— Ты могла бы хотя бы предупредить, — Марина стояла в дверях кухни, всё ещё в пальто, с сумкой через плечо. — Просто позвонить. Одной фразой: «Я приеду». Разве это сложно?
— Мариночка, ну что ты сразу так, — Людмила Ивановна повернулась от плиты, в руках — деревянная ложка, лицо — спокойное, будто ничего особенного не произошло. — Я же не чужая. Дом мой родной, сын мой тут живёт. Что я должна каждый раз разрешения спрашивать?
— Это не твой дом, — тихо, но отчётливо сказала Марина.
В комнате стало слышно, как кипит суп. Бульон шумно поднимается и пыхтит, будто тоже хочет что-то сказать.
— Мам, хватит, — Максим вошёл на кухню, высокий, чуть небритый, в рубашке навыпуск. — Давайте без сцены, ладно? Марина устала, с работы только пришла.
— А я что, сцену устраиваю? — свекровь всплеснула руками. — Господи, скажи на милость. Я просто приехала помочь. Вы же всё время заняты, работа, дела, усталость. Я подумала — хоть порядок наведу, поесть приготовлю. Сынок-то мой худой стал, глаза запали…
Марина бросила взгляд на Максима — тот, как обычно, молчал, не вставая ни на чью сторону.
Вот он, её муж. Всегда где-то посередине, будто это и есть мудрость — не вмешиваться.
— Мам, — тихо сказал он, — правда, в следующий раз просто позвони. Чтобы не было недоразумений.
— Ох, Максимушка, ты меня уже совсем чужой считаешь, — протянула Людмила Ивановна, глядя на него снизу вверх. — Внуков не дождалась, так хоть сын теперь на расстоянии.
Марина сняла пальто и прошла в комнату. Ноябрь за окном был серый, с мелким дождём, и в свете уличных фонарей капли блестели, будто ртуть. В квартире пахло тушёной капустой и чем-то старым — смесью духов «Красная Москва» и нафталина. Она поставила сумку на пол, закрыла глаза.
Только бы не вспылить. Дыши. Просто дыши.
Из кухни доносились голоса — свекровь рассказывала Максиму, как в её доме «всё по полочкам», как она «всю жизнь одна всё тянула», а потом перешла к теме, что «в наше время женщины были совсем другими — хозяйственными, терпеливыми».
Марина знала этот монолог наизусть. Могла бы подхватить любую фразу, вставить реплику. Но сил не было.
Через пару минут Максим зашёл в комнату.
— Не злись, ладно? Она надолго не останется.
— А ты знал, что она приедет? — спросила Марина, не открывая глаз.
— Ну… Она вчера позвонила. Я думал, предупредит тебя сама.
Марина медленно села.
— Макс, она снова будет всё контролировать. Ты помнишь, как в прошлый раз было?
— Да не будет, — он попытался улыбнуться. — Мама просто переживает.
— Она не переживает. Она командует. И ты ей позволяешь.
Максим пожал плечами.
— Марин, ну что ты хочешь, чтобы я выгнал мать? Это неправильно.
— А я должна молча терпеть?
— Просто не принимай близко к сердцу.
Вот оно. Классика жанра.
«Не принимай близко к сердцу» — его любимая фраза, когда речь о её чувствах. Словно всё, что она переживает, — это что-то надуманное, мелочное.
— У тебя есть хоть примерный срок, на сколько она приехала? — спросила она.
— Недели на две, максимум. У неё дома ремонт, говорят, батареи потекли.
Марина молча встала и пошла в ванную. Холодная плитка под ногами, зеркало запотело. Она смотрела на своё отражение — тёмные круги под глазами, губы сжатые в тонкую линию. Тридцать два года. И она чувствовала себя старше. Не от возраста, от усталости.
Не физической — внутренней.
Следующие дни прошли так, будто она жила под наблюдением.
Людмила Ивановна вставала раньше всех, хлопала дверцами шкафчиков, переставляла посуду.
«Мариночка, у вас тут крошки под чайником!»
«Мариночка, полотенца неправильно сложены!»
«Мариночка, зачем покупать молоко в пакете, оно же не настоящее!»
