— Артём! — крикнула она, не оборачиваясь, вгрызаясь взглядом в мутное окно, за которым моросил противный, тёплый, почти ноябрьский дождь. — Ну сколько можно?! Сказала же, захлопывай, у нас тут не вокзал, чтоб сквозняки гуляли.
— А я что, виноват, что у нас двери как в хрущёвском музее? — с раздражением, уже из прихожей, отозвался Артём, и Лида услышала, как он швырнул на пол тяжёлые пакеты с продуктами. — Надоело уже это вечное заедание. Всё надо менять. Надоело это совковое наследство.
Лида медленно обернулась, прислонилась спиной к холодному подоконнику. Слова впились не в уши, а куда-то глубже, под рёбра. Эта квартира, пахнущая старыми книгами и её детством, была единственным островком, который она смогла сохранить после смерти бабушки. Островком, на котором она когда-то надеялась построить свою крепость, свою семью.
— Если тебе так невыносимо здесь находиться, всегда можешь вернуться к маме, — произнесла она тихо, но чётко, глядя на его растрёпанную фигуру в проёме кухни. — У неё, я слышала, и двери новые, и тапочки стерильные. И кроссовки снимать не заставляют.
Артём фыркнул, этот звук давно стал его визитной карточкой в любом разговоре, который его не устраивал.
— У мамы, по крайней мере, пахнет нормальной едой, а не медикаментами и отчаяньем, — бросил он через плечо и с силой хлопнул дверцей холодильника, отчего вздрогнули банки на полках. — И вообще, она тысячу раз права — ты просто зациклилась. Тебе бы заняться чем-то другим, кроме своей работы и… ну, этого всего.
— Этого всего? — Лида сделала шаг вперёд. В её глазах стояла та самая усталая ярость, которая копится месяцами, когда тебя не слышат, а только оценивают. — Уточни, пожалуйста, для особо одарённых. Шесть протоколов, два выкидыша и год в депрессии — это и есть твоё «всё»? Это то, чем я, по-твоему, зациклилась?
— Я не это имел в виду… — он отвёл взгляд, покручивая крышку с пластиковой бутылки, и по его лицу пробежала тень понимания, что он снова полез в рану, куда не просили. — Просто не сейчас, Лид. Мне сейчас не до разборок.
— Да все разборки уже давно закончились, Тёма. Ты просто не заметил финального свистка. Ты был слишком занят. Слишком занят, чтобы заметить, что я тону.
Он тяжело вздохнул, прошёл через комнату и встал рядом с ней, уставившись в то же окно. Картинка была до боли клишированной: двое людей в самом центре тихой домашней войны, а за окном — питерская слякоть, идеальный антураж для краха. Он хотел сказать что-то мягкое, что-то примиряющее, но язык будто жил своей собственной жизнью, и из него вырвалось совсем другое.
— Слушай, давай продадим эту развалюху. Серьёзно. Есть хорошие варианты в новых районах. Светлые, с современной планировкой. С ремонтом. Ипотеку я готов потянуть. Тебе же одной тут всё равно не справиться, ты же почти не бываешь дома…
— Тебе одной? — она не повысила голос. Она произнесла это с ледяной, хирургической точностью, тем тоном, каким констатируют смерть в реанимации.
Артём замер, и по его лицу пробежала знакомая тень вины и раздражения, как у школьника, пойманного на списывании.
— В смысле… Ну, ты же сама говоришь, что работа съедает всё время. А тут ещё… И потом, мама узнала про один выгодный вариант в Шушарах. Только оформлять придётся на неё, потому что там долевка, и с нашей кредитной историей…
— Ага. Мама. Конечно. Куда ж без её ценного мнения, — Лида отступила на шаг, будто от него вдруг потянуло ледяным сквозняком. — Наверное, и обои с цветочками она уже присмотрела? Или в горошек? Чтобы не мозолили глаза.
— Хватит уже! — он резко повернулся к ней, и в его глазах вспыхнуло давно копившееся негодование. — Она переживает за нас! А ты с ней вообще разговаривать перестала!
