— Ты слышишь меня или нет, Дима? — голос матери, резкий и уверенный, как щёлкнувшая дверь, пробился сквозь динамик.
— Слышу, мам, — ответил он тихо, будто уже заранее извинялся.
Анна, стоявшая у холодильника, замерла. В руке у неё была упаковка с яйцами, и она словно чувствовала, что каждое слово сейчас решит, треснут они или нет.
— Через неделю мой юбилей, и видеть твою жену я там не желаю, — сказала мать, отчётливо, с расстановкой, словно диктовала приговор. — А ты приходи. Один.
Дмитрий почувствовал, как воздух в кухне стал суше. Ему захотелось встать, выйти на балкон, вдохнуть сигаретного дыма, хотя он давно бросил. Анна подняла голову и встретила его взгляд: вопросительный, но без истерики.
— Мам, — он сглотнул, — Анна моя жена. Это наш общий праздник.
— Твоя жена — чужой человек, — быстро ответила мать. — Я устала делать вид, что это не так. Мне нужен сын. Семья. А она… пусть придёт в другой раз.
Тон её был такой, что спорить казалось бесполезным: как будто разговариваешь с женщиной у прилавка, которая уверена, что килограмм — это всегда ровно тысяча граммов, и никакие доводы тут не нужны.
Анна отвернулась. В руках у неё дрогнула упаковка. Дмитрий подумал: «Вот сейчас уронит, и будет неловко», — но она удержала.
— Мам, — он попытался говорить твёрдо, но вышло мягко, как у мальчишки, забывшего ключи. — Это неправильно.
— Неправильно, — отрезала мать, — это когда сын забывает про мать. Запиши: ресторан «Север». В семь. Все скинулись по десять тысяч. Без сцен, пожалуйста.
И повесила трубку.
Он долго смотрел на экран телефона, как на закрытую дверь.
Анна подошла ближе, поставила яйца на стол, присела напротив. Её лицо было бледным, под глазами тени от недосыпа.
— Ну? — спросила тихо.
— Она не хочет видеть тебя на юбилее.
Анна улыбнулась уголком губ — грустно, без злости.
— Понятно. А ты?
Он опустил глаза. Внутри боролись две силы: привычное чувство вины и странная, новая решимость не предавать то, что они с Анной построили.
— Я хочу пойти с тобой, — сказал он медленно. — И сказать маме, что иначе не приду.
— Ты знаешь, что она не уступит.
— Знаю. Но я попробую.
Эти несколько слов стали началом разлома. Дни потянулись вязкими: работа, семейный чат, где сестра Лена бодро выкладывала прайсы ведущих и фото ресторана с колоннами, золотыми шторами и скатертями. Мать сыпала вопросами: «Дима, что лучше — брошь или сервиз?» — как будто он уже согласился.
А Анна вечером варила суп, резала хлеб, и молча ставила на стол еду. Она не спорила, не требовала. Но в её молчании слышалось больше, чем в любых словах.
Однажды утром Дмитрий узнал: мать позвала на юбилей Катю. Его первую любовь. Ту самую, что нравилась ей ещё в юности. «Вот девочка — золото!» — любила повторять Валентина Петровна.
Он не сказал Анне. Не хотел. Но Лена «между нами девочками» всё выложила. Анна только спросила спокойно:
— Значит, мама зовёт твою бывшую, а меня — нет?
Он молчал. Виноватым чувствовал себя не за Катю — за то, что умолчал.
За два дня до юбилея Дмитрий приехал к матери. Хотел поговорить лично.
Валентина Петровна встретила его в халате, с уложенными волосами и губами цвета вишни. На кухне всё было, как в детстве: кружки с тонкими ручками, супница, сахарница.
— Мам, — он начал. — Я приду с Анной. Если её нет — меня тоже не будет.
Она прислонилась к столу, чуть наклонила голову.
— Ты говоришь со мной, как чужой. И это она сделала тебя таким. Раньше ты понимал, что своё, а что чужое.
— Я взрослый мужчина.
