— Ты издеваешься надо мной, Паша? — Алла сказала это тихо, но так, что даже стены будто вздрогнули.
Он только что положил трубку, всё ещё с этой своей мягкой, виноватой улыбкой, которая когда-то казалась ей утешением, а теперь — плевком в лицо. Алла стояла у стола, держась за спинку стула, словно за поручень на палубе во время шторма. Сдерживала себя, чтобы не заорать.
— Всего на пару недель, — сказал он. — Ну что тебе стоит?
Она засмеялась. Тихо, почти беззвучно, и этот смех был страшнее любого крика.
— Знаешь, сколько длилась «пара недель» Вероники? — она повернулась к нему и посмотрела так, что Павел инстинктивно отступил на шаг. — Полгода. Сто восемьдесят три дня. Ты считал? Нет. А я считала. Я дни считала, Паша. И ночи, когда она храпела под нашими дверями, и утро, когда я в ванной находила её бельё, пахнущее чужим порошком.
Она вдруг резко замолчала. Внутри у неё что-то хрустнуло, переломилось. Ещё вчера она надеялась, что вот — Вероника уехала, можно вдохнуть. А сегодня Павел сам, своими руками, впустил на порог нового квартиранта.
Квартира дышала чужими следами. На журнальном столике — пятно от кружки, на подоконнике — оброненная заколка, в прихожей — липкий, сладкий запах дешёвого парфюма, который въелся в обои. Дом перестал быть домом. Это был проходной двор, где Алла — вахтёр. Не жена, не хозяйка, не женщина, а лишь дежурный по коридору.
И Павел, её Павел, словно не замечал этого. Или не хотел замечать. Он слишком привык быть «добрым мальчиком» — своим для всех. Своим для брата, для сестры, для племянника, для бесконечного табора, который считал их квартиру бесплатным хостелом. И только рядом с женой он мог позволить себе быть «суровым», сказать «нет» — ей, но никогда не им.
— Ты не понимаешь, — произнёс он теперь, пытаясь загладить паузу, — Лёшке тяжело. Там работы никакой, жена его бросила, мать болеет. Он человек без угла. Ну мы же не звери, в конце концов.
Алла замерла, прищурилась.
— Мы не звери, — повторила она, — мы просто идиоты. Вернее, я — идиотка, которая десять лет терпела. А ты… ты добрый мальчик. Вечно всем угождаешь. Всем, кроме меня.
Она подошла к ноутбуку, подняла крышку. Пальцы её двигались уверенно, не дрожали. Как у хирурга, который делает разрез.
— Что ты делаешь? — Павел шагнул ближе.
— Продаю квартиру.
Он даже не сразу понял. Секунду стоял, хлопая глазами, потом засмеялся — громко, нервно.
— Аль, ну ты чего? Хватит комедию ломать. — Он попытался закрыть крышку, но она удержала её твёрдо, её ладонь оказалась сильнее его руки. — Ну не смешно же.
— Я не шучу. Завтра сюда придёт агент. И эта квартира уйдёт. Себе я куплю однушку. Тебе — хостел, где ты и твои родственники будете жить все вместе. Вам там будет хорошо.
Её голос звучал так ровно, что в нём не оставалось места сомнению. Павел впервые за долгое время почувствовал — она его больше не боится.
И вдруг он, этот мягкий, вечно улыбающийся Павел, изменился. С его лица слетела виноватая маска, губы искривились в злой гримасе. Он рывком достал телефон, набрал номер и включил громкую связь.
— Лёха! Приезжай! Конечно, приезжай! Мы ждём! — сказал он нарочито громко, будто хотел её раздавить этими словами.
Алла молча смотрела на него. В её глазах не дрогнуло ничего. Тогда он пошёл дальше. Позвонил матери.
— Мам, привет. Алла тут… не в себе. Ты приедь завтра. Разберёмся вместе.
И снова эта его победная, дурацкая улыбка. Он выставил её истеричкой, себя — терпеливым мужем. И был уверен, что мать и брат встанут рядом с ним, и Алла сдастся.
Но он просчитался.
Утро наступило липкое, как сон после болезни. Они почти не разговаривали. Алла двигалась по квартире спокойно, деловито, как человек, который уже всё решил. Павел бросал на неё быстрые взгляды — искал трещину. Но её решимость не расплавилась.
Она достала телефон.
— В три часа придёт риелтор. Будь дома.
Эта простая фраза отрезала ему путь к отступлению. Он вспыхнул, кинулся в кабинет, нашёл папку с документами, спрятал её в шкафу под свитера. Внутри ликующе ухмыльнулся: «Без документов она никуда не двинется».