— Переживает? — Лида издала короткий, сухой звук, похожий на кашель. — Она мне на прошлой неделе, стоя в этом же коридоре, мило так улыбаясь, заявила, что я «не справляюсь с женскими обязанностями». Что у тебя, Артёма, должен быть наследник, а не вечно ноющая истеричка с испорченным здоровьем.
— Она не в такой форме это сказала! — слабо попытался он оправдаться, глядя куда-то в пол.
— А в какой, Тёма? В какой форме нужно произнести такое, чтобы это прозвучало как комплимент? Может, она добавила «с наилучшими пожеланиями, ваша бывшая свекровь»? — голос её срывался, превращаясь в шёпот, пропитанный желчью. — Ты знаешь, кто ты сейчас? Ты не муж. Ты курьер. Ты приносишь в мой дом посылки с чужим ядом, упакованные твоей мамочкой.
В ответ повисла тяжёлая, давящая тишина, которую нарушал только навязчивый писк чайника, вскипевшего во второй раз, будто вторя её мыслям.
— Ты хочешь правду, Лида? Всю, до последней крошки? — его голос стал резким, рубленым. — Я устал. Я схожу с ума. Я прихожу домой, и меня здесь нет. Меня нет уже год, как минимум! Мы не разговариваем, мы не смеёмся, мы даже не ссоримся по-человечески — ты просто уходишь в себя, в свою боль, и ставишь на всём крест. На мне, на нас, на будущем. Этот дом пахнет больницей, Лида! Понимаешь? Больницей и твоим отчаянием!
Она не ответила. Просто провела тыльной стороной ладони по глазам, смахивая предательски выступившие слёзы. Он продолжал, будто прорвало плотину, и он уже не мог остановиться.
— У нас нет будущего. Давай смотреть правде в глаза, хватит себя обманывать. Я… Я подал документы на развод.
В тишине, что воцарилась после этих слов, зазвенело абсолютно всё. Казалось, воздух раскололся на миллионы осколков. Без выстрела, но с таким же ощущением необратимости и привкусом железа на губах.
— А Алена в этой новой, счастливой жизни какую роль играет? — вдруг спросила Лида удивительно спокойно, даже отстранённо. — Только, умоляю, не начинай про то, что это тоже мамин совет.
Он застыл на месте, будто его ударили током. Глаза выдали полную, животную растерянность.
— Откуда ты… Кто тебе сказал?..
— Да мне никто не говорил, Артём. Я видела. Я видела, как ты держал её за руку, когда вы выходили из метро «Технологический институт». А потом, как она выпорхнула из твоей машины с таким сияющим лицом и пакетом из магазина дорогой косметики. Привет, «мне сейчас не до разборок», да?
Он смотрел на неё долгим, неотрывным взглядом, будто видел впервые. Будто этот человек, проживший с ним бок о бок семь лет, вдруг оказался незнакомцем с чужими, всевидящими глазами.
— Я не знаю, как так вышло… — прошептал он, и в его голосе не было ни оправдания, лишь растерянность.
— А я знаю, — тихо, но очень чётко сказала Лида. — Ты просто выбрал путь наименьшего сопротивления. Ты пошёл туда, где тебя ждут без условий, где не надо делить боль, где не нужно держать тебя за руку после очередного провала. Туда, где всё легко, светло и пахнет не больницей, а духами. И где нет меня.
Она развернулась и медленно, очень медленно, как будто每一步 давалась ей с невероятным усилием, пошла на кухню. Её фигура в дверном проёме казалась призрачной.
Артём остался стоять в коридоре, и лишь через несколько минут до него дошёл окончательный, оглушительный смысл произошедшего. Всё. Точка. Финиш.
Через два дня он съехал. Собирал вещи молча, избегая смотреть ей в глаза. Оставил ключи на журнальном столике, пару случайных носков, закатившихся под кровать, и гору мусора в виде старых квитанций. А ещё — незакрытый счёт за квартиру и смс от риелтора на своём старом телефоне, который он «забыл», с подробностями по их с мамой новой «семейной» жилплощади.