— Мам, ну хватит уже, — Максим иногда вмешивался, но без особого нажима. — Пусть Марина сама решает.
— Я же просто советую! — возмущалась свекровь. — Хочу как лучше. Сейчас молодёжь ничего не умеет, всё из магазинов, всё готовое.
А вечером, когда Марина возвращалась с работы, их с Максимом ужин уже ждал — идеально выровненные котлеты, ровно нарезанные огурцы, салфетки под приборы.
И всегда — комментарии:
«Вот попробуй, Мариночка. Это настоящий вкус. А не та пересоленная еда, что ты готовишь после своих компьютеров».
Максим ел молча.
Иногда благодарил.
Ни разу — не вмешался.
В пятницу вечером, после очередного «неправильно сваренного кофе», Марина не выдержала и ушла на балкон. Было сыро, дул ветер, но там хотя бы можно было дышать.
Она стояла, глядя вниз — на серые дворы, припорошенные мокрыми листьями.
Телефон завибрировал. Сообщение от Лены:
«Ты жива там вообще? Пропала. Я же говорила — свекровь без приглашения не приходит просто так. У неё миссия».
Марина усмехнулась.
«Миссия — контролировать каждого живого в радиусе трёх метров».
«Поехали с нами, — ответила Лена. — Через неделю уезжаем в Карелию, домики у озера. Возьми отпуск, сбежим от всей этой бытовухи».
От всей этой бытовухи… — Марина повторила про себя, будто пробуя вкус этих слов.
Бытовуха — это когда всё по расписанию, но нет жизни. Когда разговоры сводятся к тому, «кто забыл включить чайник» и «почему ты опять поздно пришла».
Она не знала, можно ли сбежать, но впервые за долгое время появилось ощущение — есть выход. Пусть временный.
Суббота началась с запаха сырников.
Марина открыла глаза — уже девять утра. С кухни доносился голос Людмилы Ивановны:
— Максимушка, ну скажи, разве так можно спать до полдесятого? Женщина должна быть ранней пташкой. А Марина всё спит и спит. Вот в наше время…
— Мам, ну дай ей выспаться, — послышался голос Максима.
— А потом дети появятся — и что? Будет спать, пока ребёнок орёт? Надо себя готовить заранее.
Марина встала, медленно пошла умываться. Хотелось просто исчезнуть, раствориться.
На кухне свекровь поставила перед ней тарелку.
— Садись, Мариночка. Вот, домашние сырники. Из настоящего творога, не то, что в магазинах. Я даже масло купила правильное — с фермы.
— Спасибо, я не голодна.
— А кофе опять пьёшь? — прищурилась Людмила Ивановна. — Я же говорила, вредно. Сердце не железное.
Марина взяла чашку, молча отпила глоток.
Максим сидел напротив, с телефоном. У него, кажется, не было слов вообще — лишь привычка не вмешиваться.
Она посмотрела на него, потом на свекровь, потом — в окно.
Серый ноябрь, мокрые деревья, редкий снег, что тут же тает.
Холодно, сыро, и почему-то внутри — тоже мокро, будто всё давно размокло, потеряло форму.
— Марина, — сказала свекровь, отхлебнув чай. — Я хотела поговорить. Ты не обижайся, но мне кажется, вы с Максимом как-то… отдалились. Он часто на работе, а ты… ну, не женская у тебя работа, честно говоря. Всё эти компьютеры, отчёты. Женщина должна быть мягкой. А ты… строгая.
— Мам, — резко сказал Максим, — не начинай.
— Я же не ругаю! Я просто переживаю. Вы молодые, вам детей пора. А у вас всё — карьера, офис…
Марина поставила чашку, тихо встала.
— Я пойду, мне надо вещи погладить.
— Да какие вещи, Мариночка? Я уже всё погладила!
Марина остановилась.
— Что значит — погладили?
— Ну я зашла в спальню, вижу — всё смятое, лежит кое-как. Думаю, помогу.
Марина почувствовала, как по телу прошла волна — не ярости даже, а бессилия.
Она молча вышла из кухни, прошла в комнату, открыла шкаф.
