— Не поеду я на Новый год к твоим родственникам! Я тебе ещё месяц назад сказала, что мы или празднуем Новый год вдвоём дома, или идём к друзьям!

— Поезд сто четвёртый, отправление тридцатого в девять вечера. Я взял нижнюю и верхнюю полку в купе, чтобы никто чужой над головой не сопел и носки свои не развешивал. Обратно третьего числа, так что на работу успеваем с запасом.

Сергей бросил распечатанные электронные билеты на кухонный стол, прямо поверх салфетки с узором из снежинок, которую Ольга постелила только вчера для создания хоть какого-то праздничного настроения. Он сделал это с такой пугающей будничностью, словно принёс чек из продуктового магазина или квитанцию за свет. Его движения были уверенными, хозяйскими: он открыл холодильник, достал пакет молока и, даже не взглянув на жену, принялся наливать его в свою любимую кружку с надписью «Boss».

Ольга замерла у раковины. Губка, которой она мыла бокал, выскользнула из намыленных пальцев и с глухим стуком упала на дно мойки. Она медленно вытерла руки вафельным полотенцем, чувствуя, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, начинает разворачиваться тугой, холодный узел. Она смотрела на белые листы бумаги на столе, и буквы на них казались ей приговором, выписанным без суда и следствия.

— Ты что сейчас сказал? — голос Ольги прозвучал ровно, но в нём уже слышался тот специфический металлический оттенок, который появлялся перед серьёзной бурей.

— Я сказал, что билеты взял, — Сергей сделал большой глоток молока и наконец посмотрел на неё. В его взгляде читалось искреннее недоумение, смешанное с легким раздражением человека, которого заставляют повторять очевидные вещи. — К родителям. Новый год на носу, Оль. Мать звонила, говорит, тётка Галя приедет с внуками, дядя Витя будет. Студень варить собрались, гуся в духовке запекать. Всё как положено.

Ольга подошла к столу, взяла распечатку, пробежала глазами по датам и именам, а затем аккуратно положила листок обратно. Её пальцы мелко дрожали, но она спрятала их в карманы домашнего халата.

— Не поеду я на Новый год к твоим родственникам! Я тебе ещё месяц назад сказала, что мы или празднуем Новый год вдвоём дома, или идём к друзьям! Но там точно не было варианта поездки к твоей родне, которую я терпеть не могу!

Сергей хмыкнул и поставил кружку на стол, оставив на полированной поверхности влажный белый круг. Он явно не воспринимал её слова всерьёз, считая это женским капризом, минутной блажью, которая рассосётся сама собой, как только она увидит «заботу».

— Оль, ну не начинай. Какой месяц назад? Мало ли что ты говорила. Это семья. Традиция. Мы каждый год ездим, и никто не умер. Что за детсад ты устраиваешь? «Терпеть не могу»… Это мои родители, между прочим. И они нас ждут. Отец баню протопит, веников новых навязал.

— Твой отец баню протопит для тебя и дяди Вити, чтобы вы там накидались самогоном до потери пульса, — Ольга говорила тихо, но каждое слово било точно в цель. — А я в это время буду сидеть на кухне, в духоте, среди кастрюль с жирным бульоном, и слушать, как твоя тётка Галя рассуждает о том, что у меня бёдра узкие и рожать мне будет тяжело. А твоя мать будет подкладывать мне этот майонезный салат и вздыхать, что я «городская фифа», которая ничего тяжелее мышки компьютерной в руках не держала.

— Ты преувеличиваешь, — отмахнулся Сергей, хотя глаза его забегали. Он не любил, когда Ольга начинала перечислять факты. Ему было удобнее жить в мире, где его семья — образец гостеприимства. — Они простые люди, желают нам добра. Ну, ляпнет тётка глупость, подумаешь. Можно и промолчать, уважить возраст.

— Уважить? — Ольга горько усмехнулась. — А меня кто уважит, Сережа? Пять лет. Пять лет подряд я встречаю бой курантов, сидя на продавленном диване, из которого торчит пружина, впивающаяся мне прямо в ребро. Пять лет я сплю на той жуткой раскладушке в проходной комнате, потому что «гостям лучшее место», а гостями почему-то всегда оказываются племянники твоего дяди. Я просыпаюсь первого января с больной спиной, от запаха перегара и жареного лука, и иду мыть гору посуды за двадцатью твоими родственниками, потому что «Олечка молодая, ей не сложно».