Лида села на пол у того самого окна, вскрыла бутылку дешёвого «Каберне» и отпила прямо из горлышка. Никаких бокалов, никаких ритуалов. Просто алкоголь, как единственное доступное топливо для онемевшей души. Чтобы приглушить гул в ушах и стереть из памяти обрывки фраз, уколы, надежды. Чтобы забыть, как она любила. Как верила. Как билась головой о стену, пытаясь сохранить то, что уже рассыпалось в прах.
С улицы доносились обрывки жизни: лаяла собака, сосед сверху снова затеял ремонт, яростно стуча молотком. А она просто сидела на холодном полу, прижав колени к подбородку, и впервые за долгие месяцы войны чувствовала не опустошение, а странное, тревожное затишье. Затишье перед тем, что должно было начаться. Но начинаться будет что-то другое. Совершенно иное.
Прошло три месяца. Ноябрь сменился холодным, промозглым февралем. Артём в её жизни теперь официально значился как «бывший муж», квартира после недолгих, но нервных разбирательств осталась за ней, а её собственные нервы напоминали поле после бомбёжки — воронки, выжженная земля и тишина, в которой слышен каждый шорох. Спала урывками, питалась чем придётся, но на работу ходила исправно. Там был её ковчег, её спасение. Белый халат, чёткие инструкции, диагнозы, которые можно поставить, и пациенты, которых можно вылечить. Всё ясно, всё по протоколу. А дома её ждала лишь оглушительная тишина, от которой хотелось включить на полную громкость телевизор или закричать самой.
Она бы, возможно, так и сделала, если бы не тот факт, что крик требовал энергии, а у неё её не было. Вместо этого она механически гладила бельё, слушая, как в подъезде разворачивается очередной спектакль с участием Марины Павловны.
— Лида! Открой, я знаю, ты дома! Я не с пустыми руками, с гостинцами! Убивать тебя никто не собирается!
Лида медленно отложила утюг, накинула на плечи поношенный домашний халат и пошла к двери. «Не собирается… Пока что», — мелькнуло в голове.
Дверь открылась, и в квартиру вкатилась бурная волна, состоящая из запаха дешёвого одеколона, домашних солений и невысказанных претензий.
— А, я думала, ты уже в своей больнице живёшь, — Марина Павловна с едкой усмешкой окинула её взглядом и, не дожидаясь приглашения, протолкнула в прихожую два увесистых пакета, будто это была её законная территория. — А тут, я смотрю, тишина гробовая. Прям как в склепе.
— У нас тут, Марина Павловна, после ваших визитов всегда как после нашествия саранчи. Тишина — это благо, — Лида прикрыла дверь, не двигаясь с места, давая понять, что радушной хозяйки в ней сегодня не найти.
— Я ненадолго, — заявила свекровь, с грохотом водружая на стол в кухне литровую банку с мутными помидорами. — Хочу поговорить. По-взрослому. Женщина с женщиной.
Лида медленно подняла бровь.
— Женщина с женщиной? Это в каком смысле? Бывшая невестка с матерью бывшего мужа? Или жертва с соучастником?
— Хватит уже разыгрывать из себя несчастную овечку! — отрезала Марина Павловна, плюхаясь на стул. — Слушай, Лида, давай без этих шуток. Я всё понимаю. Вам было тяжело. Но ты же не девочка, тебе почти сорок. Чего ты вцепилась в эту квартиру, как баба-яг в своё болото? Держишься за старые стены, а жизнь-то мимо идёт.
— Простите, я что-то пропустила? — Лида сделала удивлённые глаза, хотя внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок. — Вы пришли, чтобы проанализировать мои отношения с недвижимостью?
— Ты здесь одна, как перст. Лицо серое, глаза пустые. Ты не живёшь, ты существуешь. А Артёму тоже несладко. Он сейчас с Аленой… ну, ты в курсе. А жить им негде, молодым, съёмное жильё — это же денежная яма.
