— Я тебе не прислуга! Убери за собой сам! Я только что полы вымыла, а ты опять грязи натащил с ботинками и сидишь! Думаешь, я для этого только здесь!!!

— Я тебе не прислуга! Убери за собой сам! Я только что полы вымыла, а ты опять грязи натащил с ботинками и сидишь! Думаешь, я для этого замуж выходила, чтобы за тобой подтирать?!

Крик сорвался с её губ, высокий и дребезжащий, как натянутая до предела струна. Анна стояла посреди кухни, сжимая в побелевших пальцах ещё влажную тряпку. Утро субботы, её законный выходной, было принесено в жертву генеральной уборке. Она ползала на коленях, оттирая въевшиеся пятна, дышала едким запахом лимонного чистящего средства, пока линолеум не заблестел, как зеркало. Весь мир, отражавшийся в нём — потолок, шкафчики, её собственное усталое лицо — был идеальным, стерильным, совершенным.

А потом с работы вернулся Дмитрий.

Он вошёл в квартиру как в общественный транспорт, неся на подошвах своих массивных ботинок всю грязь октябрьской улицы. Он прошёл от прихожей, оставив за собой уродливые чёрные оспины влажной земли, пересёк её чистилище, открыл холодильник с таким видом, будто имел на это неотъемлемое право. Достал пакет кефира, налил в первую попавшуюся кружку и, не оборачиваясь, проследовал к своему трону — компьютерному креслу в углу комнаты.

Анна смотрела на эту безобразную цепочку следов, которая змеилась по её сияющему полу. Каждый отпечаток протектора был как пощёчина. Четыре часа её труда, её больной спины, её субботы были перечёркнуты за десять секунд его ленивого, бездумного шествия. И вот он сидит, отхлёбывает свой кефир и смотрит в монитор, будто ничего не произошло. Будто её, её труда, её бешенства просто не существует в его вселенной. Крик был лишь верхушкой айсберга, тем, что вырвалось наружу, когда лёд внутри треснул.

Дмитрий нехотя повернул голову, оторвавшись от экрана. На его лице не было ни вины, ни сожаления. Только лёгкое раздражение, как от назойливой мухи.

— Не кричи, потом вытрешь.

Эта фраза, брошенная через плечо, ленивая и снисходительная, стала детонатором. Крик умер у неё в горле, не успев родиться снова. Словно кто-то выключил звук. Ярость, горячая и беспорядочная, мгновенно остыла, кристаллизовалась, превратившись в нечто твёрдое, холодное и острое. Она больше не хотела кричать. Она хотела действовать. Она посмотрела на него, на его расслабленную позу, на кружку с кефиром, стоящую прямо на столе без подставки, на грязные следы, ведущие к нему, как к божеству, которому принесли в жертву её чистоту. И всё поняла.

Молча, с какой-то пугающей грацией, она положила тряпку на край раковины. Прошла в коридор, открыла ящик комода, где хранились инструменты. Её пальцы нащупали моток широкого серого скотча. Он был тяжёлым, основательным. Идеально.

Она вернулась в комнату. Дмитрий мельком взглянул на неё, увидел в её руках скотч и снова отвернулся к монитору, решив, что она затеяла какой-то очередной непонятный женский перформанс. Он ошибся. Это был не перформанс. Это было объявление войны.

Сухой треск разматываемой ленты заставил его обернуться снова. Анна стояла на коленях у входной двери и приклеивала конец ленты к полу. Затем, не спеша, отмеряя каждый сантиметр, она повела эту серую полосу точно по центру комнаты, разделяя пространство на две равные части. Линия прошла через кухню, обогнула стол и упёрлась точно в ножку его компьютерного кресла. Ещё один резкий треск — и она оторвала скотч. Идеально ровная, безобразная серая черта разрезала их квартиру надвое.

Анна поднялась. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. Она посмотрела на Дмитрия, который с откровенным недоумением взирал на её работу.

— Вот это, — она указала рукой на половину с идеально чистым полом, диваном и книжным шкафом, — моя половина. Я буду убирать только её. Я буду мыть посуду, которая окажется на этой стороне. Я буду поддерживать здесь идеальный порядок.

Затем её рука переместилась, указывая на его сторону, где сидел он, где стоял его компьютер, и где чернели отпечатки ботинок.

— А это — твоя. Живи в своей грязи сам. Можешь хоть на пол плевать, оставлять тарелки на месяц, разбрасывать носки. Мне всё равно. Но, — её голос стал тише, но твёрже, как сталь, — если хоть одна твоя грязная вещь, хоть один носок, хоть одна кружка пересечёт эту черту и окажется на моей территории, она в ту же секунду полетит с балкона. Без предупреждения. Ты меня понял?

