать, жену – всех сразу, без остатка, и в этом была и его сила, и его главная слабость.
— Танюша, — пробормотал он, нервно теребя рукав рубашки, — Аленка сегодня приедет.
И в этот миг в душе Татьяны словно лопнула натянутая струна. Ещё ничего не произошло, но она уже явственно ощутила приближение беды.
Алена. Сестра Павла. Двадцать пять лет, голос звенящий и капризный, обида – перманентное состояние души и маниакальная привычка считать чужие деньги своими. Её всегда было слишком много. Когда она появлялась в комнате, все внимание немедленно концентрировалось на ней: на её заливистом смехе, на бесконечных жалобах, на вечном «мне плохо».
— Мать выгнала, — виновато пролепетал Павел. — Из-за денег.
— И ты пообещал её принять?
— Ну а куда ей идти? Родная же…
Татьяна промолчала. «Родная». Слово, произнесённое Павлом с какой-то обречённой тяжестью, словно требующее немедленно отступить, уступить место, отдать самое дорогое. Она знала, что ей придётся уступить. И скрипя сердце согласилась, но с условием: всего неделя.
К восьми вечера в дверь раздался звонок. На пороге стояла Алена – с неподъёмным чемоданом, заплаканная, словно сошедшая с экрана второсортной мелодрамы. Вместо жизни в её руках была разыграна тщательно срежиссированная театральная постановка: «беспомощная жертва».
— Привет, Паша… — всхлипнула она, картинно шмыгая носом. — Прости, что так…
Татьяна уже явственно ощущала едкий запах дешёвых духов, приправленный обидой и наглостью. Она пригласила Алену в комнату, и та моментально оккупировала диван, будто пришла не в гости, а в свой дом.
— Она совсем с ума сошла, — завела золовка с места в карьер. — Из-за какой-то ерунды истерику закатила!
Алена рыдала громко, демонстративно, словно плач был нужен не для облегчения души, а лишь для усиления эффекта. Павел гладил её по плечу и бросал на жену умоляющие взгляды: «Потерпи».
Татьяна терпела. И уже через час её уютная квартира – тот самый храм её труда, бережливости и экономии – превратился в захламлённый склад: разбросанная одежда на полу, рассыпанная косметика на столе, грязные тарелки, в беспорядке расставленные по комнате.
На следующее утро Татьяна уходила на работу, а Алена продолжала безмятежно спать. Вечером она вернулась – Алена всё на том же месте, лишь в руках пульт от телевизора.
— Как успехи с поиском работы? — осторожно поинтересовалась Татьяна.
— Какая работа в такую жару? У меня депрессия.
Слово «депрессия» Алена произнесла с особым надрывом, с преувеличенным трагизмом, словно это было официальное оправдание её паразитическому образу жизни.
Татьяна молча пошла готовить ужин, с горечью наблюдая, как её квартира, её крепость, её долгожданный дом, превращается в чужое, грязное пристанище.
Неделя тянулась мучительно медленно, подобно липкой жвачке, приставшей к подошве. Алена просыпалась ближе к полудню, ела всё подряд без разбора, часами болтала с подругами по телефону, хохоча в трубку громко, вызывающе, нарочито.
И вот, наконец, настал долгожданный вечер воскресенья.
— Неделя истекла, — твердо сказала Татьяна. — Самое время подыскивать себе другое жильё.
В комнате повисла тягостная тишина. Алена вскинула голову и уставилась на неё взглядом, полным неприкрытой ненависти.
— Ты серьёзно выгоняешь меня? — её голос дрогнул, но в глазах затаилась злоба. — Какая же ты бесчувственная!
Она с притворным отчаянием бросилась к брату:
— Паша! Твоя жена выгоняет меня на улицу!
Павел застыл между двумя женщинами, словно пораженный громом. На его лице застыло выражение отчаяния и растерянности. Он отчаянно не хотел делать этот выбор. Но выбор требовался немедленно, здесь и сейчас.
Татьяна знала: именно в этот момент завязывается тугой узел. Главный конфликт их совместной жизни. И дальше – либо он будет мучительно распутан, либо навсегда затянется на горле, отравляя их существование.
Алёна ушла, дверь хлопнула, словно выстрел, но Татьяна знала – это не точка. Такие, как она, не растворяются в воздухе. Они возвращаются назойливыми призраками прошлого, просачиваются сквозняками через те щели, что казались давно заделанными.
Павел, конечно, страдал. Мужчины его склада не выносили бурь, предпочитая тихую гавань. Любую трещину в отношениях он пытался замазать приторной улыбкой или тихим укором. Он винил Татьяну в жестокости, в ледяном сердце, произнося это слово с особым надрывом, словно она была обязана согревать своим материнским теплом всех вокруг, даже его взбалмошную сестру.
Месяц пролетел в круговороте цифр и отчетов. Днем – работа, вечером – давящая тишина опустевшей квартиры. Павел уходил в себя, задерживался допоздна, избегал её взгляда, а когда говорил, голос его звучал натянуто, как струна, готовая оборваться.
