— Есть что-нибудь поесть?
Голос Кости был глухим и вязким, словно продирался сквозь толщу ваты. Он не повернул головы, его сгорбленная фигура в растянутой серой футболке так и оставалась неподвижной, прикованной к тёмному прямоугольнику выключенного экрана. Вопрос повис в тяжёлом, липком воздухе квартиры, пропитанном кисловатым, затхлым духом вчерашнего пива и тотального безделья. Этот запах уже стал частью интерьера, въелся в обивку дивана, в старые обои, в саму душу этого дома.
— В холодильнике суп со вчерашнего дня, — ровно ответила Алина, ставя сумку на пол в коридоре.
Она не стала задавать дежурный вопрос о том, как прошёл его день и были ли успехи в поиске работы. Она не нуждалась в очередном потоке невнятного вранья и вялых оправданий. Ответ она получила сегодня утром, в прохладном, гулком отделении банка. Он был напечатан на нескольких листах казённой бумаги, в виде аккуратных столбцов цифр. Минус тысяча. Минус тысяча. Минус тысяча. Каждый божий день, ровно в обеденное время, как по расписанию, её деньги перетекали на его счёт. Аккуратно, тихо, без шума и пыли. Уведомления, которые должны были бы кричать ей об этом грабеже, были предусмотрительно отключены умелой рукой.
Она молча прошла в комнату. Её шаги были единственным живым звуком в этом сонном царстве. Она не смотрела на мужа. Он был для неё не более чем частью обстановки, как этот продавленный диван или пыльный журнальный столик. Её целью был ноутбук, стоявший на столе у окна. Она села, открыла крышку, и её пальцы забегали по клавиатуре. Щелчок за щелчком, она методично вбивала пароли, заходила в настройки, меняла комбинации на новые, длинные, бессмысленные. Она возводила цифровые стены там, где раньше было общее пространство.
Костя что-то недовольно промычал, медленно поворачивая голову в её сторону. В его глазах не было ни интереса, ни тревоги — лишь тупое, коровье недоумение. Он наблюдал за её действиями так, словно смотрел на движение облаков за окном — отстранённо и безразлично.
Закончив с ноутбуком, Алина встала. Она подошла к дивану, протянула руку и взяла его телефон, лежавший экраном вниз на подлокотнике. Он даже не дёрнулся, чтобы остановить её. Его реакция была замедленной, как у человека, которого только что выдернули из глубокого сна.
— Ты чего в моём телефоне копаешься? — наконец выдавил он, когда она уже разблокировала экран и открыла приложение банка.
Алина не удостоила его ответом. Её пальцы быстро и уверенно летали по сенсорному экрану, меняя пароли, отвязывая её карту, выходя из аккаунта. Она действовала как хирург, ампутирующий поражённый орган — без эмоций, без сожаления, с холодной и выверенной точностью. Закончив, она так же молча положила телефон обратно на подлокотник. Сухой стук пластика о ткань прозвучал как удар молотка.
Только после этого она посмотрела на него. Прямо в его мутные, ничего не понимающие глаза.
— Денег больше не будет, — её голос был ровным и лишённым всякой краски, как поверхность замёрзшего озера. — Ни копейки.
До него, казалось, начало доходить. Взгляд сфокусировался, на лице проступило выражение детской обиды.
— Да мне на сигареты хотя бы… — начал он привычную жалобную песню.
— Заработаешь, — отрезала она. Слово упало между ними, как камень. Она подошла к окну и на мгновение замерла, глядя на суетливую жизнь города внизу. Затем, не оборачиваясь, произнесла свой вердикт. — У тебя есть месяц, Костя. Ровно один месяц, чтобы найти себе работу. Любую. Грузчиком, дворником, курьером — мне всё равно. Не найдёшь работу — найдёшь себе новое жильё. Срок пошёл.
Первая неделя прошла в густом, тягучем молчании. Это было не то мирное безмолвие, что бывает между близкими людьми, а тяжёлое, намеренное оружие. Костя выбрал тактику обиженного молчания, полагая, что это его самый весомый аргумент. Он демонстративно не замечал Алину, передвигался по квартире призраком и громко вздыхал, сидя на своём протёртом троне — диване. Он ждал. Ждал, что она сломается, подойдёт, начнёт разговор, предложит перемирие в виде купюры. Он был уверен, что это просто очередной женский каприз, который нужно перетерпеть, как плохую погоду.