Дмитрий допил кефир и с глухим стуком поставил пустую кружку на стол. Он посмотрел на серую линию на полу, потом на Анну, которая уже с невозмутимым видом загружала в стиральную машину свои вещи. В его сознании это выглядело как нелепая, затянувшаяся театральная постановка. Он решил, что лучшая тактика — не обращать внимания. Женские капризы проходят, если их не подпитывать эмоциями. Он ухмыльнулся своим мыслям, чувствуя себя опытным стратегом, и вновь погрузился в мир своего компьютера, где всё было логично и подчинялось правилам.

Прошёл час, затем второй. Солнце клонилось к закату, окрашивая чистое окно на половине Анны в тёплые тона. В квартире начал расползаться запах. Сначала тонкий, едва уловимый аромат жарящегося на оливковом масле чеснока, затем к нему присоединилась густая, насыщенная нота пряных трав и запекающегося мяса. Дмитрий рефлекторно сглотнул слюну. Его желудок, привыкший к чёткому расписанию ужина, издал жалобный стон. Он посмотрел на часы. Время пришло.

Он услышал, как Анна на своей территории достала тарелку. Услышал звон вилки, стукнувшей о фарфор. Запах стал гуще, сложнее, невыносимо аппетитнее. Он не выдержал. Медленно, будто нехотя, он поднялся со своего кресла и подошёл к серой черте, остановившись ровно у края. Анна сидела за своей половиной кухонного стола и с полным самообладанием разрезала на куски румяный стейк рядом с горкой зелёного салата.

— Что это у нас так вкусно пахнет? Ужин на двоих? — его голос прозвучал как можно более миролюбиво, с ноткой игривого снисхождения. Это был оливковый сук, протянутый через границу.

Анна даже не подняла головы. Она тщательно прожевала кусок мяса, промокнула губы салфеткой и только потом ответила, глядя в свою тарелку.

— Я готовлю для себя. На своей территории. Твоя кухня находится там, — она едва заметно кивнула в сторону его половины, где одиноко стоял пустой стол и сиротливая кружка из-под кефира. — Можешь воспользоваться ей в любое время.

Проигнорировав его, она продолжила есть. Дмитрий стоял, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Это уже не было похоже на шутку. Это было унижение. Он вернулся к своему креслу, сел и демонстративно громко открыл приложение доставки еды. Пусть так. Он закажет себе огромную, жирную пиццу. И будет есть её прямо здесь. И коробку оставит здесь же.

Но просто так сдаться он не мог. Его взгляд упал на грязный носок, который он снял вместе с ботинками и который теперь лежал у кресла. Коварная мысль родилась мгновенно. Он небрежно, кончиком стопы, подцепил носок и лёгким движением отправил его в полёт. Скомканный кусок ткани описал невысокую дугу и шлёпнулся на безупречно чистый пол Анны, сантиметрах в тридцати от серой линии. Это была проверка. Провокация. Он замер, ожидая реакции. Крика, ругани, чего угодно, что разрушило бы её ледяное спокойствие.

Анна прекратила есть. Она медленно положила вилку и нож на тарелку. Поднялась. Ни слова не говоря, прошла к кухонному ящику и достала оттуда длинные металлические щипцы для салата. С этими щипцами в руке она приблизилась к носку, как сапёр к неразорвавшейся мине. Осторожно, двумя блестящими концами, она подцепила грязную ткань, держа её на вытянутой руке, словно это был радиоактивный образец. Дмитрий наблюдал за этим представлением, открыв рот.

Не глядя на него, она прошла через всю свою половину комнаты к балконной двери. Распахнула её, впустив в квартиру холодный вечерний воздух. Секунду она постояла, а затем просто разжала щипцы. Дмитрий даже не увидел, как носок полетел вниз. Он просто исчез в городской темноте. Она закрыла балкон, вернулась на кухню, положила щипцы в раковину и демонстративно вымыла руки с мылом. Затем села за стол и как ни в чём не бывало продолжила свой ужин.

Вечером, когда Дмитрий доедал свою остывшую пиццу из коробки, он решил принять душ. Зайдя в ванную, он остановился. Полка над раковиной, где всегда царил хаос из его пены для бритья, её кремов и общей зубной пасты, преобразилась. Ровно половину полки занимали её вещи: идеально ровные ряды красивых баночек, новый тюбик дорогой пасты, её флакон духов. Всё это стояло плотной, неприступной фалангой. На его половине сиротливо ютился его старый станок, помятый тюбик пены и остатки мыла в треснувшей мыльнице. Он понял, что холодная война началась. И линия, прочерченная серым скотчем на полу, была лишь её видимым фронтом. Настоящая битва разворачивалась за каждый сантиметр их общего когда-то мира.

