— Ты что, боишься, что я у тебя тут что-то сломаю? Или украду? — Елена Петровна громко хлопнула дверцей кухонного шкафа, и от этого звука я вздрогнула. — Просто смотрю, какая у тебя фурнитура, не шатается ли. Надо же помочь молодым, вы же ничего в жизни не видели.
Я стояла посреди своей же гостиной, сцепив руки в замок, чтобы они не дрожали. Воздух был густым и тяжелым, будто перед грозой, хотя на улице стоял обычный пасмурный ноябрьский день. За окном медленно падали первые снежинки, тая на грязном асфальте, а в моей квартире, в моей крепости, которую я семь лет зарабатывала на износ, работая днями и ночами, уже третий час без приглашения хозяйничала мать моего мужа.
— Елена Петровна, всё в порядке, — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Мебель новая, ничего не шатается.
— Новая-то новая, — фыркнула она, проводя пальцем по столешнице и смотря на него с пристрастием, будто ища пыль. — Но за вещами нужен глаз да глаз. Вот у меня в хрущевке шкафу уже тридцать лет, а выглядит как новенький, потому что уход. А вы, молодеж, всё на авось. Купили и расслабились.
Андрей, мой муж, стоял у балкона и смотрел на этот снег, на мокрые крыши пятиэтажек, всем видом показывая, что его здесь нет. Его спина, напряженная и недвижимая, была красноречивее любых слов. Он предпочел бы оказаться где угодно, только не в эпицентре этого тихого, но оттого не менее разрушительного побоища.
— Андрюшенька, посмотри-ка, — не отставала свекровь, переходя к исследованию холодильника. — У Машеньки морковка уже вянуть начала. Надо бы использовать. Или выбросить. Деньги на ветер, а ведь ты теперь за бюджетом семьи следишь, мужчина.
Это было ударом ниже пояса. Тонкий, ядовитый укол, который она мастерски вонзила. Андрей действительно зарабатывал меньше меня, значительно меньше. Он был талантливым инженером в НИИ, его работа была его страстью, но не приносила больших денег. Меня это никогда не смущало. Я гордилась им. А она превращала это в его недостаток, в его уязвимость, и делала это с таким сладким, приторным сочувствием.
— Мам, хватит, — беззвучно, почти в стекло балкона прошептал он, но она услышала. Она всегда слышала то, что было выгодно ей.
— Что «хватит»? Я же заботлюсь! — Она распахнула руки, будто собиралась обнять всю кухню, весь мой мир. — Ты думаешь, легко мне смотреть, как вы тут без толкового руководства плаваете? Машенька, не обижайся, ты девочка умная, самостоятельная, это сразу видно. Но семейный быт — это не отчеты в офисе составлять. Тут нужна житейская мудрость. Опыт.
«Опыт», — едко подумала я. Опыт в том, как влезать в чужую жизнь и устраивать там передел власти под видом заботы. Она приезжала к нам почти каждые выходные с момента нашей свадьбы полгода назад. Сначала «на чай». Потом «помыть окна к зиме». Теперь вот — «проверить, как вы живете». И с каждым визитом она оставляла всё больше следов своего присутствия: смещенные на сантиметр вправо стулья, переложенные по ее системе столовые приборы, новый коврик для мыши на моем рабочем столе, который я терпеть не могла.
— Может, все-таки чаю? — предложила я, последняя попытка перевести стрелки на нейтральную территорию.
— А ты сядь, отдохни, — она вдруг стала суетливой и деловой. — Я сама всё сделаю. Покажу класс. Ты же должна знать, как твоя свекровь умеет. Надо же нам с тобой найти общий язык, войти в положение друг друга.
Она засуетилась у плиты, громко переставляя чайник, доставая мои же кружки и заварку. Я беспомощно опустилась на стул. Войти в мое положение? Она в него уже вошла, без спроса, как оккупант на суверенную территорию, и теперь водружала свой флаг на моей кухне.
Андрей наконец оторвался от созерцания пейзажа и сел напротив. Его глаза избегали моих. В них я читала знакомую смесь вины и раздражения. Вины — передо мной за поведение матери. Раздражения — на меня за то, что я не могу «войти в ее положение», понять одинокую женщину, которая всю жизнь положила на сына.