— Понятно, — Лида встала и уперлась руками в спинку стула, стараясь, чтобы они не дрожали. — И ваш гениальный план заключается в том, чтобы я, из чувства великой гуманности, освободила свою «бабушкину развалюху» для вашего сына и его… новой пассии? Чтобы они тут счастливо зажили на моих квадратных метрах? Напомните, где в последний раз ваш сын делал мне укол в живот, чтобы мы могли с ним зачать ребёнка? А где он потом целовал эту самую Алену? Не на этом ли диване?
— Алена не какая-то пассия! — вспыхнула Марина Павловна, хватаясь за сердце драматическим жестом. — Она… она дочь моей лучшей подруги! Практически родная! И она… — свекровь сделала паузу, для большего эффекта, — она в положении.
Тишина в кухне стала абсолютной, густой и тяжёлой, как свинец. Как в операционной в тот миг, когда скальпель уже касается кожи.
Лида медленно моргнула, переваривая информацию.
— То есть, пока я тратила последние силы, здоровье и деньги на то, чтобы подарить вам внука, они… тренировались? И добились-таки успеха? Поздравляю. У вас будет продолжатель фамилии.
— Не криви душой! — Марина Павловна с шумом отхлебнула из принесённой с собой бутылки с домашним соком. — Я понимаю, тебе обидно. Но что случилось, то случилось. Решения уже приняты. Мы с Артёмом обсудили, и он согласен, что лучший выход — это им переехать сюда. А ты… ну, ты должна понять, тебе тоже нужно двигаться дальше. Всё, что было, осталось позади.
Лида медленно, как во сне, подошла к столу и села напротив женщины, которая смотрела на неё с непоколебимой уверенностью в своей правоте.
— Я правильно понимаю суть вашего визита? Вы пришли в мою квартиру, которую мне оставила бабушка, чтобы под благовидным предлогом «двигаться дальше» выставить меня на улицу и вселить сюда своего сына и его беременную подругу?
— Ну, не совсем на улицу… — Марина Павловна пожала пухлыми плечами, отламывая кусок хлеба с принесённой колбасой. — Просто… прояви мудрость. Женщина-женщине. Ты же должна понять.
«Вот оно, женское единение», — пронеслось в голове у Лиды. Единение акулы и рыбки-прилипалы.
— А вы не задумывались, Марина Павловна, над одним простым юридическим фактом? — Лида посмотрела на неё с такой холодной, отстранённой улыбкой, что даже банка с помидорами на столе, казалось, поёжилась. — Если я отсюда уйду, то вашему сыну и его будущему наследнику будет просто некуда переезжать. Потому что все документы на эту квартиру оформлены на меня. И только на меня. Бабушка позаботилась об этом, чтобы никаких вопросов даже не возникало. Так что ни вы, ни ваш ненаглядный Артём, ни его беременная подруга не получите отсюда ни квадратного сантиметра. По букве закона.
— Это что, угроза? — свекровь выпрямилась, её щёки начали заливаться багровым румянцем.
— Нет, это информационное сообщение. Для вашего же блага. Чтобы не строили иллюзий.
Марина Павловна поднялась с места, её фигура казалась вдруг больше и массивнее.
— Ты всегда была слишком холодной, слишком расчётливой. Теперь я окончательно понимаю, почему мой сын не выдержал и ушёл.
— А я вот до сих пор не могу понять, почему ваш муж, ещё в девяносто втором, сбежал от вас на Дальний Восток и, кажется, так и не вернулся? — тихо, но невероятно чётко спросила Лида.
Это попадание было точным, в самое яблочко. Лицо Марины Павловны исказилось гримасой такой злобы и боли, что стало почти страшно.
— Молчи! Ты ещё пожалеешь о каждой сказанной сегодня букве! Одна останешься, без детей, без семьи! Доживёшь свои дни в полном одиночестве, и никто даже не придёт на твою могилу!
— Знаете, — Лида поднялась, подошла к входной двери и широко её распахнула, — мне в моём одиночестве гораздо спокойнее, чем в вашем обществе. Давайте на этом и закончим. И больше не возобновляем.
— Ты ещё ко мне придёшь на коленях! — прошипела свекровь, сгребая свои пакеты с пола.