— Взрослый — это когда помнишь, кто тебя вырастил. Я не прошу многого. Один вечер. А не придёшь — считай, что у тебя больше нет матери.
Он понял: шантаж. Но в её голосе было всё так буднично, словно она обсуждала, кто купит хлеб.
Он ушёл, оставив коробку конфет «на всякий случай». И понял: завтра решится многое.
Вечером перед юбилеем дверь их квартиры звякнула трижды. На пороге стояла мать — в пальто, с сумкой, за спиной сестра Лена.
— Мы ненадолго, — сказала мать, заходя как к себе. — Поговорить. Завтра важный день. Хочу, чтобы не было недоразумений.
Анна вышла из кухни, вытирая руки о полотенце. Поздоровалась. Мать глянула на неё холодно и снова повернулась к сыну.
— Завтра ты приходишь один. Это последнее, что я скажу.
— Я не оставлю Анну дома, — твёрдо ответил Дмитрий. — Если её не зовёшь, нас не будет.
— Тогда считай, что сына у меня нет. — Она положила на тумбу пригласительный. — Ты сделал свой выбор.
И ушла.
Дверь захлопнулась. В воздухе остался её запах духов и тяжёлое чувство пустоты.
Анна подошла ближе. Молча. И только через минуту он сказал:
— Завтра у нас будет свой вечер. Без ресторанов. Без «надо».
Она кивнула. Но в этот момент телефон снова завибрировал. В семейном чате мелькнуло сообщение: «ВАЖНО! МАМА ПЛОХО СЕБЯ ЧУВСТВУЕТ. СЕРДЦЕ. НЕ ВЫДЕРЖАЛА ПРЕДАТЕЛЬСТВА СЫНА».
Дмитрий посмотрел на экран, потом на Анну. В груди всё сжалось. Не вина. Не жалость. Что-то новое, тревожное, холодное.
— Дима… — голос в трубке был сестрин, торопливый, срывающийся. — Маме плохо. Вызвали скорую. Ты где?
Дмитрий стоял в коридоре, держал телефон, а рядом Анна уже накидывала на себя куртку. Он только успел кивнуть ей, хотя она не задавала вопроса.
— Я еду, — сказал он. — Скажи адрес.
— Дом. Наш, старый. Она не захотела ждать врачей в ресторане, уехала домой. Приезжай быстро.
Анна коротко бросила:
— Я с тобой.
Дом детства встретил их запахом лекарств и дешёвого одеколона. В прихожей — Лена, красная, заплаканная.
— Где она? — Дмитрий даже не снял ботинки.
— В комнате. Скорая приехала, делают ЭКГ. Давление под двести.
Они втроём вошли в гостиную. Валентина Петровна сидела на диване, врачи хлопотали вокруг неё: аппарат пищал, тонометр показывал страшные цифры. Лицо матери было бледным, но взгляд — тот же, цепкий. Увидев сына, она попыталась улыбнуться:
— Вот и пришёл. Всё-таки сын…
Он опустился рядом, коснулся её руки. Она была холодной, словно бумажной.
— Мам, мы отвезём тебя в больницу.
— Не надо… — попыталась она возразить, но врач прервал:
— Надо. Состояние тяжёлое. Госпитализация обязательна.
И пока Дмитрий собирал её вещи в сумку — халат, тапки, очки в футляре — он слышал, как мать тихо жалуется врачу: «Сын предал. У меня праздник, а он выбрал жену». Сказано это было не обвинительно, а жалобно, как старики говорят о соседях: «Кран течёт, да никто не чинит».
Анна молча помогала. Подавала вещи, держала сумку. Не оправдывалась, не спорила.
В больнице их держали до глубокой ночи. Врач вышел только к трём утра. Сухой, усталый мужчина лет пятидесяти сказал:
— Давление удалось снизить. Ничего критического, но нервы у вашей матери сильно расшатаны. Нужен покой. Таблетки, режим, минимум стрессов.
Дмитрий кивнул. Анна задала уточняющие вопросы про лекарства и питание. Врач посмотрел на неё внимательно, как будто именно в ней увидел главного ответственного.