— Маш, прости, — тихо сказал он. — Она просто… так проявляет участие.
— Участие? — не удержалась я, понизив голос до шепота. — Андрей, она уже третью неделю намекает, что неплохо бы поменять диван в гостиной, потому что у нее от него спина болит. Когда она успела его протестировать? В прошлую субботу, пока мы были в кино?
— Она, наверное, прилегла отдохнуть, — неубедительно пробормотал он.
— В моей спальне? На моей кровати? — голос мой задрожал. — Она везде, понимаешь? Везде! Я открываю шкаф, а там висит ее халат. «На всякий случай, деточка, чтобы свой с собой не таскать». Я достаю с полки кружку, а она не моя. Она купила «правильную», покрепче, потому что мои, оказывается, слишком хлипкие. Это мой дом, Андрей! А я начинаю чувствовать себя в нем гостьей!
— Я поговорю с ней, — пообещал он, глядя в стол. — Обязательно поговорю. Просто давай переждем этот визит, ладно? Не устраивай сцену.
«Сцену». Всегда я устраиваю сцену, когда пытаюсь защитить границы своего пространства. А ее действия — это просто «забота». Этот двойной стандарт сводил меня с ума.
— Вот, попейте, детки, — Елена Петровна поставила перед нами дымящиеся кружки с каким-то подозрительным травяным сбором. — Это мне знакомая травница собрала, очень нервную систему успокаивает. Вам, молодым, с вашими стрессами на работе самое то.
Я молча поблагодарила кивком. Пить это не стала. Сидела и смотрела, как пар от чая поднимается к потолку, и думала о том, как же она оказалась права. Нервы мои действительно были на пределе.
— Кстати, о работе, — Елена Петровна устроилась напротив, приняв вид деловой и серьезной. — Я тут вчера с соседкой разговаривала, так ее зять в том же районе, что и ты, Маш, квартиру покупал. Однушку, сорок метров. И ведь нашел вариант с отличной перепланировкой. Говорит, сейчас можно сделать так, что однушка станет почти что двушкой. Стенку перенести.
У меня похолодело внутри. Я знала, к чему она клонит. Знала с того самого дня, когда неосторожно похвасталась Андрею, что одна из комнат, та, что подальше от спальни, идеально подойдет под детскую. Он, сияя, пересказал это матери. И с тех пор она только и делала, что обсуждала эту самую комнату. То как кабинет для Андрея, то как спортзал, а в последнее время — все настойчивее — как свою будущую.
— Елена Петровна, — я прервала ее монолог о преимуществах кирпичных домов перед панельными. — Мы не собираемся ничего перепланировать. Нам и так всё нравится.
— Конечно, нравится! — она всплеснула руками. — Вы же молоды, вам лишь бы вместе. А я о будущем. Вот дети появятся — им же пространство нужно. А тут бабушка рядом, в соседней комнатке. Идеально.
Андрей закашлялся, поперхнувшись своим успокоительным чаем. Я смотрела на него, пытаясь поймать взгляд, но он уставился в свою кружку, как будто там было написано решение всех наших проблем.
— Дети — это вопрос отдаленного будущего, — сказала я твердо, хотя сердце бешено колотилось. — И мы не планируем делить с ними жилплощадь с бабушкой. У каждого поколения должно быть свое пространство.
— Ой, какая ты у нас современная, — вздохнула свекровь с плохо скрываемой насмешкой. — «Свое пространство». Мы вот с мужем, царство ему небесное, жили с его матерью двадцать лет, и ничего. Справились. А вы, небось, боитесь, что я вам покой не дам? Так я же тихая, как мышка. Сиди себе в своей комнатке, телевизор смотрю, вяжу. Только и радости, что на своих внуков посмотреть.
Она говорила это с такой проникновенной, искусно сыгранной грустью, что у меня на мгновение сжалось сердце. А потом я увидела ее взгляд — острый, оценивающий, ловящий мою реакцию. И этот момент слабости прошел.
— Речь не об этом, — я отпила глоток воды, чтобы смочить пересохшее горло. — Речь о том, что эта квартира — мое личное пространство. Наше с Андреем. И мы хотим им распоряжаться сами.
— Ну конечно, — она кивнула, и в ее глазах мелькнуло что-то холодное, стальное. — Твоя квартира. Я никогда не забываю об этом, Машенька. Ни на минуту.