Она подошла к окну и уперлась лбом в холодное стекло. На улице мигали гирлянды, люди спешили домой с пакетами мандаринов. Там была праздничная суета, предвкушение чуда. А здесь, в их уютной кухне, воздух стал густым и вязким, как кисель.

— В этом году я хотела надеть красивое платье, — продолжила она, не оборачиваясь. — Я хотела пойти к Ленке и Паше. Они устраивают вечеринку в стиле джаз. Там будет музыка, нормальное шампанское, легкие закуски и танцы. Я не хочу оливье в тазу. Я не хочу слушать про урожай картошки и про то, чей сын спился. Я хочу праздника, Сергей. Для себя. Хоть раз.

— Джаз… — передразнил её Сергей, и в его голосе прорезалась злость. — Клоунада это, а не праздник. Твои Ленка с Пашей — сборище бездельников. Попрыгают и разойдутся. А семья — это навсегда. Я уже пообещал матери. Она всем сказала, что мы приедем. Ты хочешь выставить меня балаболом перед всей родней? Чтобы они думали, что я жену в узде держать не умею?

— Ах, в узде… — Ольга медленно повернулась. Её лицо было пугающе спокойным. — Так ты туда едешь не ради семьи, а чтобы показать, какой ты самец? Продемонстрировать, что баба у тебя послушная, по первому свистку чемоданы пакует?

Сергей резко встал, стул с неприятным скрежетом проехал по плитке. Он подошел к ней вплотную, нависая своей широкой фигурой. Раньше это заставляло её отступить, смягчить тон, но сегодня она стояла как скала.

— Не передергивай. Я купил билеты. Деньги уплачены, и немалые, кстати. Праздничный тариф. Сдавать я их не буду. Мы едем, Ольга. Это не обсуждается. Собери вещи, список подарков мать прислала в месенджере, я тебе перекину. Купишь завтра конфеты и что там ещё бабам надо, полотенца какие-нибудь.

— Нет, — сказала она. Просто «нет», без крика, без надрыва.

— Что значит «нет»? — он прищурился.

— Это значит, что ты можешь ехать куда угодно. Хоть к родителям, хоть в тундру. А я остаюсь. Мой паспорт у меня, и силой ты меня в вагон не затащишь. Я не вещь, Сергей, которую можно упаковать в багаж.

Сергей смотрел на неё несколько секунд, переваривая услышанное. Он ожидал скандала, слез, уговоров, но не этого холодного, железобетонного отказа. Его лицо пошло красными пятнами.

— Ну смотри, — процедил он сквозь зубы. — Дело твоё. Только не ной потом, что ты одна кукуешь, пока нормальные люди в кругу семьи сидят. Я поеду. Один поеду. И всем расскажу, какая ты «благодарная» невестка. Посмотрим, как тебе понравится, когда тебя вся родня обсуждать будет.

Он схватил со стола распечатку билетов, демонстративно свернул её и сунул в карман джинсов.

— Имей в виду, Оля. Если ты сейчас упрешься рогом, я тебе этого не забуду. Ты не просто поездку срываешь. Ты плюёшь на меня.

— Я просто перестала вытирать плевки с себя, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. — Иди собирайся, Серёжа. У тебя много дел. Подарки, полотенца… Сам купишь. Ты же у нас глава семьи, справишься.

Следующие несколько дней квартира превратилась в поле холодной войны, где тишина была страшнее любых криков. Воздух в комнатах стал плотным, наэлектризованным, каждое слово, случайно оброненное в быту, казалось искрой перед взрывом. Сергей выбрал тактику демонстративного игнорирования, смешанного с мелким, бытовым саботажем. Он громко включал телевизор, когда Ольга садилась работать за ноутбук, или оставлял грязные носки прямо посреди коридора, словно помечая территорию.

Он больше не заговаривал о поездке прямо, но его действия говорили громче слов. Каждый вечер он доставал из шкафа старую дорожную сумку с потертыми ручками, сдувал с нее пыль, проверял молнии. Этот ритуал происходил на глазах у Ольги, с нарочитой медлительностью. Он словно говорил: «Смотри, поезд уходит, и ты должна испугаться».