Прошла неделя. Серая лента скотча на полу из временной демаркационной линии превратилась в постоянную государственную границу, разделявшую два враждующих мира. Мир Анны благоухал чистотой, ароматическими свечами и свежесваренным кофе. Каждый предмет на её территории лежал на своём месте с геометрической точностью. Это был островок порядка и контроля посреди нарастающего хаоса.

Мир Дмитрия, напротив, начал медленно гнить.

Сначала это было почти незаметно. Картонная коробка из-под пиццы, оставленная у кресла. Кружка с засохшими на дне остатками кефира. Затем к ним присоединилась тарелка с недоеденной гречкой, которую он поленился унести в раковину. Он решил, что раковина, хоть и находится на его формальной территории, является общим объектом. Анна думала иначе. Она мыла только свою посуду и складывала её на своей половине сушилки. Его тарелки начали скапливаться, образуя шаткую, жирную башню, источавшую едва уловимый кислый дух.

К среде этот дух превратился в запах. К пятнице — в откровенное зловоние. Это была сложная, многослойная вонь разложения. Нота кислого молока смешивалась с тяжёлым запахом застывшего жира, а под всем этим уже пробивался сладковатый, тошнотворный оттенок начинающегося гниения. Запах не признавал границ, начерченных скотчем. Он был невидимым захватчиком, который просачивался в чистый воздух Анны, оседал на её выглаженном постельном белье, пропитывал её волосы.

Дмитрий и сам страдал. Он не мог больше с комфортом сидеть за компьютером, потому что эпицентр вони находился прямо у его ног. Куча грязной одежды в углу перестала быть просто кучей и превратилась в некое геологическое образование, живущее своей жизнью. Но отступить он не мог. Признать поражение, взять мешок для мусора и убрать за собой означало бы проиграть эту войну. А он не собирался проигрывать. Он ждал, когда сломается она.

Анна не ломалась. Утром она молча достала из шкафа новый электрический освежитель воздуха и воткнула его в розетку на своей стороне. Квартиру наполнил резкий, химический запах «Альпийской свежести», который, смешиваясь с гнилостным духом, создавал совершенно невыносимый, сюрреалистический букет. Когда она выходила из спальни, чтобы пройти в ванную, она задерживала дыхание. Однажды Дмитрий увидел, как она идёт по своей территории в медицинской маске. Это было уже не просто игнорирование. Это была демонстрация. Она обращалась с его половиной квартиры как с зоной биологической опасности.

В субботу днём он не выдержал. Он сидел, пытаясь сосредоточиться на игре, но вонь была настолько густой, что, казалось, её можно было потрогать. Она забивала ноздри, вызывая тошноту.

— Ты не чувствуешь, что ли? — рявкнул он, резко развернув кресло. — Во всей квартире дышать нечем! Это всё из-за тебя!

Анна, читавшая книгу на диване, медленно опустила её на колени. Она посмотрела на него так, как энтомолог смотрит на особо отвратительное насекомое.

— Источник запаха находится на твоей территории, Дмитрий. Я к нему не имею никакого отношения.

— Это из-за твоей идиотской затеи! Из-за этой линии! Ты же хозяйка, вот и уберись! Прекращай этот бред! — его лицо покраснело. Он требовал, чтобы она пришла и ликвидировала последствия его же бездействия.

— Я хозяйка на своей половине, — её голос был ровным и холодным, как скальпель хирурга. — На твоей половине хозяин ты. Мусорные пакеты находятся под раковиной. На твоей стороне. Можешь начать в любой момент.

Он вскочил. От злости и отвращения к самому себе и к ней у него свело скулы. Он хотел что-то крикнуть, что-то разбить, но вместо этого зацепился ногой за собственную гору мусора. Теряя равновесие, он махнул рукой и смахнул со стола почти полный пакет кефира, который купил вчера. Белая, густая жидкость с глухим шлепком разлилась по грязному линолеуму, образуя большую липкую лужу у самого края серой черты.

Он замер, тяжело дыша. Лужа медленно расползалась, впитывая в себя грязь и крошки. Он посмотрел на эту белую кляксу на фоне тёмного, затоптанного пола. Затем перевёл взгляд на Анну. В её глазах не было ни злорадства, ни гнева. Только холодное, внимательное ожидание.

И тогда, в последнем приступе упрямой, идиотской гордости, он сделал свой ход. Он демонстративно отвернулся от лужи, сел в своё кресло и надел наушники, врубив музыку на полную громкость. Он оставил её. Эту лужу кефира, оставленную гнить на полу в знак того, что он не сдастся. Никогда.