— Единственная причина, по которой я могу к вам прийти, — это если решу сменить замки и забуду, где вы живёте. Но я прекрасно помню адрес.
Марина Павловна выскочила из квартиры с таким видом, будто её вытолкнули взрывной волной. Лида закрыла дверь, повернула ключ и прислонилась лбом к прохладной деревянной поверхности. Она глубоко вдохнула, потом ещё раз. И вдруг… засмеялась. Сначала тихо, сдавленно, а потом всё громче и громче, до слёз, до боли в животе, до ощущения, что вот-вот порвутся все внутренние швы.
Она опустилась вниз по двери и сидела на полу в прихожей, трясясь от смеха, потому что вдруг, с кристальной ясностью, поняла — с неё больше ничего не спросится. Ей больше никто и ничего не должен. Ни ребёнка, ни сохранённого брака, ни счастливого финала по чьему-то сценарию. И если что-то хорошее и случится в её жизни, то произойдёт это не по заказу, не по расписанию и не с тем, от кого она этого ждала.
Пришло время жить. Не выживать, не существовать, а именно жить. Просто жить.
Она поднялась, подошла к шкафу и достала оттуда старый, пыльный чемодан. Тот самый, с которым когда-то, полная надежд, переехала к Артёму. И впервые за долгие-долгие годы она делала это не для того, чтобы уйти от кого-то. А для того, чтобы поехать куда-то. Туда, где воздух не отравлен ложью и предательством, где нет расписания уколов и плановых УЗИ. Туда, где она сможет быть просто женщиной. Без уничижительных ярлыков и диагнозов.
Чемодан щёлкнул, и этот звук отозвался в тишине квартиры не как стук крышки гроба, а как щелчок взведённого курка. Лида огляделась. Пустота, которая ещё вчера давила, теперь казалась просто пространством, чистым листом. Она не стала сразу никуда уезжать. Сначала нужно было выбросить мусор. Не только физический — старые вещи Артёма, забытые им книги, полусломанную технику. Но и ментальный. Она отписалась от всех пабликов про материнство и ЭКО, удалила общие фотографии, сменила номер телефона. Это был цифровой аналог сожжения кораблей.
Работа стала её спасением и одновременно испытанием. Каждый ребёнок в отделении, каждая молодая мама с коляской у подъезда поликлиники — это был укол. Но постепенно острая боль сменилась тупой, а потом и она притупилась. Она научилась смотреть на детей не как на то, чего она лишена, а как на пациентов, которым она может помочь. Это была профессиональная деформация, которая стала её защитой.
Однажды поздним вечером, разбирая почту, она наткнулась на старую флешку. На ней было подписано «Семья». Лида почти машинально воткнула её в ноутбук. Это были видео: они с Артёмом на море, он пытается жарить шашлык, она смеётся. Она смотрела на ту, другую себя — девушку с беззаботными глазами, которая верила, что счастье — это линейный процесс. Та девушка казалась ей теперь наивной и чужой. Лида не стала стирать файлы. Она просто вынула флешку, положила её в коробку с другими архивными вещами и убрала на антресоль. Не как память, а как медицинскую историю болезни — для отчёта.
Именно в тот период она впервые зашла на форум, который раньше бы счёл за слабость. «Женсовет» — сообщество, где женщины делились историями о разводах, предательствах и о том, как заново собирали себя по кусочкам. Сначала она лишь читала, узнавая в чужих словах свои собственные боли. А потом, в одну бессонную ночь, её пальцы сами начали выстукивать текст. Она писала без купюр, без жалости к себе, с цинизмом и чёрным юмором хирурга, вскрывающего собственный труп. Она описала всё: уколы, надежды, уход мужа, визиты свекрови. Закончила она фразой, которая родилась сама собой: «Если вы любите чужого взрослого сына больше, чем он вас — бегите. Бегите, не оглядываясь. Потому что вы никогда не будете для него мамой, а он для вас — всегда останется чужим ребёнком, которого вы не в силах воспитать».