Рубашки, её блузки — развешаны по-другому, аккуратные, но чужие. Как будто в их доме теперь живёт кто-то ещё.
Надо уехать.
Эта мысль пришла внезапно и ясно, как выстрел.
Хоть на пару дней. Хоть куда.
Вечером она написала Лене:
«Скажи честно, если я сорвусь и поеду с вами, не будете против?»
Ответ пришёл мгновенно:
«Будем только за. Возьми отпуск. Хуже уже не будет».
Марина посмотрела на Максима. Он сидел в гостиной, а рядом его мать — вязала что-то, комментируя новости.
Сын и мать — словно один организм.
А она — будто фон за их уютной сценой.
Если я сейчас не уйду, то просто перестану быть собой.
— Макс, можно поговорить? — Марина стояла в дверях комнаты, когда он уже собирался лечь спать.
Он зевнул, отложил телефон.
— Что случилось?
Она села на край кровати, подогнув ноги.
— Я хочу взять отпуск. На неделю. Может, чуть больше.
— Сейчас? — он нахмурился. — Но мама же приехала…
— Именно поэтому, — тихо сказала Марина.
Он откинулся на подушку, вздохнул.
— Марин, ну ты же понимаешь, это не очень красиво. Мама приехала помочь, а ты — уехать. Она же обидится.
— Я уже не могу, Макс.
— От чего? Она же ничего плохого не делает. Наоборот, заботится, готовит…
Она посмотрела на него долго, почти без выражения.
— Ты правда этого не видишь, да?
— Чего не вижу?
Марина встала и подошла к окну. На улице моросил дождь, в свете фонарей капли падали медленно, лениво, как будто и не собирались заканчиваться.
— Макс, она меня душит. Морально. Я просыпаюсь — и уже чувствую, что живу под надзором. Я что-то делаю — и жду, когда она скажет, что я опять неправильно. Я устала быть ученицей в своём собственном доме.
Максим поднялся, подошёл ближе.
— Слушай, не накручивай себя. Она просто старается, по-своему. У неё такой характер.
— А у меня — другой. Но почему всегда её характер важнее моего? Почему я должна уступать?
— Потому что она мать. — он сказал это спокойно, без злобы, но в этой фразе всё было.
Марина кивнула.
— Я поняла.
Она легла спать, отвернувшись к стене.
Он ещё что-то говорил — про то, что «всё уладится», «нужно немного терпения», но она уже не слушала.
На работе в понедельник Марина почти не разговаривала. В голове гудело, как будто кто-то включил вентилятор, и тот не выключается.
В обед она зашла к начальнице.
— Марина Викторовна, — буркнула та, — у вас же проект висит. Сейчас отпуск — не время.
— У меня накопилось шесть неиспользованных дней. Я имею право, — спокойно ответила Марина.
Начальница вздохнула, порылась в бумагах.
— Хорошо. Но с телефоном не отключайтесь.
Марина вышла, чувствуя, как будто сбросила с плеч мешок.
Сделано. Теперь отступать некуда.
Вечером она вошла в квартиру и сразу почувствовала запах — жареная рыба. В детстве она любила этот запах, а теперь от него подташнивало.
На кухне Людмила Ивановна стояла в фартуке, улыбалась.
— Мариночка, я приготовила твою любимую! Ты в прошлый раз говорила — судака любишь.
— Спасибо, — ответила Марина. — Но я поздно обедала, не хочу.
— Как не хочешь? — возмутилась свекровь. — Всё зря, значит? Я старалась, а она не хочет!
— Мам, ну чего ты, — вмешался Максим. — Не начинай.
— Я не начинаю! Я просто не понимаю, как можно не есть домашнюю еду. Всё сейчас через одно место. Молодёжь разучилась ценить заботу.
Марина села, уставилась в тарелку. Рыба лежала на подложке, идеально обжаренная, пахла специями.
— Мам, я тебе хотела сказать, — начала она спокойно. — Я уезжаю в пятницу. В отпуск.
Людмила Ивановна замерла, потом вытерла руки о фартук.
— Куда?
— В Карелию. С подругой.