Ольга наблюдала за этим спектаклем с брезгливым удивлением. Раньше она бы уже бегала вокруг, спрашивала, погладить ли ему рубашки, искала бы подарки для его многочисленных племянников. Но сейчас внутри неё что-то перегорело. Жалость к себе сменилась холодной решимостью.

— Ты уверен, что тебе хватит одного свитера? — спросила Ольга во вторник вечером, проходя мимо спальни, где Сергей раскладывал на кровати свои вещи. — Там у вас обычно морозы под тридцать, а отопление в доме отца, как я помню, работает через раз.

Сергей даже не обернулся. Он аккуратно, с любовью сворачивал свои шерстяные носки, связанные матерью три года назад. Те самые, колючие и пахнущие овечьей шерстью, которые он надевал только там.

— Не переживай, не замерзну, — буркнул он. — Там тепло. Там душой отогреваешься. Не то что в этом склепе.

Он замолчал на секунду, а потом, не удержавшись, добавил:

— Мать звонила. Спрашивала, что тебе подарить. Я сказал, что ничего не надо. Что у тебя все есть. И совесть тоже, наверное, где-то завалялась, просто ты её найти не можешь.

— Очень мило с твоей стороны, — Ольга усмехнулась и пошла на кухню наливать себе чай.

В среду Сергей притащил домой огромный пакет из детского магазина. Он с грохотом поставил его в прихожей, так, чтобы Ольга об него споткнулась. Из пакета торчали коробки с дешевыми сладкими наборами и какие-то пластиковые машинки ядовитых цветов.

— Это мальчишкам, — бросил он в спину жене. — А тетке Гале я купил набор кастрюль. Она давно мечтала. Нормальные женщины, Оль, о кастрюлях мечтают, о том, как семью накормить. А не о джазе и шампанском.

Ольга промолчала. Она знала, что он пытается задеть её, вызвать на эмоции, заставить оправдываться. Но у неё был свой план.

Вечером четверга она вернулась с работы поздно. Сергей сидел на кухне, ковыряя вилкой в разогретых макаронах, и смотрел какой-то сериал на планшете. Ольга вошла в квартиру, неся в руках большой, фирменный пакет из дорогого бутика. Бумага шуршала вызывающе громко в тишине прихожей.

Сергей напрягся, выключил звук на планшете, но головы не повернул. Ольга прошла в спальню, включила свет и начала распаковывать покупку.

— Что это? — не выдержал Сергей. Он встал в дверном проеме, скрестив руки на груди, и его взгляд буравил черную матовую коробку.

— Платье, — просто ответила Ольга, развязывая шелковую ленту. — Для вечеринки.

Она достала наряд. Это было не просто платье, это был вызов. Темно-винный бархат, струящийся, как жидкий огонь, открытая спина, сложный крой, подчеркивающий фигуру. Ольга приложила его к себе и посмотрела в зеркало. Даже поверх домашней одежды оно смотрелось по-королевски.

Лицо Сергея потемнело. Он увидел ценник, который Ольга еще не успела срезать, и цифры на нем явно превышали стоимость всех его билетов и подарков вместе взятых.

— Ты совсем сдурела? — его голос упал до зловещего шепота. — Мы ипотеку платим, я на всем экономлю, чтобы к родителям съездить не с пустыми руками, а ты… Ты покупаешь эту тряпку? Куда ты в ней собралась? На панель?

Ольга медленно повернулась к нему. В её глазах не было страха, только ледяное спокойствие.

— Я иду к друзьям, Сергей. К Лене и Паше. И я буду выглядеть там великолепно. Я заработала на это платье. Я весь год пахала, брала переработки, терпела твое нытье про экономию, пока ты перебирал запчасти для своей машины. Я имею право.

— Право? — Сергей сделал шаг вперед, его лицо перекосило от злости. — Ты имеешь право быть женой! А жена должна быть с мужем, а не скакать полуголой перед чужими мужиками! Твои Лена с Пашей — это сборище неудачников, которые только и умеют, что бухать красиво. Попойка для элиты, да? А я тебе предлагаю настоящую жизнь, родную кровь!