Анна смотрела на растекающуюся белую жижу, на его спину, на серую черту. И в её ледяном спокойствии что-то окончательно и безвозвратно надломилось. Она молча встала и пошла в ванную. Но не за тряпкой. Она знала, что теперь обычная уборка уже не поможет.

Два дня лужа кефира жила своей собственной жизнью. Сначала она просто подсохла по краям, превратившись в липкий, грязно-белый остров. Затем её центр пожелтел, а по поверхности пошли тонкие, как паутина, нити плесени, сначала белой, потом с зеленоватыми вкраплениями. Запах в квартире мутировал. К гнилостной сладости мусора и кислой вони немытой посуды добавился новый оттенок — тяжёлый, маслянистый дух прогорклого жира и грибка. Он был настолько плотным, что, казалось, оседал на языке. Дмитрий упорно делал вид, что ничего не замечает, хотя его всё чаще можно было застать дышащим через рот. Он даже попытался пошутить, проходя мимо Анны, сидевшей в кресле с книгой:

— Что-то у нас тут научный эксперимент развивается. Скоро новую форму жизни откроем.

Анна не ответила. Она просто закрыла книгу, положила её на столик и поднялась. Её лицо было абсолютно непроницаемо. Она прошла мимо него, не удостоив взглядом, и скрылась в ванной. Он услышал, как щёлкнул замок. Дмитрий хмыкнул, решив, что она наконец-то сломалась и пошла за тряпкой. Он победоносно уселся в своё кресло, предвкушая капитуляцию.

Из ванной она вышла через несколько минут. Дмитрий, поглощённый игрой, не сразу обратил на неё внимание. Но периферическое зрение уловило что-то странное в её облике. Она была в высоких резиновых перчатках канареечно-жёлтого цвета, доходивших почти до локтя. На лице — та самая медицинская маска, которую она носила несколько дней назад. А в руке она держала большую, почти литровую бутыль с надписью «Чистота-Форте». Едкое средство для прочистки труб и дезинфекции, пахнущее хлором так, что слезились глаза.

Она остановилась ровно у серой черты, как солдат перед входом на вражескую территорию. Затем, с холодной, отстранённой методичностью, открутила крышку. Дмитрий всё ещё сидел в наушниках, но резкий, удушливый запах хлора пробился даже сквозь плотно прилегающие амбушюры. Он поморщился и обернулся.

И увидел, как Анна, наклонив бутыль, выливает густую, гелеобразную жидкость прямо в центр заплесневелой кефирной лужи. Раздалось отчётливое шипение, словно на раскалённую сковороду плеснули водой. Над лужей поднялся едкий белый дымок. Но она не остановилась. Она повела рукой, и струя хлорного геля залила его гору грязной посуды, стекая по жирным тарелкам и вилкам, образуя в раковине шипящий, пенящийся бассейн.

Следующей была куча его одежды в углу. Она без всякого сожаления оросила её химикатом. Тёмные джинсы и цветные футболки мгновенно пошли белёсыми разъеденными пятнами. Шипение и едкий запах наполнили всю комнату.

Дмитрий сорвал с головы наушники, вскакивая.

— Ты что творишь?! Ты с ума сошла?!

Но она его не слышала. Или не хотела слышать. Она двигалась с целеустремлённостью машины. Её глаза были устремлены на последнюю цель. Его святилище. Компьютерный стол. Он бросился к ней, но было уже поздно. С тем же бесстрастным выражением лица она наклонила бутыль над его дорогой механической клавиатурой. Густой гель потёк между клавиш, заливая подсветку. Несколько капель попали на системный блок, оставши-сь на металле разъедающими оспинами. Она вылила всё до последней капли.

Она отбросила пустую бутыль на его территорию, где та с пластиковым стуком покатилась по залитому химикатами полу. Затем стянула перчатки, бросила их туда же и сняла маску. Квартира была похожа на место химической атаки.

Дмитрий стоял посреди этого хаоса, переводя ошарашенный взгляд с разъеденной одежды на утопленную в хлорке клавиатуру, на пену в раковине. Он не мог произнести ни слова. Это была не злость, не ярость. Это был шок. Полное, тотальное оцепенение от масштаба разрушений. Он посмотрел на неё. Она стояла на своей идеально чистой половине, в нескольких шагах от него, отделённая серой линией и выжженной землёй.

— Зачем?.. — прохрипел он наконец, и это был не вопрос, а стон.

Анна посмотрела ему прямо в глаза. Её голос был тихим, ровным и лишённым всяких эмоций.

— Ты не хотел убирать свою грязь. Я её стерилизовала…