— На сколько?
— На полторы недели.
— И ты считаешь, это нормально? — голос стал выше. — Я приехала к вам, а ты уезжаешь! А Максим что, один тут будет?
— Он не один. Он с вами, — спокойно ответила Марина.
— Это другое! Муж и жена должны быть вместе. А ты — куда-то в леса! Что люди подумают?
— Люди подумают, что я взяла отпуск. Всё.
Свекровь всплеснула руками.
— Мариночка, ну ты просто неблагодарная. Я ради вас стараюсь, дом обустраиваю, порядок наводжу. А ты мне вот так отплачиваешь?
Марина чувствовала, как у неё внутри растёт глухое раздражение, похожее на горячую вату.
— Я просто хочу отдохнуть, — тихо сказала она. — Это не против вас.
— А выглядит — против, — холодно ответила свекровь. — Очень даже против.
Максим встал, обошёл стол.
— Девочки, ну давайте без драмы, ладно? Мама, ну уедет она, отдохнёт, вернётся — и всё.
— А я? — свекровь прижала ладонь к груди. — Я остаюсь, значит, одна, как лишняя.
Марина встала из-за стола.
— Я пойду собирать вещи.
— Уже?! — Людмила Ивановна ахнула. — Так сразу, да? Даже обсудить нельзя!
— Обсуждать нечего.
Она ушла в спальню и закрыла за собой дверь. Внутри всё дрожало.
Если я сейчас поддамся, всё вернётся на круги своя.
А я больше не хочу в этот круг.
Ночь прошла почти без сна. Марина слушала, как свекровь тихо ходит по квартире, как Максим на кухне наливает воду в чайник, как звякает ложка о чашку.
Все живут, как будто ничего не происходит. Только она — будто за стеклом.
Утром Максим собрался на работу.
— Марин, ты серьёзно решила ехать? — спросил он у двери.
— Серьёзно.
— А мама?
— Мама взрослая женщина. Справится.
Он кивнул, помолчал.
— Может, я приеду на выходные? В Карелию.
— Не надо. Мне нужно побыть одной.
Он хотел что-то ответить, но сдержался.
Поцеловал её в щёку и ушёл.
Через несколько минут Людмила Ивановна вышла из своей комнаты, в халате и бигуди.
— Марина, я всё понимаю, конечно, но так себя вести нельзя. Ты же жена. А жёны должны поддерживать своих мужей.
— Я поддерживала. Три года.
— И что?
— И теперь хочу поддержать себя.
Свекровь сжала губы, посмотрела с жалостью, почти свысока.
— Ты просто уставшая. И глупая. Пройдёт.
Марина не ответила.
Она уже решила: сегодня соберёт чемодан. Завтра уедет.
В обед позвонила Лена.
— Ну что, ты с нами?
— Да. Завтра с утра.
— Молодец. Возьми тёплое, у нас тут обещают морозы. И, пожалуйста, оставь всё это позади. Отдыхай.
— Попробую, — Марина улыбнулась, впервые за много дней.
Когда вечером Максим вернулся домой, воздух в квартире был густой, как перед грозой.
Людмила Ивановна демонстративно не выходила из комнаты.
Максим сел на диван, снял ботинки, посмотрел на Марину.
— Мама обижена, — сказал он.
— Я тоже.
— Из-за чего ты всё так воспринимаешь? Она же старается.
— Макс, — Марина сжала кулаки, — ты хоть раз слышишь себя? «Она старается». А я? Я стараюсь три года. Делаю шаги навстречу. Молчу, когда меня унижают мелочами. И знаешь, что? Я устала быть удобной.
Он нахмурился.
— Никто тебя не унижает.
— Конечно. Ты не видишь.
Она прошла в спальню, достала чемодан.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Пакую вещи.
— Подожди, — он подошёл ближе. — Может, поговорим спокойно?
— Мы уже три года говорим спокойно. Ни к чему это не приводит.
— Марина, я не понимаю, чего ты хочешь. Чтобы я выгнал мать?
— Я хочу, чтобы ты хотя бы раз сказал ей «мама, хватит». Не «она старается», не «не принимай близко к сердцу», а просто «хватит».