Пост взорвался. Сотни комментариев, сообщений в личку. Её слова попали в нерв. Среди откликов были и слова поддержки, и злобные нападки, и дежурные советы «простить и молиться». А было одно сообщение, короткое и без эмоций: «Всегда знал, что ты сильнее этого всего. Если захочешь выговориться — я тут». Подпись — «Миша».
Миша. Однокурсник. Тот, кто пытался за ней ухаживать на втором курсе, но она тогда уже встречалась с Артёмом. Ярким, напористым, умеющим добиваться своего. Миша был другим — спокойным, немного неуклюжим, с тихим голосом и слишком внимательным взглядом. Они иногда пересекались в городе, обменивались парой фраз. Он никогда не лез, не пытался возобновить общение, просто как будто занимал определённое место на периферии её жизни и ждал.
После того поста он написал ей снова. Не стал расспрашивать, не сыпал советами. Спросил, как она, и рассказал, что сам недавно пережил тяжёлый развод. Их диалог в мессенджере стал для Лиды отдушиной. Они общались как старые друзья, потерявшие друг друга из виду. Без подтекста, без давления. Он мог прислать смешной мем посреди ночи, а она — пожаловаться на глупого пациента. Он слушал. По-настоящему. Не перебивая, не пытаясь сразу дать решение.
Через пару месяцев он осторожно спросил: «Может, встретимся? Выпьем кофе? Как друзья». Лида долго смотрела на это сообщение. Страх был плотным и физическим. Встреча с мужчиной. Пусть и как с другом. Это был выход из кокона, из её защищённой раковины. Она боялась, что не сможет нормально разговаривать, что будет искать в его словах и взглядах подвох, намёк, оценку.
— Хорошо, — в итоге напечатала она. — Только не в пафосном месте. И без намёков.
Они встретились в простой кофейне у метро «Балтийская». Лида пришла заранее, заняла столик в углу и сжимала стакан с уже остывшим латте, как талисман. За окном металась ранняя весна, ветер гнал по асфальту прошлогодний мусор, а сквозь рваные тучи иногда пробивалось настойчивое, почти летнее солнце.
— Лидочка? — его голос прозвучал сзади, чуть хрипловатый, как у человека, который много читает лекций.
Она обернулась. Миша. Он почти не изменился. Тот же высокий, немного сутулый рост, небрежно торчащий воротник пиджака, и эти глаза — спокойные, знающие, с лучиками морщинок в уголках. В них не было ни капли оценки или сожаления.
— Миша… — она встала, и это движение вышло каким-то неестественным.
Он обнял её нежно и быстро, по-дружески, но в этом прикосновении была какая-то давняя, неторопливая уверенность.
— Садись, — он улыбнулся, сдвигая её книги на столе. — Ты… прекрасно выглядишь. Хотя, врать не буду. Ты выглядишь как человек, который прошёл через все круги ада, но не сломался, а вышел оттуда с дипломом с отличием и чёрным поясом по сарказму.
— Ну, почти, — она неуверенно улыбнулась, садясь. — Развод, суды, битвы с бывшей свекровью, которая теперь, кажется, официально мой личный антихрист, гормональная буря… А, да, ещё я открыла в себе талант поедания мороженого в три часа ночи под сериалы про зомби-апокалипсис. Да, я на пике формы.
— Я читал твой пост, — он отхлебнул своего эспрессо. — Эта фраза про «чужих взрослых сыновей»… Ты попала не просто в цель, ты сделала дырку буллет-тайм.
— Спасибо, — она опустила взгляд. — Это был не крик о помощи. Скорее, акт самоликвидации старой себя. Чтобы новая знала, с чего начинать.
Он смотрел на неё внимательно, изучающе. Уже не как на старую знакомую, а как на человека, в чью сложную, многослойную душу ему наконец-то разрешили заглянуть.
— Ты знаешь… я всегда о тебе помнил, — тихо сказал он. — Даже когда ты была с ним. Особенно когда ты была с ним. Я видел, как ты таешь, как тускнеешь. И не мог ничего сделать.