Но когда Алла зашла и спросила: «Где папка, Паша?», он выдался. Выкрикнул, что «не отдаст», что «она с ума сошла». И услышал в ответ ледяное:
— Ты уже давно решаешь всё один. Заселяешь в наш дом кого хочешь, ставишь меня перед фактом. Теперь моя очередь.
И он понял — настал момент, когда привычные его хитрости больше не работают.
В три часа в дверь позвонили. Павел рванулся открывать — хотел остановить этого человека, агента, на пороге. Но оказалось, что вместе с риелтором приехали Лёшка с баулами и мать, Нина Петровна, с её тяжёлым взглядом, который не терпел возражений.
Он уже было обрадовался: вот, теперь Алла дрогнет! Перед ними-то дрогнет!
Но Алла шагнула вперёд, улыбнулась деловито и сказала:
— Здравствуйте. Мы вас ждали. Проходите.
И в этот миг Павел понял: проиграл.
В прихожей было тесно, душно и так шумно от молчания, что казалось — гудят стены. Лёшка поёжился, переступая с ноги на ногу и сжимая в руках свои клетчатые баулы. Он выглядел так, будто его случайно выдернули из автобуса и бросили на сцену, где идёт спектакль, текста у него нет, и он не знает, кому кланяться.
Нина Петровна стояла неподвижно, руки скрестила, губы поджала. Её взгляд — цепкий, как у надзирателя, — был прикован к Алле. Она ещё не сказала ни слова, но уже было понятно: разговор будет. Тяжёлый, давящий.
Риелтор, мужчина в костюме, из тех, у кого даже воротничок не морщится, старался держать профессиональное лицо. Но глаза его всё выдавали: он попал не в сделку, а в семейный склеп, где сейчас начнут делить не только квартиру, но и души.
Алла взяла ситуацию в свои руки, как дирижёр палочку.
— Проходите, — сказала она ровно. — Документы у мужа. Он вам их сейчас отдаст.
Павел дёрнулся.
— Да ничего я не отдам! — выдохнул он. — Я не позволю ей! Это наш дом! Мы десять лет горбатились!
Нина Петровна тут же поддержала:
— Аллочка, перестань. Ну что ты вытворяешь? Это же родной дом. Родина. Как можно так?
Слово «родина» у неё прозвучало с особой интонацией — почти священной. Павел распрямился: мать на его стороне, значит, он не один. Но Алла, словно не слыша, спокойно шагнула к шкафу, открыла дверцу, вытащила из-под свитеров зелёную папку. Павел, как мальчишка, кинулся её отобрать, но Алла оказалась быстрее.
— Вот, — она положила папку на стол перед риелтором. — Все документы.
Павел застыл, а мать вспыхнула:
— Ты что, воровка? Это же общее! Ты у мужа из-под носа хватаешь! Совсем страх потеряла!
Алла подняла на неё взгляд — холодный, спокойный.
— Нина Петровна, ваш сын давно всё у меня в доме берёт сам. Сначала мою кухню для ваших супов, потом ванну для его брата, спальню для сестры. А теперь я беру своё. И не спрашиваю. Мы квиты.
Она сказала это тихо, но Нина Петровна осунулась, будто её ударили.
Сцена, которая могла закончиться громким скандалом, приняла странный оборот. В этот момент зазвонил домофон. Павел рванулся — вдруг мать успела кого-то ещё позвать? Но оказалось, это соседка снизу, тётка Валя.
— Паш, я тебя умоляю! У тебя там что, опять собрание? У меня люстра ходуном ходит! И крик стоит! Люди добрые, житья нет! — сиплый голос Валентины Ильиничны звучал так громко, что его слышали все.
Павел смутился, но Алла сама подошла к трубке:
— Простите, Валя. Мы тут квартиру продаём. Потерпите немного.
— Продаёте?! — соседка чуть не захлебнулась. — Да чтоб вы знали! У нас тут дом аварийный признать собираются! Кто ж у вас купит? Разве только дурак…
Эта новость обрушилась, как кирпич. Риелтор приподнял брови. Павел побледнел. А Алла впервые за эти дни позволила себе удивиться.
— Что значит — аварийный? — спросила она.
Соседка фыркнула:
— Да у нас комиссия уже месяц ходит, всё щёлкает, проверяет. Я жду, что переселят. Может, хоть к внукам поближе.
Трубка щёлкнула. Тишина повисла снова, но теперь она была другого рода.