Тишина повисла тяжелым, неудобным грузом. Андрей наконец поднял голову.
— Мам, давай не будем об этом. Мы еще не готовы к таким серьезным обсуждениям.
— К каким обсуждениям? — она сделала удивленные глаза. — Я же просто мысли вслух гоняю. Мечтаю о внучатах. Разве матери запретишь мечтать?
Она встала и понесла свою недопитую кружку к раковине. Ее поза была обиженной, почти трагической. И я знала, что сейчас, как по нотам, пойдет следующий акт этого спектакля.
— Ладно, детки, мне пора, — она вздохнула, надевая пальто. — В своей хрущевке, одной, счета разбирать. Не то что вы, вместе, в такой красоте.
— Мама, я тебя провожу, — тут же вскочил Андрей, явно чувствуя себя обязанным хоть как-то сгладить ситуацию.
— Не надо, сынок, — она помахала рукой. — Я сама. Ты лучше с женой посиди. У вас своя жизнь. А я как-нибудь сама.
Она вышла, оставив за собой шлейф притворной обиды и тяжелый, невысказанный упрек. Дверь закрылась, и в квартире наступила оглушительная тишина. Я сидела, не двигаясь, глядя на дверь, за которой скрылся мой личный торнадо.
Андрей медленно вернулся в гостиную. Он подошел ко мне, попытался обнять.
— Ну всё, успокойся. Уехала.
Я отстранилась. Мне не хотелось успокаиваться. Во мне кипела ярость — горячая, справедливая, требующая выхода.
— Андрей, это невыносимо. Ты слышал, о чем она говорила? Она уже практически переехала к нам в мыслях. Следующим шагом она привезет свои чемоданы и объявит, что осталась без горячей воды на неделю, а потом на две, а потом ее квартиру кто-то зальет сверху…
— Маш, ты параноик, — он устало провел рукой по лицу. — Она просто поболтала. Посетовала на жизнь. Ей одиноко.
— Одиноко? — я встала и начала метаться по комнате. — Так пусть найдет себе хобби, запишется на танцы, заведет кота, наконец! Почему ее одиночество должно становиться нашей проблемой? Почему оно должно разрушать наш брак?
— Никто ничего не разрушает! — он повысил голос. — Хватит драматизировать! Она моя мать, и она будет приходить в гости. Я не могу запретить ей это!
— Я не требую запретить! — крикнула я в ответ. — Я требую, чтобы она перестала вести себя как хозяйка! Чтобы перестала переставлять мои вещи, критиковать мой выбор и строить планы по захвату одной из комнат! И я требую, чтобы ты был на моей стороне, а не отгораживался молчанием, как мальчик, которого мама застала за двойкой в дневнике!
Мы стояли друг напротив друга, тяжело дыша. За окном совсем стемнело, и снег теперь был виден только в свете фонарей — редкие белые хлопья в ноябрьской тьме. В нашей ссоре, в этом выяснении отношений, впервые прозвучала такая горькая, такая опасная правда.
— Ты считаешь, я не на твоей стороне? — спросил он тихо, и в его голосе послышалась боль.
— Я считаю, что ты стараешься усидеть на двух стульях, — так же тихо ответила я. — И боишься ее обидеть больше, чем меня. Потому что моя обида для тебя — это временно. А ее — навсегда.
Он ничего не сказал. Просто развернулся и ушел в спальню. Я осталась одна в гостиной, в центре своего «пространства», которое с каждым днем все меньше ощущалось как мое. Я подошла к окну, приложила ладони к холодному стеклу. Крепость дала трещину. И враг был уже не у ворот. Он был внутри. И самый страшный был не тот, что приходил с визитами, а тот, что спал в моей постели и не мог, просто не мог выбрать, кого он больше любит — жену или мать.
Я чувствовала, как что-то тяжелое и холодное опускается мне на душу. Это было предчувствие. Предчувствие большой, серьезной войны, где правила будут постоянно меняться, а единственной моей ошибкой была та самая квартира, которую я так наивно считала своим достижением, своим щитом. Она оказалась мишенью. И Елена Петровна целилась в нее без промаха.