Он отвёл взгляд.
— Я не могу так.
— Вот именно, — сказала Марина. — А я — больше не могу по-другому.
Ночь прошла тихо. Утром, когда Максим ушёл, а свекровь отправилась по магазинам, Марина стояла в пустой квартире.
На столе записка:
«Марин, будь осторожна. Я люблю тебя. Надеюсь, всё это ерунда».
Она прочла — и не поняла, кому он это пишет: ей или себе.
Марина подошла к шкафу свекрови. Чемоданы стояли у стены, аккуратные, напомаженные, словно даже вещи у неё — правильные.
Она посмотрела на них долго. Потом шагнула ближе, приподняла один.
Он был тяжелый, но послушно поехал по полу. Второй — за ним.
Марина открыла дверь и выставила чемоданы на лестничную площадку.
В квартире стало неожиданно тихо, будто выключили радио.
Она вернулась в комнату, достала листок бумаги и написала:
«Ваши вещи на площадке. Я уехала. Позвоню через неделю.»
Прилепила скотчем к двери.
Постояла, глядя на криво приклеенный листок.
Потом взяла свою сумку, документы, паспорт.
Проверила розетки, выключила свет.
На пороге задержалась.
Всё выглядело так же, как всегда — уютно, чисто, аккуратно.
Только теперь это был не её дом.
Она закрыла дверь и положила ключ в почтовый ящик.
Лена встретила её в подъезде, с термосом в руках.
— Ты сделала это, — сказала она, не спрашивая, что случилось.
— Сделала.
— Как чувствуешь себя?
Марина вздохнула.
— Пока никак. Но впервые — не боюсь.
Лена улыбнулась.
— Вот и хорошо. Завтра утром поедем. Озёра ждут.
Они сидели у Лены на кухне, пили чай с лимоном. За окном шумел город — машины, ветер, гул трамвая.
— А Максим? — спросила Лена.
— Писал. Звонил. Я не ответила.
— И правильно. Пусть побудет без тебя. Может, поймёт.
Марина кивнула.
Телефон снова завибрировал — сообщение от Максима:
«Марина, ты серьёзно вынесла вещи мамы? Что с тобой? Вернись, поговорим».
Она написала коротко:
«Я в отпуске. Вернусь через неделю».
Ответ пришёл почти сразу:
«Ты не можешь так! Это моя мать!»
Марина долго смотрела на экран. Потом набрала:
«А я твоя жена».
И выключила телефон.
***
Утро в Карелии было холодным и тихим. Воздух пах хвоей и озером, и Марина долго стояла у воды, не веря, что всё это — по-настоящему.
Лена возилась с кофейником, надувала губы от ветра.
— Невозможно тут не замёрзнуть. Красиво, но руки леденеют, — пробурчала она.
Марина улыбнулась.
— После нашего дома — это рай.
Они пили кофе, смотрели, как над гладью воды поднимается пар. Всё было просто: походный столик, термос, шерстяной плед.
Простота — оказалась роскошью.
Первые два дня Марина почти не разговаривала. Лена не торопила.
Тишина была густая, как мох под ногами.
Иногда Марина ловила себя на том, что всё ещё ждёт — звонка, крика, осуждения.
Но ничего не происходило.
И от этого становилось странно легко.
На третий день она достала телефон.
Десятки сообщений от Максима. Несколько — от свекрови.
Открыла первое:
«Марина, я не понимаю, что с тобой. Мы же семья. Так не делается.»
Следующее:
«Ты меня ставишь в ужасное положение. Мама в шоке. Люди спрашивают, где ты.»
Потом — короткое, почти детское:
«Ты вернёшься?»
Она выключила экран.
Пока нет.
Вечером Лена предложила сходить в баню.
Они растопили печь, пар поднимался густой, как дым.
Марина сидела на полке, слушала потрескивание камней.
Лена хлестнула веником по воде, капли осели на коже, горячие, обжигающие.
— Отпусти всё, — сказала она. — Просто выдохни.
Марина закрыла глаза и выдохнула.
Из груди будто вышел кусок свинца.