Алина не ломалась. Она приходила с работы, спокойно разувалась, проходила мимо него в кухню и начинала готовить ужин. Она готовила на одного. Маленькая кастрюлька супа, одна котлета на сковородке, салат в небольшой пиале. Она не делала это демонстративно, она просто жила своей новой, отдельной жизнью в пределах их общей квартиры. Она ужинала за кухонным столом, читая книгу или листая что-то в телефоне, который теперь всегда был при ней. На него — ноль внимания, ноль реакции. Его молчаливая забастовка натыкалась на стену абсолютного безразличия, и это сводило его с ума куда больше, чем крики и скандалы.
К началу второй недели он понял, что тактика не работает. Тишина начала давить на него самого. Закончились последние заначки, спрятанные в карманах старых курток. Организм, привыкший к ежедневному допингу, требовал своего. Он предпринял первую вылазку. Алина сидела на кухне и пила утренний кофе перед работой. Он подошёл, постоял, переминаясь с ноги на ногу, и наконец выдавил, глядя куда-то в сторону.
— Дай хоть пару сотен. На сигареты нет.
Она медленно оторвала взгляд от чашки и посмотрела на него. Её взгляд был чистым и пустым, как стекло. В нём не было ни злости, ни жалости.
— Я же сказала. Заработаешь.
Он ждал, что она добавит что-то ещё, но она просто вернулась к своему кофе, одним движением вычеркнув его из своего мира. Это было унизительно. Он не нашёл, что ответить, и просто ушёл обратно в комнату, чувствуя, как внутри закипает глухая, бессильная ярость. Началась стадия мелких пакостей. Он перестал мыть за собой даже чашку, оставляя её на столе. Начал громко включать музыку в наушниках, чтобы её басы пробивались наружу. Однажды утром она обнаружила, что сахар в сахарнице закончился. Она знала, что вчера вечером он был почти полный. Она молча достала из шкафа новый пакет и насыпала сахар в свою чашку. Пустую сахарницу она оставила на столе как безмолвный памятник его мелочной мести.
Квартира превратилась в аквариум, где две несовместимые рыбы были вынуждены делить один и тот же объём воды. Они почти не разговаривали. Их общение свелось к коротким бытовым фразам. «Я в душ». «Не стой на дороге». Он становился всё более угрюмым и раздражительным. Его лицо осунулось, под глазами залегли тени. Но не от раскаяния, а от злобы и похмельной тоски. Он всё ещё не сделал ни одной попытки найти работу. Он не заходил на сайты, не покупал газет. Он просто ждал, убеждённый, что её терпение вот-вот лопнет.
В один из вечеров, ближе к концу третьей недели, он всё же решился на прямой штурм. Она пришла домой уставшая, поставила пакеты с продуктами на пол. Он вышел ей навстречу из комнаты, его глаза лихорадочно блестели.
— Значит, так и будет, да? Я тут должен с голоду подыхать, пока ты продукты пакетами таскаешь?
— В холодильнике есть еда. Я готовлю. Если ты не ешь то, что я готовлю, это твой выбор.
— А деньги? Мне нужны деньги! Элементарно, чтобы поехать на собеседование! — он почти кричал, выбрасывая этот, как ему казалось, неотразимый козырь.
Алина посмотрела на его несвежую футболку, на трёхдневную щетину, на тапочки на босу ногу.
— На какое собеседование, Костя? Ты хоть раз вышел из дома дальше чем до магазина за углом? Он замолчал, пойманный на откровенной лжи. Он ожидал чего угодно — скандала, упрёков, но не этого спокойного, убийственного вопроса. Она не стала ждать ответа. Она просто взяла свои пакеты и ушла на кухню, оставив его одного посреди коридора. Он смотрел ей в спину, и в его голове не было ни одной мысли о поиске работы. Там зрело совсем другое — тёмное, отчаянное решение. Если она не даёт деньги по-хорошему, значит, их нужно просто взять.