Тишина после ее ухода была оглушительной. Она висела в воздухе густым, липким облаком, давила на барабанные перепонки. Андрей стоял посреди гостиной, его лицо было бледным и растерянным, будто он только что witnessed a road accident and couldn’t understand what had happened.
— Ты выгнала мою мать? — произнес он наконец, и его голос прозвучал глухо, отчужденно. — Ты просто… указала на дверь?
— Я защищала наш дом, Андрей, — мой собственный голос дрожал, но внутри все горело холодным, стальным огнем. — Ты слышал, что она сказала? Что ты жаловался ей на меня? Что я тебя контролирую? Это же чистый, беспримесный яд!
Он отвернулся, прошелся к окну. За стеклом ноябрьская ночь была черной и беззвездной, лишь отсветы городских огней дрожали на мокром асфальте.
— Она, наверное, просто что-то не так поняла, — пробормотал он, глядя в эту тьму. — Переврала. Она же эмоциональная.
— Не поняла? — я засмеялась, и смех вышел горьким, надтреснутым. — Андрей, она сочинила это с нуля! Целую историю! Со слезами о твоем несчастном положении! Это не «переврала», это спланированная диверсия! Она пыталась поссорить нас, чтобы ты побежал к ней за утешением, а она стала бы твоей спасительницей! Ты что, действительно не видишь?
Он обернулся. В его глазах бушевала внутренняя буря — любовь ко мне, долг перед матерью, обида, злость, нежелание в это верить.
— Вижу, что ты выставила ее за дверь, как какую-то попрошайку! — его голос сорвался на крик. — Да, она перегнула палку! Да, она врет! Но она моя мать! Мы могли бы просто поговорить, объяснить…
— Мы ГОВОРИЛИ, Андрей! — я кричала уже в ответ, слезы наконец подступили к глазам, предательские, горячие. — Ты с ней говорил! И я с ней говорила! Она прекрасно всё понимает! Она просто игнорирует любые слова, которые ей невыгодны! Ей нужен результат. Комната. Место в нашей жизни. Во всей нашей жизни!
— И что ты предлагаешь? — он резко махнул рукой. — Вообще ее не пускать? Отрезать? Сделать так, чтобы она звонила в домофон, как курьер, и ждала разрешения на вход?
— Я предлагаю навести порядок в нашей собственной семье! — я подошла к нему вплотную, заглядывая в глаза, пытаясь достучаться. — Решить, где мы с тобой, а где она. Потому что сейчас получается, что мы — это ты и я, а она — это ты и она. А я остаюсь за бортом этой лодки под названием «Андрей и его мама»! Я так больше не могу!
Мы стояли, тяжело дыша, два врага в центре поля боя, которым стала наша гостиная. Этот спор был неизбежен, как грозовой фронт после душного дня. Он копился неделями, месяцами, и теперь обрушился на нас со всей разрушительной силой.
— Хорошо, — Андрей сказал это тихо, но с какой-то новой, незнакомой твердостью. — Давай решим. Прямо сейчас. Без криков.
Он сел на диван, и я села напротив, на краешек кресла, будто готовая в любой момент сорваться с места.
— Я не верю, что я жаловался ей на тебя, — начал он, глядя на свои руки. — Никогда. Ты — лучшее, что случилось со мной. И эта квартира… Да, она твоя. И я иногда чувствую себя тут не в своей тарелке, это да. Не хозяином. Но я никогда не хотел ничего другого. Я горжусь тобой. И мне стыдно, что моя мать использует это как козырь против тебя.
От его слов что-то сжавшееся внутри меня немного отпустило.
— А что она сказала тебе, когда ты ей позвонил тогда, с балкона? — спросила я осторожно. — Ты не все рассказал.
Он горько усмехнулся.
— Что ты меня зомбировала. Что я стал слабым, подкаблучником. Что раз я позволяю жене выгонять свою мать, то я не мужчина. И… что если я выберу тебя, она этого не переживет. Что у нее сердце прихватит, и я останусь с этим на всю жизнь.
У меня похолодело внутри. Это было даже хуже, чем я предполагала. Шантаж. Откровенный, беспощадный шантаж собственным здоровьем и чувством вины сына.
— И ты поверил?
— Нет! — он резко поднял голову, и в его глазах горел огонь. — Я позвонил соседке, помнишь? Та сказала, что мама прекрасно себя чувствует и доедает торт. И тогда я понял… я понял масштаб. Понял, на что она готова. И мне стало страшно. Не за ее сердце. А за нас.