И вот, словно гром среди ясного неба, появилась Алёна. На этот раз без чемодана, а с подобием примирения в виде дешёвого торта и двух бутылок газировки в пластиковом пакете. «Мириться пришла», – просиял Павел, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.
— Представляете, какая конура! — жаловалась Алёна, развалившись в кресле, как полноправная хозяйка. — Три метра на четыре! Окно в колодец, там вечный сумрак!
— Зато это твое жилье, — спокойно парировала Татьяна.
— Жилье? — фыркнула Алёна. — Тьфу, клоповник! Я там с тоски помру.
Татьяна заметила: её цепкий взгляд скользил по квартире, жадно ощупывая шторы, новый ковер, шкаф, собранный их руками с Павлом. В этих взглядах сквозило нечто нездоровое, собственническое.
С этого дня визиты участились, превратившись в навязчивый ритуал. Трижды в неделю Алёна приходила изливать душу. Сидела до полуночи, вываливая поток жалоб, захламляла стол грязными кружками и крошками печенья.
Постепенно Татьяна стала ощущать, как квартира вновь перестает быть ее личным пространством. Сначала вещи мужа, его присутствие, потом его сестра, теперь еще и липкое присутствие чужих рук, чужих запахов.
Алёна умела смотреть так, будто мир ей обязан. Однажды она даже изрекла:
— Тань, ты, конечно, молодец, квартиру выкупила, но кухню тут надо переделать. У тебя пространство используется бестолково.
Эта фраза вонзилась в Татьяну, как заноза. Кухня была её тихой гаванью, её алтарем, где она мечтала, планировала, считала сбережения, видела будущее.
А потом наступил вечер, ставший катализатором.
Павел задержался на работе. В дверь позвонили. На пороге – Алёна, взъерошенная, с красными от слез глазами.
— Ты представляешь, что случилось! — воскликнула она, переступив порог, словно это было само собой разумеющееся. — В коммуналке трубы прорвало! Затопило всё! Вещи испорчены!
И, не дожидаясь приглашения, она ввалилась в квартиру, бросив сумку в прихожей. Прошлась по гостиной, осматриваясь, словно оценивая будущие владения.
— Я больше туда не вернусь, — отрезала она. — Я буду жить здесь.
Татьяна опешила.
— Здесь? У нас?
— А что? Сама ведь учила: трудись — и всего добьешься. Ну вот, купишь себе еще одну квартиру! А пока я здесь покантуюсь. Насовсем.
Сказано это было с той небрежной наглостью, с какой просят у соседки щепотку соли.
Внутри Татьяны вскипела ярость. Квартира, оплаченная потом и кровью, подвергалась наглому захвату.
— Нет, — отрезала она. — Это исключено.
Алёна побледнела. В её глазах вспыхнул недобрый огонек, предвещающий бурю.
— Если ты мне не уступишь, — прошипела она, — пожалеешь.
Это прозвучало не как каприз, а как угроза.
Татьяна выпрямилась, подошла к двери и распахнула её:
— Собирайся и уходи.
Алёна зашипела как змея, выхватила сумочку и вылетела из квартиры. Дверь захлопнулась, а в квартире воцарилась могильная тишина.
Но это было лишь начало бури. Вечером вернулся Павел.
Он ввалился в квартиру с искаженным от гнева лицом.
— Что ты натворила?! Алёна стоит у подъезда в слезах!
Татьяна спокойно стояла в гостиной.
— Она требовала поселить её здесь. Навсегда.
— Ну и что? — заорал Павел. — Не могла уступить, а потом бы мы вместе решили? Ты же знаешь, у неё трудный период!
— Как ты «решал» со мной её приезд? — тихо спросила Татьяна.
И тут Павла прорвало. Голос его огрубел, лицо перекосилось от ярости.
— Семья должна помогать друг другу! А ты эгоистка! Черствая, холодная!
Каждое слово обжигало как плеть. Внутри Татьяны что-то болезненно ломалось. Она поняла: муж не видит её, а лишь её отражение. Он видит сестру, мать, кого угодно, но не её.
— Эгоистка? — переспросила она. — За то, что защищаю свой дом?
— Наш дом! — крикнул Павел.
— Мой, — ледяным голосом поправила Татьяна. — Купленный на мои деньги.
Он замер, но тут же продолжил, уже шепотом, пропитанным ядом:
— Если ты не готова помочь моей родной семье, значит, конец нашему браку.
Это был ультиматум. И Татьяна осознала: финал уже здесь.
— Прекрасно, — спокойно ответила она. — Собирай вещи и отправляйся к мамочке или к Алёне.
Павел побледнел, словно его ударили. Он попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Через час он ушел, хлопнув дверью, словно отрезая от себя кусок жизни.
Татьяна осталась одна.
Она села на диван и разрыдалась. Горячие слезы обжигали лицо, но в них было и то необходимое очищение, освобождение. Страх отступил.
Она была одна, но впервые за долгое время почувствовала себя полноправной хозяйкой своей жизни.