Отчаяние — плохой советчик. Оно заставляет действовать грубо, глупо и предсказуемо. Костя так и не придумал ничего лучше, чем дождаться момента, когда Алина будет в душе. Он слышал, как зашумела вода, как щёлкнула щеколда на двери ванной, и решил, что это его шанс. Он не собирался проводить ревизию и выбирать что-то конкретное. Ему нужно было просто взять первое, что попадётся под руку — золотую цепочку, пару серёжек — и быстро сбыть это в ближайшем ломбарде. Это даст ему немного денег, немного времени, немного воздуха.
Он на цыпочках прокрался в их спальню. Комната принадлежала ей: её запах, её порядок, её вещи. Его собственное присутствие здесь ощущалось чужеродным, как грязь на чистом полу. Он подошёл к туалетному столику. Вот она, шкатулка из тёмного дерева, которую он сам же подарил ей на годовщину в той, другой жизни, когда он ещё работал и считался мужчиной. Его пальцы дрогнули, когда он поднял крышку. Золото и серебро тускло блеснули в полумраке комнаты. Он запустил руку внутрь, наощупь пытаясь выудить что-то не слишком крупное, но и не слишком дешёвое.
В этот момент шум воды в ванной прекратился. Костя замер, прислушиваясь. Тишина. Он решил, что она просто выключила воду, чтобы намылить голову. Он торопливо схватил тонкую золотую цепочку и уже начал закрывать крышку, как вдруг услышал тихий щелчок входного замка. Он застыл на месте, превратившись в соляной столб. Этого не могло быть. Она была в ванной. Но шаги в коридоре были её — лёгкие, уверенные, хозяйские. Он понял, что попался, как крыса в мышеловке.
Алина вошла в комнату бесшумно. Она увидела его сразу — его застывшую спину у её столика, его руку, судорожно сжимающую что-то блестящее. На её лице не отразилось ни удивления, ни гнева. Только холодное, брезгливое понимание. Она не стала кричать или задавать вопросы. Она молча подошла к шкафу, открыла дверцу и достала с полки небольшую спортивную сумку. Его сумку. Ту, с которой он когда-то ходил в спортзал. Она бросила её на кровать. Звук падения сумки на мягкое покрывало был оглушительным в этой мёртвой тишине.
— Что ты делаешь? — наконец выдавил он, разжимая кулак. Цепочка жалко блеснула на его потной ладони. Он попытался придать голосу возмущённые нотки. — Я просто… смотрел.
— Клади, — её голос был тихим, но в нём звенел металл. — Клади на место. И отходи.
Он подчинился. Медленно, словно во сне, он положил цепочку обратно в шкатулку и захлопнул крышку. Он отошёл от столика, чувствуя себя голым и жалким. И только тогда она заговорила. Её спокойствие испарилось, сменившись ледяной, отточенной яростью. Она не повышала голоса, она чеканила слова, вбивая их в него, как гвозди.
— Ты, дорогой мой, даже не смей больше брать мои деньги! И если я замечу, что что-то из моих украшений пропало, значит, ты сразу же вылетишь из моей квартиры! Понял меня? Больше я тебя содержать не буду! Иди и устраивайся на работу!
Это был не скандал. Это был приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. Он смотрел на неё, на эту чужую, жёсткую женщину, и впервые за этот месяц по-настоящему испугался. Он понял, что это конец. Не игры, не затянувшейся ссоры, а всей его привычной, удобной жизни.
— Ты сама меня до этого довела! — попытался он огрызнуться, цепляясь за последнюю соломинку самооправдания.
— Я? — она криво усмехнулась, и в этой усмешке было столько презрения, что ему захотелось провалиться сквозь землю. — Нет, Костя. До этого ты довёл себя сам. А теперь у тебя осталось три дня. Ровно три дня. Потом эта сумка, — она кивнула на кровать, — будет стоять за дверью. Вместе с тобой.
Три дня прошли в густом, ядовитом тумане. Костя не делал ничего. Он не искал работу, не пытался извиняться, не пробовал заговорить. Он просто существовал в квартире, как вредоносная плесень, — тихо, но неотвратимо разрушая всё вокруг. Он ждал, упрямо и глупо, что в последнюю секунду что-то изменится. Что она передумает, сжалится, поймёт, что погорячилась. Он не мог поверить, что его комфортный, ленивый мир может вот так просто рухнуть.