Риелтор кашлянул, как будто хотел вернуть себе уверенность.
— Я должен уточнить информацию. Если дом действительно в списке на расселение, это сильно меняет дело.
— В худшую сторону? — спросил Павел с надеждой.
— В обе стороны, — ответил агент. — Квартиру как аварийное жильё можно купить только за копейки. Но если дадут новое, то… — он посмотрел на Аллу, — вы получите равноценное жильё. Иногда даже лучше.
Ситуация неожиданно перевернулась. Павел растерялся, мать нахмурилась. А Алла вдруг поняла: то, что она считала концом, может оказаться началом.
И тут в прихожую ввалился ещё один неожиданный персонаж — Марина, соседка сверху. Молодая мать, вечно с ребёнком на руках, с криками, что «течь опять пошла». В руке у неё была банка — из неё капала ржавая вода.
— Вот, смотрите! У вас трубы прогнили, у меня потолок потёк! — она замахала банкой прямо перед Павлом. — Пусть твой брат-строитель чинит, раз живёт у вас!
— Никто тут больше жить не будет, — отрезала Алла.
Марина удивилась:
— В смысле?
— В смысле, я продаю квартиру.
И Марина, сама не ожидая, вдруг оживилась:
— Продаёте? Так я куплю! У меня родители деньги копили, вот как раз ищем поближе. Нам всё равно — хоть с трещинами, хоть с потопами. Лишь бы комната была.
Это был первый неожиданный поворот — вместо того чтобы разрушить план Аллы, соседки случайно его усилили.
Павел начал метаться, как зверь в клетке.
— Да вы с ума сошли! Какое расселение, какие соседи! Марина, иди домой! Мам, скажи ей!
Но мать молчала. Она смотрела на сына долгим, холодным взглядом. И вдруг произнесла:
— Алла права.
Эти два слова ударили Павла сильнее, чем любые обвинения.
— Что? — выдавил он.
— Алла права. Ты всех сюда таскаешь. А сам… сам жить не умеешь. Всё за тебя женщина решает. Ты даже документы не смог спрятать как следует. Я устала за тебя оправдываться.
Она отвернулась к выходу, бросив:
— Когда мужчина станешь — позвони.
И ушла.
Лёшка, бледный, растерянный, топтался у двери.
— Паш, я, пожалуй, тоже пойду… — промямлил он. — Не время сейчас.
И потащил свои баулы обратно.
Остались Алла, Павел и риелтор. И ещё запах ржавой воды, и детский плач сверху, и молчание квартиры, которая, казалось, ждала развязки.
Алла посмотрела на мужа.
— Видишь, Паша, это не я рушу наш дом. Он сам рушится. Я просто выбираю, не оказаться ли под его обломками.
Он открыл рот, хотел что-то сказать — но слов не было.
Вечером квартира стояла тихая, как после пожара. Алла сидела у окна, в руках — чашка холодного чая, который так и не смогла допить. Павел ходил по комнате кругами, как зверь в клетке. В его голове кипело: мать отвернулась, брат сбежал, жена ставит ультиматумы. Всё рушилось.
— Ты понимаешь, что ты делаешь? — наконец сорвался он. — Ты уничтожаешь всё, что мы строили!
Алла медленно повернула голову.
— Паша, мы ничего не строили. Мы только спасали твоих. А я устала быть спасательницей. Я хочу жить.
Он схватил её за руку — не больно, но крепко, отчаянно.
— Ну и куда ты пойдёшь? Кому ты нужна? Ты же сама никому не нужна без меня!
Она вырвала руку, резко, словно от ядовитой змеи.
— Ошибаешься. Мне нужны стены, где будет тишина. Где я не проснусь от чужого храпа за стенкой. Где мои вещи будут только моими. Где я сама решаю, кого впустить, а кого — нет.
Павел замолчал. Ему вдруг стало страшно: он впервые увидел, что жена не шутит. Что она действительно готова уйти.
— А если… если я попрошу прощения? Если скажу всем — хватит? — прошептал он.
Алла вздохнула.
— Поздно. Ты просил прощения сотни раз, но потом снова звонил брату, звал мать. Ты не со мной был, Паша. Ты был с ними.
Она встала, взяла папку с документами и положила её в сумку.
— Завтра подпишем договор с агентом. После этого мы с тобой будем только соседями.
И ушла в спальню, захлопнув дверь.
Павел остался один. Его мир рухнул — не с грохотом, а тихо, беззвучно. И именно это было страшнее всего.
Запахло деньгами и у родни резко обострилась наглость. Пришлось срочно вернуть всех в реальность