— И да, — добавил он, — постарайтесь без эмоциональных разговоров. Это для неё хуже любой болезни.
В коридоре Лена курила у окна, хотя это было запрещено. Дым стелился в сторону, прилипал к потолку.
— Ты довёл её, Дим, — сказала она устало. — Она месяцами ждала этого юбилея. А теперь… всё.
— Лена, я не довёл. Я просто не могу больше жить по её правилам.
Сестра зло затушила сигарету.
— Тебе легко говорить. У тебя есть жена, своя жизнь. А я? Я всё время рядом, я для неё всё. И ты, вместо того чтобы помочь, только усугубил.
Анна подошла ближе.
— Лена, поверь, мы не враги. Но вы не видите, как вы сами подыгрываете этим манипуляциям. Она вами управляет, и вы позволяете.
— Тебя вообще никто не спрашивал, — резко бросила Лена. — Ты чужая.
Анна опустила глаза, но промолчала.
Домой вернулись под утро. Улица была пуста, светало. Дмитрий упал на диван в одежде, закрыл глаза. Анна села рядом, сняла с него ботинки, укрыла пледом.
— Ты думаешь, она специально так? — спросил он, не открывая глаз.
— Болезнь специально не сделаешь, — сказала Анна. — Но можно довести себя. Постоянное напряжение, упрёки, обиды. Это тоже разрушает.
— Лена уверена, что это я виноват.
— Пусть думает. Она привыкла быть «хорошей дочкой». Ей удобно так.
Он открыл глаза и посмотрел на жену. В её лице было спокойствие, но под этим спокойствием чувствовалась усталость. Та усталость, которую не снимешь отпуском.
Через неделю мать выписали. Дмитрий поехал забрать её из больницы. В палате пахло лекарствами и дешёвым мылом. Мать сидела на кровати, укутанная в шаль, рядом чемоданчик. Увидев сына, сказала тихо:
— Я знала, что ты придёшь.
Он помог ей подняться. В машине они ехали молча. Только возле дома она произнесла:
— Ты выбрал её. Но я всё равно твоя мать. Запомни: мать не выбирают.
Дмитрий ничего не ответил.
После болезни мать словно изменилась. Не стала мягче — стала тоньше в приёмах. Вместо прямых упрёков — тихие намёки. Вместо скандалов — вздохи и недосказанность.
Звонила каждый вечер. Не «как дела», а: «Я сегодня была одна. Никто не пришёл». Или: «Лена опять занята. Но ничего, привыкла».
Сестра звонила Дмитрию отдельно:
— Ты бы чаще приезжал. Она чувствует себя ненужной.
Он слушал и чувствовал, как снова втягивается в старый круг: вина, долг, обязанность.
Анна видела это и молчала. Но однажды вечером сказала:
— Дима, это не закончится. Болезнь дала ей новый способ держать тебя. Теперь ты «виноват» ещё и за её сердце.
Он хотел возразить, но не смог. Он понимал: Анна права.
Однажды, вернувшись домой раньше, он увидел: дверь приоткрыта. Осторожно вошёл. В гостиной за столом сидела мать. В их доме. С кружкой чая. Анна стояла у окна, спиной к нему.
— Мы должны поговорить, — сказала Валентина Петровна, не глядя на сына. — В этой семье не может быть двоих женщин.
Слова повисли в воздухе, как нож.
Дмитрий почувствовал: что-то внутри оборвалось.
— Мама, — сказал он глухо. — Что ты имеешь в виду?
Она повернула к нему лицо. В глазах холодное упрямство.
— Или я, или она. Другого не дано.
Анна не двинулась с места. Только её пальцы, лежавшие на подоконнике, сжались в кулак.
— Или я, или она, — повторила мать. Голос её был тихим, но в этом спокойствии звучала сталь.
Анна не обернулась. Только Дмитрий заметил, как она незаметно положила руку на подоконник, будто держалась за что-то твёрдое, чтобы не упасть.
— Мам, — он сделал шаг вперёд, — так нельзя. Это не выбор. Ты требуешь невозможного.