— Твоя «родная кровь» выпила из меня все соки за эти годы! — Ольга швырнула платье на кровать, впервые повысив голос. — Твоя мать меня ненавидит, твои тетки считают меня пустоцветом, а твои племянники — невоспитанные дикари, которые в прошлом году изрисовали мне паспорт фломастерами! И ты тогда только посмеялся! Сказал: «Ну это же дети»! А мне потом штраф платить и документы менять!

— Ты мелочная! — заорал Сергей, брызгая слюной. — Ты все помнишь! Каждую мелочь, каждую обиду хранишь и лелеешь! А то, что они тебе соленья передают, то, что отец нам денег на первый взнос подкинул, это ты забыла?

— Твой отец дал пятьдесят тысяч, Сергей. Пятьдесят! А мои родители дали миллион! Но мы почему-то должны поклоняться твоему клану, а к моим ездим раз в год на два часа, «попить чаю»!

— Потому что у тебя не семья, а бухгалтерия! — Сергей пнул ножкой стула стену. — У вас всё про деньги! А у нас душа!

— Душа? — Ольга горько рассмеялась. — Душа, которая требует, чтобы я чистила картошку на двадцать человек, пока ты спишь пьяный? Нет, спасибо. С меня хватит этой душевности.

Она снова взяла платье, бережно повесила его на вешалку и убрала в шкаф, подальше от его старых свитеров.

— Я остаюсь, Сергей. И я буду праздновать. В этом платье. С шампанским, которое стоит дороже двухсот рублей. А ты можешь ехать к своей душе, к холодцу и к тетке Гале с её кастрюлями.

Сергей стоял посреди комнаты, тяжело дыша. Он понимал, что она не шутит. Красное бархатное платье висело в шкафу как флаг вражеского государства, объявившего о своей независимости. Он чувствовал, как привычный мир, где его слово было законом, трещит по швам. И вместо того, чтобы попытаться его склеить, он решил добить то, что осталось.

— Ну и отлично, — бросил он, разворачиваясь. — Развлекайся. Только не удивляйся потом, если я оттуда не вернусь. Может, я там останусь. Найду себе нормальную бабу, деревенскую, простую, которая не будет мне ценниками в нос тыкать.

— Счастливого пути, — ответила Ольга в закрывающуюся дверь. — Только носки шерстяные не забудь. Говорят, там холодно. Особенно одиноким мужчинам.

Тридцатое декабря началось не с запаха мандаринов, а с грохота открывающихся антресолей. Сергей, словно полководец перед решающей битвой, извлекал из недр квартиры всё, что могло пригодиться в «походе» к родительскому очагу. Он действовал шумно, размашисто, намеренно задевая углы и хлопая дверцами шкафов так, что вздрагивали стекла в серванте.

Ольга наблюдала за этой суетой из коридора. Она уже собралась на работу, надела пальто и завязывала шарф, глядя в зеркало. В отражении она видела не ту замученную женщину, какой была в прошлые годы перед праздниками, а спокойную, немного печальную, но твердую незнакомку.

Сергей вышел из спальни, волоча за собой раздувшийся чемодан. Молния на нем расходилась, обнажая пестрое нутро из свитеров и полотенец. Он остановился, вытирая пот со лба, и посмотрел на жену. В его взгляде всё еще теплилась надежда — не на примирение, нет, а на то, что она сломается. Что страх остаться одной в Новый год перевесит обиду.

— Ну что, надумала? — спросил он, тяжело дыша. — Поезд вечером. Я могу позвонить Витьке, он договорится с начальником вокзала, билет еще можно выцепить. В купе проводника поедешь, если что, но доедем.

— Я уже сказала всё, Сережа, — Ольга поправила локон, выбившийся из-под шапки. — Я не еду.

— Ты понимаешь, что ты делаешь? — Сергей бросил ручку чемодана, и тот с глухим стуком упал на паркет. — Ты не просто капризничаешь. Ты рушишь семью. Семья — это клан, Оля. Это когда все вместе, одним кулаком. А ты ведешь себя как отщепенец. Как предатель.