В назначенный вечер Алина вернулась с работы в обычное время. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. Она вошла в коридор, поставила на пол сумку с продуктами, сняла пальто. Всё как всегда. Вот только у стены, возле самого порога, стояла его чёрная спортивная сумка. Небрежно набитая, с торчащим из незакрытой молнии рукавом старого свитера. Это был немой, но красноречивый приговор.
Костя сидел на диване в гостиной. Он услышал, как она вошла, но не сдвинулся с места. Он видел эту сумку ещё днём, когда вернулся с очередной бесцельной прогулки, но его мозг отказывался принимать этот факт. Теперь, с её приходом, игнорировать реальность стало невозможно. Он медленно поднялся и вышел в коридор.
— Это что такое? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал насмешливо, а не испуганно. — Решила мне сюрприз устроить? В отпуск отправляешь?
Алина не ответила. Она просто посмотрела на него. Её взгляд был абсолютно пустым. В нём не было ни ненависти, ни обиды, ни даже злости. Ничего. Так смотрят на неодушевлённый предмет, который нужно убрать с дороги. Она молча обошла его, прошла на кухню и начала разбирать пакеты. Шуршание упаковки, стук банки о столешницу, журчание воды из-под крана — эти обыденные звуки в наступившей тишине звучали оглушительно.
До него начало доходить. Это не шутка. Это не спектакль. Всё происходит на самом деле.
— Ты что, серьёзно? Ты меня выгоняешь? — в его голосе заклокотала ярость, вытесняя страх. — Ты решила меня просто вышвырнуть на улицу, как собаку?
Она вышла из кухни и остановилась в нескольких шагах от него. Она не отступила ни на шаг, не изменилась в лице. Она просто ждала.
— Уходи, Костя. Срок истёк.
Её спокойствие взбесило его окончательно. Он шагнул к ней, нависая над ней своей крупной фигурой, пытаясь задавить её физически, раз уж словами не получалось.
— Да куда я пойду?! Ночь на дворе! Ты хоть думаешь своей головой?! Я никуда не пойду! Это и моя квартира тоже!
Алина не дрогнула. Она просто протянула руку к входной двери и повернула ручку. Дверь со скрипом открылась, впуская в тёплый коридор прохладный, сырой воздух подъезда. Этот сквозняк словно выдул из Кости всю его напускную храбрость. Он смотрел на тёмный проём открытой двери, и тот казался ему входом в бездну. Вся его жизнь была здесь, в этих стенах. А за порогом не было ничего.
— Алин… — его голос сорвался, стал жалким, умоляющим. Вся злость испарилась, оставив после себя лишь липкий, животный ужас. — Алин, не надо. Пожалуйста. Я всё понял. Честно. Я завтра же пойду, найду работу, любую! Я всё буду делать, слышишь? Только не выгоняй.
Он попытался взять её за руку, но она отступила на шаг, не давая себя коснуться. Она не слушала его. Она смотрела мимо него, на сумку у порога. — Иди, — повторила она. Это было не приказание, не просьба. Это была констатация факта. Как «идёт дождь» или «наступила ночь».
Он понял, что это конец. Окончательный. Больше не будет ни уговоров, ни шансов, ни отсрочек. Пустота в её глазах была страшнее любого крика. Он стоял так с минуту, совершенно раздавленный, а потом медленно, как старик, нагнулся, подхватил лямку сумки. Сумка была лёгкой. В ней была вся его жизнь, и она почти ничего не весила. Он, не глядя на неё, шагнул за порог.
— Ключ, — раздался её ровный голос у него за спиной.
Он остановился. Снял с общей связки единственный ключ от этой квартиры, тот, что был с ним столько лет. Повернулся, протянул его ей. Их пальцы не соприкоснулись. Она взяла ключ, и её рука тут же исчезла. Он не успел сказать больше ни слова. Дверь захлопнулась прямо перед его носом. Щёлкнул замок, потом второй. Он остался один в полумраке подъезда, глядя на гладкую поверхность двери, которая только что была частью его дома, а теперь стала непроницаемой стеной…
— Подари свою долю сестре, пока она не успела выйти замуж, — настаивали родители