— Возможно всё, — сказала мать. — Если есть воля.
— Но это разрушает семью.
Она усмехнулась уголком губ.
— Семья? С семьёй живут всю жизнь, а не три года. Я — твоя кровь. А она… завтра может уйти.
Анна развернулась. Голос её был ровным, без крика:
— Валентина Петровна, я не уйду. И не позволю вам разрушить наш брак.
На секунду в комнате стало тише, чем в морге. Мать посмотрела на неё, потом на сына, и медленно поднялась с кресла.
— Тогда всё ясно, — сказала она. — Прощайте.
И вышла. Дверь хлопнула, будто финальный аккорд.
Дмитрий сел на диван и закрыл лицо руками.
— Что теперь? — прошептал он.
Анна села рядом.
— Теперь живём своей жизнью.
— Но она… она одна.
— Она сама сделала выбор, Дима. Не ты.
Он понимал умом, но сердце сжималось.
Прошло две недели. Мать не звонила. Лена тоже молчала. Тишина оказалась тяжелее любых упрёков. Дмитрий проверял телефон, ждал, что вот-вот появится сообщение: «Ты предал». Но не было ничего.
И только однажды вечером Лена позвонила. Голос её был сухой:
— Мамы не стало. Инфаркт.
Он не поверил сразу. Попросил повторить. Но Лена не повторила — просто всхлипнула и отключилась.
Похороны прошли холодным днём. Осень, сырость, мокрые листья под ногами. У могилы собрались родственники, коллеги матери, её подруги. Все бросали взгляды на Анну, кто-то шептался: «Она и привела к этому».
Лена стояла рядом с Дмитрием, вся в чёрном, как строгая учительница. В её глазах читался укор.
— Ты доволен? — шепнула она. — Получил свою свободу?
Дмитрий не ответил. Внутри всё было пустым, будто его выжгли.
Анна держала его за руку. Её пальцы были холодными, но крепкими.
После похорон жизнь не вернулась в прежнее русло. Дом матери опустел. Лена занялась бумагами, наследством, но разговаривала с братом через короткие фразы, сухо и отчуждённо.
А Дмитрий долго не мог найти себе места. Смотрел на старые фотографии: мать молодая, улыбающаяся, с ним на руках. Он ловил себя на том, что помнит не упрёки, не шантаж, а именно это — её руки, запах духов, смех.
— Я плохой сын, — сказал он однажды Анне.
Она посмотрела на него внимательно.
— Ты — живой человек. И ты был рядом до конца, как мог.
— Но я не выбрал её.
— Она сама отказалась от тебя, Дима. Это разное.
Однажды вечером он зашёл в квартиру матери. Всё было так же: её кресло, шаль на спинке, книги на полках. На кухне — кастрюля, оставленная на плите. Он сел на табуретку, включил свет.
И вдруг понял: он впервые один на один с её тишиной.
Слёзы пришли неожиданно. Он плакал долго, уткнувшись в ладони. Плакал не о том, что «не выбрал», а о том, что жизнь слишком коротка для этих войн.
Анна нашла его там. Тихо вошла, села рядом, ничего не спрашивая. И он впервые почувствовал, что у него есть семья — настоящая, своя.
Он поднял на неё глаза и сказал:
— Знаешь, я всю жизнь был сыном. Даже когда уже был мужем. Но теперь… я понял. Я должен быть мужем.
Она улыбнулась.
— Я это всегда знала.
Вечером он написал Лене. Простое сообщение: «Я не враг. Я брат. Если захочешь — приходи». Ответа не было. Но он знал: время сделает своё.
Жизнь не стала легче. Но стала честнее. Без двойных ролей, без вечного чувства вины.
Иногда во сне Дмитрий видел мать. Молодую, с живыми глазами. Она не упрекала. Просто смотрела. И он просыпался с мыслью: «Она всё равно во мне. Даже если я выбрал Анну».
И это было не поражением. Это было принятием.
— Сейчас вот, ага! Буду я ещё пресмыкаться перед твоей семейкой! И хватит мне тут устраивать эти семейные советы за моей спиной! Не нравится