— Миша… — она перевела дух. — Тогда… я была на самом дне. Не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Меня можно было вычерпывать ковшом. И ты… ты появился не как спасатель. Ты появился как… нормальный человек. Который не пытается сразу решить все твои проблемы, не лезет в душу с грязными ботинками. Который просто молча сидит рядом и даёт понять, что ты не одна. Спасибо за тот чай. И за молчание.
— Я просто вёл себя как воспитанный человек, а не как рейдер, захватывающий чужую беду, — он усмехнулся.
— А теперь? — спросил он, и в его голосе прозвучала лёгкая, почти не уловимая тревога. — Теперь всё нормально?
Лида долго молчала, глядя на его руки, лежавшие на столе. Сильные, с длинными пальцами. Руки хирурга.
— Нормально… стало, — наконец выдохнула она. — Вчера… Вчера родилась Варя.
Она достала телефон, нашла фотографию и протянула ему. На экране, в кружевном конверте, спала крошечная девочка с сморщенным личиком и тёмным пушком на голове.
Миша замер. Казалось, он перестал дышать. Потом медленно, очень медленно взял телефон. Его пальцы слегка дрожали, но на лице не было ни шока, ни недоумения — лишь медленно проступающее, всё затопляющее изумление и такая тёплая, глубокая нежность, что у Лиды внутри всё перевернулось.
— Я… я не знаю, что сказать, — он прошептал, не отрывая взгляда от экрана. — Я… я всё это время боялся. Боялся, что ты вернёшься к нему. Что это просто пауза, пока ты залижешь раны. Что я для тебя — просто костыль.
— Я свои раны не зализывала, — тихо, но очень внятно сказала Лида, забирая телефон. — Я с ними смирилась. Они теперь часть меня. Как шрамы. Только внутри. Но я больше не ищу кого-то, кто придёт и заклеит их пластырем. Или сделает вид, что их нет.
— Тогда зачем? — он посмотрел ей прямо в глаза. — Зачем ты позвала меня сегодня?
— Потому что с тобой я не чувствую страха, — она не отвела взгляда. — Ни своего, ни твоего. Ты не спасатель. Ты не психотерапевт. Ты просто был рядом, когда все остальные или убежали, или пришли добивать. И остался. Даже когда я сама не знала, чего хочу.
Он потянулся через стол и накрыл своей ладонью её руку. Тепло от его прикосновения разлилось по всему телу, согревая даже кончики пальцев.
— Ты знаешь, — так же тихо сказал он, — второй шанс — это не когда ты бежишь от прошлого. Это когда ты медленно, шаг за шагом, идешь вперёд. Не потому, что надо. А потому что ты, наконец, этого хочешь. Сам.
— Да, — кивнула она, и впервые за этот разговор её улыбка стала по-настоящему лёгкой. — А ещё потому, что теперь никто не придёт ко мне в квартиру с криками «Аленка беременна!».
Он рассмеялся. Громко, заразительно, от души. Так, что несколько человек за соседними столиками обернулись и улыбнулись в ответ.
— Поехали домой, Лида, — сказал он, всё ещё смеясь и сжимая её руку. — К нашей дочке. К нашей новой, абсолютно сумасшедшей и непредсказуемой жизни. И, клянусь, я никогда не принесу в дом банку с солёными огурцами.
— Только если ты будешь помнить, что мусор нужно выносить каждый день, а не раз в полгода, — парировала она, поднимаясь.
Они вышли из кофейни вместе. Без пафосных признаний, без драматичных прощаний с прошлым. Просто два взрослых человека, нёсших на себе груз своих ошибок и потерь, но нашедших в друг друге не спасательный круг, а тихую, прочную гавань. Они шли по весеннему городу, и Лида знала — это не финал сказки. Это просто новая глава. Возможно, самая интересная.
Всё, что было — боль, предательство, отчаянье — всё это осталось позади. Не потому, что было забыто, а потому что перестало иметь над ней власть. Оно стало просто историей, опытом, который привёл её сюда — на эту улицу, под это пронзительно-голубое мартовское небо, к этому мужчине и к их дочери.
Всё кончилось. И всё началось. По-настоящему.
От меня мужик ушел, а я не опешила