Но история только начиналась. На следующий день в дверь постучали. И это была не Павел, и не Алёна. Это была соседка с пятого этажа, Нина Ивановна, старая учительница, маленькая, сутулая, но с проницательными глазами, в которых всегда горел живой ум.
— Танюша, — сказала она, не переступая порог, — у вас тут неспокойно было. Дай-ка я тебе расскажу одну историю…
И Татьяна почувствовала, как в её жизнь входят новые люди, а вместе с ними – новые истории.
Нина Ивановна сидела на кухонной табуретке, маленькая, сухонькая, в аккуратно завязанном платке. Её тонкие руки, испещренные паутинкой вен и пигментными пятнами, грели кружку с чаем, словно это был её единственный якорь в бушующем море жизни.
— Танюша, — понизив голос, начала она, — ты осторожней будь. Я твоего Пашку ещё мальчишкой помню, во дворе с лягушками да камнями бегал. Добрый он, но бесхребетный. А сестра его – ведьма в юбке. Она всегда чужим горбом жила. Сначала мать, теперь на тебя глаз положила.
Татьяна слушала, кивая, и ощущала странное облегчение. Значит, она не одна это видела.
— Ты думаешь, — продолжала Нина Ивановна, — у них там все на эмоциях. А я тебе скажу: такие редко останавливаются. Сегодня она у тебя комнату выпрашивает, завтра на всю квартиру рот разинет. Держись, Танюша. Дом – это святое.
Эти слова стали последним бастионом в её внутренней войне.
Прошла неделя. Павел не появлялся, но звонил несколько раз. Разговоры эти были короткими, напряжёнными, полными упрёков и взаимных обвинений. Он твердил, что она разрушила их семью.
А потом вновь появилась Алёна. На этот раз с подкреплением в виде адвоката.
Молодой человек в дорогом костюме, с тщательно выверенной бородкой, уверенно развернул папку с бумагами прямо на кухонном столе.
— Мы хотели бы обсудить вопрос проживания, — заявил он официальным тоном.
Татьяна смотрела на него и не верила своим ушам.
— Какое ещё «проживание»? Это моя квартира.
— Да, ваша, — мягко согласился адвокат. — Но недвижимость, приобретённая в браке, считается совместно нажитым имуществом. И Павел, как ваш супруг, имеет право на долю. А поскольку у него есть родная сестра…
— Достаточно! — оборвала его Татьяна. — Пусть ваш Павел приходит сам.
Алёна хищно улыбалась, в её глазах полыхал триумф.
— Видишь, Танюша, — протянула она слащавым голосом, — всё решаемо. Ты думала, что самая умная?
Тогда Татьяна поняла: это война, не за квадратные метры, не за диван и уж точно не за Павла. Это война за право распоряжаться своей жизнью.
Вечером она сидела одна на балконе, наблюдая за огнями ночного города. Где-то внизу смеялись, сигналили машины, в окнах соседних домов мерцали голубые экраны телевизоров.
Она думала о том, как странно устроена жизнь. Ты долго и упорно работаешь, во всем себе отказываешь, а потом появляется чужой человек и пытается вырвать у тебя из-под ног почву. И самое страшное – муж встает на его сторону.
Но в этой горькой истине заключалась и сила. Она осознала, что Павел – это совсем не та опора, на которую можно положиться. Он – лишь тень, неразрывно связанная с родительской семьей. И если она действительно хочет жить свободно, ей придётся его отпустить.
Через два дня Павел все-таки пришёл. И снова не один, а с Алёной. Они стояли в прихожей, словно тайные заговорщики.
— Танюша, — начал Павел, — подумай ещё раз. Мы можем жить втроём. Некоторое время.
Слово «некоторое» прозвучало как насмешка.
— Нет, — отрезала Татьяна. — Больше никаких обсуждений.
— Ты рушишь семью из-за своего упрямства! — взорвался Павел.
— Семью? — переспросила она. — Это не семья, а театр абсурда, где я всего лишь зритель, а вы – актеры, потакающие своим прихотям.
Алёна фыркнула и закатила глаза. Павел сжал кулаки. Но Татьяна больше не боялась.
— Уходите оба, — спокойно сказала она. — Оставьте ключи.
Они ещё долго спорили, кричали, угрожали судами. Под конец Павел со злостью бросил ключи на столик в прихожей. Дверь захлопнулась. И в квартире воцарилась тишина. Тишина, в которой было много страха, но и много света.
На следующий день Татьяна пошла к Нине Ивановне.
— Ну что, — спросила старушка, — выставила за дверь?
— Да, — кивнула Татьяна. — Выставила.
— Правильно, — похвалила Нина Ивановна. — Дом – твоя крепость. Береги его. И себя тоже.
Только тогда Татьяна искренне улыбнулась, впервые за долгое время.
Это была не победа в войне, а начало новой жизни. Тихой, одинокой, но честной. Теперь она знала, что никто не посмеет войти в её жизнь без её согласия, и что её право на личное пространство и спокойствие неприкосновенно, даже для «семьи».
Спальню освободите для меня, я ведь с ребёнком — заявила сестра на пороге с вещами