После бани они сидели на крыльце, укутавшись в полотенца.
— Что будешь делать, когда вернёшься? — спросила Лена.
Марина посмотрела на звёзды.
— Не знаю. Но точно не так, как раньше.
— Думаешь, он поймёт?
— Не знаю. Но если не поймёт — значит, всё это было зря.
Через неделю она вернулась в город.
Снег уже лёг первым тонким слоем на крыши. Воздух стал тяжёлым, зимним.
В подъезде пахло вареньем и чем-то пыльным, знакомым.
На двери не было её записки — значит, Максим снял.
Она вставила ключ, дверь открылась мягко, как будто ждала.
В квартире было идеально чисто.
На столе — ваза с хризантемами.
На диване сидел Максим.
Он поднялся, когда увидел её.
— Привет, — сказал он.
— Привет.
— Я не знал, когда ты вернёшься.
— Я тоже.
Он подошёл ближе.
— Ты вынесла мамины вещи. Это было жёстко.
— Я знала. Но иначе она бы не ушла.
— Она обиделась. Сильно.
— А ты?
— Я — тоже.
Марина кивнула.
— Тогда честно. Мы оба.
Он сел, потер ладони.
— Я думал, ты не вернёшься.
— Была такая мысль.
Молчание.
Только звук часов.
— Я всё это время думал, — сказал он тихо. — Может, ты права. Я не умею ставить границы. Особенно с мамой. Всегда казалось — если сказать ей «нет», я стану плохим сыном.
Марина села напротив.
— А я всё это время думала, что если буду молчать, стану хорошей женой.
Оказалось, что обе роли — тюрьма.
Он кивнул.
— Мама уехала к сестре. Сказала, не хочет мешать. Но я знаю — это не конец. Она вернётся.
— Тогда надо, чтобы вернулась по другим правилам.
— Каким?
Марина подумала.
— Где в этом доме есть место для меня. Не как «девочки, которая делает не так», а как женщины, у которой есть право быть собой.
Максим опустил голову.
— Я не знаю, смогу ли так сразу.
— Я не жду сразу. Только честно.
Он посмотрел на неё — устало, но без злости.
— Я скучал.
— А я — отдыхала, — ответила она, и оба вдруг улыбнулись.
Позже, когда они сидели на кухне и пили чай, Марина заметила, что он перестал всё время защищать мать.
Просто слушал. Без спора.
Это было ново.
— Я думал, что семья — это когда все вместе, — сказал он.
— А я теперь думаю, что семья — это когда всем есть где дышать.
Он кивнул.
— Похоже, мы оба учимся.
Марина посмотрела в окно. За стеклом падал снег — тихо, будто тоже слушал их разговор.
— Макс, я не обещаю, что всё вернётся, как было.
— Я и не хочу, как было.
— Тогда, может, у нас есть шанс.
На следующий день она зашла на работу.
Начальница, увидев её, вздохнула.
— Отдохнули?
— Да.
— Надолго?
Марина улыбнулась.
— Думаю, навсегда.
Коллеги удивились — она подала заявление об уходе.
«Хочу попробовать другое», — объяснила.
Впервые в жизни не боялась неизвестности.
Вечером, вернувшись домой, она включила лампу у кровати — мягкий свет, запах чистого белья, тихий дом.
На подоконнике стоял маленький горшок с розмарином — Максим купил.
Запах был свежий, как утро на озере.
Марина села, обняла колени.
Мир не рухнул. Просто поменял форму.
Телефон загудел — сообщение от Максима:
«Закажу пиццу? Или хочешь салат, как в Карелии?»
Она набрала в ответ:
«Пиццу. Но без рыбы.»
И добавила смайлик.
Смех вырвался сам собой — лёгкий, живой.
Так, как давно не было.
Позже, лёжа в кровати, она подумала: жизнь не стала идеальной — но стала её.
Без вечных оправданий, без чужих правил.
И вдруг пришла мысль — тихая, простая: я больше никому ничего не должна.
С этим она заснула.
— Мой кошелёк — не дойная корова! Ваш ресторанный рай обошелся в 23 тысячи — платите сами!