— Клан? — Ольга горько усмехнулась, не отходя от зеркала. — Красивое слово. Только в твоем «клане» принято унижать слабых. Вспомни прошлый год. Вспомни, как твой дядя Витя, напившись, начал рассуждать о том, что я карьеру строю через постель, потому что «бабам мозгов не дано». И ты сидел рядом, Сережа. Ты сидел, жевал холодец и кивал. Ты даже не попытался его заткнуть.

— Он старый человек! — взвился Сергей, его лицо пошло красными пятнами. — Он жизнь прожил! У него орден есть! Он выпил лишнего, с кем не бывает? А ты злопамятная. Тебе лишь бы зацепиться.

— А твоя мама? — Ольга повернулась к нему всем корпусом. — Помнишь, как она при всех гостях спросила меня, когда я наконец начну «нормально одеваться», а не как «пугало огородное»? Это тоже от большой любви к клану? Или когда она выкинула мой крем для лица, потому что он, видите ли, «химией воняет» и от него у её кошки аллергия?

— Мать о здоровье заботится! — рявкнул Сергей. — Она добра тебе желает! А ты неблагодарная! Тебе все не так. Еда не та, постель жесткая, разговоры скучные. Ты возомнила о себе невесть что. Принцесса нашлась!

В узком коридоре стало невыносимо душно. Запах старой пыли от чемодана смешался с тяжелым духом мужского одеколона, которым Сергей полил себя с утра «для солидности». Стены, казалось, сдвигались, давя на виски.

— Я не принцесса, Сергей, — тихо сказала Ольга. — Я просто человек, который хочет уважения. Я хочу спать на чистой простыне, а не на той, на которой до меня спали три поколения твоих родственников и собака. Я хочу есть еду, от которой не будет изжоги неделю. Я хочу говорить о книгах, о фильмах, о планах на жизнь, а не слушать сплетни про соседей и жалобы на политику.

— Вот оно что, — Сергей криво усмехнулся, подходя ближе. — Интеллигенция поперла. Книжки, фильмы… А жизнь — она проще, Оля. Она в земле, в корнях. Твои дружки, эти Паша с Леной, они же пустые. Фантики. Сегодня они есть, завтра разбежались. А родня — это кровь. Ты можешь их не любить, но ты обязана их чтить. Если ты моя жена — ты часть моего рода. А если нет…

Он не договорил, но повисшая пауза была красноречивее любых угроз.

— А если нет? — переспросила Ольга, глядя ему прямо в глаза. — То что? Развод? Изгнание из рая, где пахнет самогоном и немытыми телами?

— Не смей так говорить о моем доме! — заорал Сергей, сжимая кулаки. — Ты там никто! Ты пришла в мою семью на все готовое! Мы тебя приняли!

— Приняли? — Ольга рассмеялась, и этот смех был страшнее слез. — Меня приняли как бесплатную прислугу и удобную мишень для насмешек. «Ой, Оленька, помой посуду, у тебя руки молодые». «Ой, Оленька, сбегай в магазин, нам водки не хватило». Я пять лет пыталась стать своей. Пять лет я глотала обиды. Я думала, что если буду хорошей, если буду терпеть, вы меня полюбите. Или хотя бы начнете уважать. Но нет. Вы принимаете мою покорность за слабость.

— Потому что ты слабая! — выплюнул Сергей. — Ты без меня пропадешь. Кому ты нужна со своим гонором? Думаешь, твои друзья тебе помогут, когда прижмет? Да они забудут о тебе через пять минут после боя курантов!

— Может и забудут, — кивнула Ольга. — Зато они не будут учить меня жить и считать деньги в моем кошельке. И знаешь, Сережа, я лучше буду одна в пустой квартире, чем с людьми, которые заставляют меня чувствовать себя ничтожеством.

Сергей замер. В его глазах мелькнул страх — тот самый, животный страх потери контроля. Он привык, что Ольга всегда уступает. Что она поплачет, повозмущается, но в итоге сделает так, как он сказал. Сейчас этот сценарий ломался на глазах, и он не знал, как реагировать.

— Ты… Ты просто дура, — прошипел он, хватаясь за единственное оружие, которое у него осталось — унижение. — Эгоистка. Ты хочешь меня с матерью поссорить. Ты специально всё это устроила перед праздником, чтобы мне нервы вымотать. Вампирша энергетическая.

— Я просто хочу быть счастливой, — устало ответила Ольга. — И если для этого мне нужно не видеть твою тетю Галю, значит, так тому и быть.

Она открыла входную дверь. С лестничной клетки пахнуло холодом и чужим жареным луком.

— У тебя поезд в девять вечера, — напомнила она. — Я приду с работы поздно. Надеюсь, ты уже уедешь. Не хочу прощаться.

— Я уеду, — злобно бросил Сергей, пиная чемодан ногой, чтобы тот не мешал проходу. — Я уеду, и ноги моей здесь больше не будет, пока ты не приползешь на коленях просить прощения. У матери, у отца, у меня! Ты поймешь, что натворила. Но будет поздно.

Ольга ничего не ответила. Она вышла на лестницу, и звук её каблуков по бетону показался ей звуком отсчета новой жизни. Она знала, что он не уедет днем. Он будет сидеть в квартире до последнего, накаляя обстановку, ожидая её возвращения, надеясь на финальную сцену. Он не мог уйти просто так, без громкого хлопка дверью, без последнего слова.

Но она ошиблась в одном. Сергей не просто ждал. Оставшись один в квартире, он в бешенстве метался по комнатам. Его взгляд упал на елку, которую Ольга наряжала два дня, тщательно подбирая шары по цветам. Стеклянные, хрупкие, красивые. Он подошел к елке и с силой дернул за гирлянду. Дерево покачнулось, но устояло.

— Праздника захотела? — пробормотал он, глядя на мигающие огоньки. — Красивой жизни? Ну-ну. Посмотрим, как ты запоешь, когда останешься у разбитого корыта.

Он сел на диван, прямо в верхней одежде, и уставился в стену. В его голове крутилась только одна мысль: она должна заплатить. За унижение, за бунт, за то, что посмела поставить свои желания выше его «клана». Этот Новый год должен стать для неё уроком. Жестоким уроком.

Вечер тридцать первого декабря опустился на город тяжелым, сырым снегопадом. В квартире горел только тусклый свет в прихожей, создавая атмосферу не праздника, а зала ожидания на заброшенном вокзале. Сергей сидел на пуфике, уже полностью одетый: в дутом пуховике, зимних ботинках и шапке, сдвинутой на затылок. Ему было жарко, по спине текла струйка пота, но он принципиально не расстегивал молнию. Он сидел так уже полчаса, гипнотизируя взглядом дверь ванной комнаты, из-за которой доносился шум фена.

Он ждал истерики. Ждал, что Ольга выбежит в халате, с мокрыми волосами, повиснет у него на шее и зарыдает, умоляя не уезжать, не бросать её одну в эту ночь. Он уже заготовил снисходительную речь о том, что женщины — существа эмоциональные, и он, так и быть, простит её глупость, если она соберется за пять минут.

Шум фена стих. Щелкнул выключатель. Дверь открылась, и Сергей набрал в грудь воздуха для первой фразы, но слова застряли у него в горле комком сухой злости.

Ольга вышла в коридор, и она была великолепна. То самое винное бархатное платье облегало её, словно вторая кожа, подчеркивая каждый изгиб, который он привык считать своей собственностью. На губах — темная, вызывающая помада, в ушах — длинные серьги, которые ловили скудный свет лампы. Она пахла не борщом и не стиральным порошком, а дорогими духами — холодными и резкими. Она выглядела как женщина, у которой всё в порядке. Как женщина, у которой нет мужа, едущего в плацкарте в глушь.

— Такси будет через десять минут, — ровно сказала она, проходя мимо него к зеркалу, чтобы поправить прическу. Она даже не взглянула на его насупленную фигуру, словно он был предметом мебели, который забыли вынести на помойку.

Сергей медленно поднялся. Его огромная тень накрыла её отражение в зеркале.

— Ты всё-таки вырядилась, — его голос был хриплым, похожим на скрежет гравия. — Я до последнего думал, что у тебя есть мозги. Что ты не пойдешь позориться.

— Позориться? — Ольга спокойно повернула голову, и её взгляд скользнул по его пуховику. — Позориться — это ехать туда, где тебя не ждут, чтобы спать на раскладушке. А я иду праздновать.

— Ты идешь в балаган! — рявкнул Сергей, теряя остатки самообладания. — К этим своим клоунам! Думаешь, ты там кому-то нужна? Думаешь, они оценят твою «красоту»? Да они поржут над тобой и забудут! Ты же пустая без меня, Оля! Кто ты такая? Офисный планктон, серая мышь, которую я подобрал и сделал человеком!

Ольга надела пальто, не застегивая его, чтобы не помять платье. Её движения были плавными, почти ленивыми, и это бесило Сергея больше всего.

— Ты никого из меня не делал, Сережа. Ты просто пять лет пытался переделать меня под формат своей родни. Подрезать крылья, чтобы я не улетела дальше вашего огорода. Не вышло.

— Не вышло? — он шагнул к ней, нависая, пытаясь задавить массой, агрессией, своим мужским «я». — Ну смотри. Я сейчас возьму этот чемодан и выйду за дверь. И назад дороги не будет. Слышишь? Я не вернусь. Живи как хочешь. Плати сама за квартиру, чини краны, таскай сумки. Я найду себе нормальную бабу. Послушную. Которая чтит традиции и мужа уважает, а не крутит задницей перед зеркалом!

— Удачи в поисках, — Ольга взяла со столика маленький клатч. — Только смотри, чтобы «нормальная баба» не заставила тебя самого на этой раскладушке спать до старости.

— Ты мне не жена! — заорал Сергей, хватая ручку чемодана так, что побелели костяшки. — Слышишь? Ты мне больше не жена! Ты предательница! Ты плюнула в душу моей матери! Ты разрушила всё! Завтра же, как вернусь, подам на развод. Останешься у разбитого корыта, никому не нужная разведёнка!

— Отлично, — кивнула Ольга, глядя на экран телефона. — Такси приехало. Тебе пора, Сережа. Поезд ждать не будет.

Сергей задохнулся от её спокойствия. Ему хотелось ударить кулаком в стену, разбить зеркало, сделать хоть что-то, чтобы она испугалась, чтобы на её лице появилась хоть тень сожаления. Но там была только ледяная вежливость.

Он рванул дверь на себя, распахивая её настежь.

— Ну и сиди здесь одна! — выплюнул он, выталкивая чемодан на лестничную площадку. — С Новым годом, тварь! Чтоб ты подавилась своим шампанским!

Он вышел, громко топая, намеренно создавая как можно больше шума. Он ждал. Он всё ещё ждал, что она окликнет его, что сейчас, когда он переступил порог, она поймет, что теряет. Он остановился у лифта, тяжело дыша, и прислушался.

В квартире было тихо. А потом раздался звук. Сухой, четкий, металлический щелчок. Ольга поворачивала замок. Один оборот. Пауза. Второй оборот.

Этот звук был громче любого крика. Он был окончательным. Это был звук отсечения гангренозной конечности. Сергей стоял у лифта, глядя на закрытую железную дверь, и вдруг с ужасающей ясностью понял: его там больше нет. Не просто физически. Его стерли. Вычеркнули.

За дверью Ольга прислонилась лбом к холодному металлу. Сердце колотилось где-то в горле, но слез не было. Было странное, звенящее чувство пустоты, которая стремительно заполнялась невероятной легкостью. Она медленно выдохнула, оттолкнулась от двери и прошла на кухню.

Достала из холодильника бутылку дорогого брюта, который купила тайком неделю назад. Хлопнула пробка — веселый, жизнеутверждающий звук, совсем не похожий на хлопанье дверью. Золотистая пена поднялась в бокале.

Ольга подошла к окну. Внизу, у подъезда, Сергей запихивал чемодан в багажник такси, яростно жестикулируя водителю. Она смотрела на него сверху вниз, как смотрят на старое черно-белое кино, которое больше не вызывает эмоций. Машина тронулась и исчезла за поворотом, увозя его в прошлое, к холодцу, дяде Вите и чужим традициям.

Ольга подняла бокал, чокнулась со своим отражением в темном стекле и сделала глоток. Впереди была ночь, музыка, джаз и целая жизнь, в которой больше никто не посмеет указывать ей, где и с кем быть счастливой.

— С Новым годом, Оля, — сказала она в тишину квартиры, и впервые за пять лет эти слова прозвучали искренне…