Впервые за весь вечер я вздохнула с облегчением. Он видел. Он наконец увидел не просто «странности» или «излишнюю заботу», а настоящую, холодную войну.
— И что мы будем делать? — спросила я.
— То, что должны были сделать давно. Установить правила. Не для нее. Для нас. — Он посмотрел на меня прямо. — Мы — команда. И любые атаки извне мы отражаем вместе. Если она говорит гадости про тебя — я пресекаю это на месте. Если она пытается манипулировать — мы оба выходим из разговора. Если она приезжает без предупреждения — мы не открываем дверь. Никаких исключений.
— А если она придет с чемоданами? Или будет звонить и рыдать, что умирает?
— Тогда я сам вызову ей скорую, — твердо сказал Андрей. — Или такси до ее дома. Мы не поддаемся. Никаких «она же мать». Она — взрослый человек, который отвечает за свои поступки. А мы — наша собственная семья. И мы защищаем свою территорию.
Он говорил это, и я видела, как ему больно. Как тяжело ему произносить эти слова. Но он их произносил. И в этом была наша победа. Не над Еленой Петровной. А над тем раздором, который она сеяла между нами.
Мы просидели еще полчаса, обсуждая детали, проговаривая возможные сценарии. Это был самый трудный, но и самый честный разговор за последние полгода. Когда мы наконец пошли спать, было ощущение, что мы заложили фундамент заново. На этот раз — прочный.
***
Следующие две недели прошли в напряженном ожидании. Телефон Елены Петровны молчал. Андрей позвонил ей сам через неделю, сказал, что нам нужно время, и что мы ждем ее в гости в последнее воскресенье месяца, если она предупредит. Она выслушала молча и бросила трубку.
Я ловила себя на том, что жду подвоха. Что вот-вот раздастся звонок в дверь или телефон, и начнется новая драма. Но тишина была оглушительной. И поначалу эта тишина была тревожной, а потом… стала спокойной. Мы жили. Ходили на работу, вечерами смотрели фильмы, по субботам валялись в постели до полудня. Впервые за долгое время наша квартира снова стала нашим убежищем, а не полем боя.
И вот, в обещанное последнее воскресенье ноября, раздался четкий, вежливый звонок в дверь. Не настойчивый, не родной — просто звонок гостя.
Я обменялась взглядом с Андреем. Он был напряжен, но кивнул. Я открыла.
На пороге стояла Елена Петровна. Но это была не та Елена Петровна, что врывалась к нам как ураган. Она была в строгом пальто, с аккуратной прической, с небольшой коробкой конфет в руках, а не с гигантской сумкой с припасами на неделю.
— Здравствуйте, Мария, — сказала она, без слащавого «Машенька». — Андрей. Можно войти?
Мы пропустили ее. Она прошла в гостиную, села на край дивана, положила коробку на стол.
— Я пришла, чтобы извиниться, — начала она без предисловий, глядя куда-то в пространство между нами. — Мое поведение было… неподобающим. Неоправданным. Я переходила все мыслимые границы, манипулировала, лгала. Вам не нужно меня прощать. Я просто обязана это сказать.
От ее слов, от этого нового, спокойного и горького тона, у меня перехватило дыхание. Я ожидала истерик, обвинений, новых уловок. Но не этого трезвого, взрослого признания.
— Мам, — начал Андрей, но она подняла руку.
— Нет, дай мне договорить, сынок. Я долго думала. Одиночество — не оправдание. Страх — тоже. Я пыталась привязать тебя к себе, сделать твою жизнь частью своей, потому что своей жизни у меня, по сути, и не было. А когда появилась Мария… — она впервые посмотрела прямо на меня, и в ее взгляде не было ни злобы, ни фальши. — Я увидела, как ты расцвел. И… испугалась еще больше. Подумала, что теперь-то ты меня точно бросишь. И решила бороться самыми грязными методами.
Она помолчала, собираясь с мыслями. В квартире было так тихо, что слышалось тиканье настенных часов.
— Тот вечер… когда вы меня выгнали… — она с трудом выговорила это слово, — стал для меня холодным душем. Я увидела не просто злую невестку. Я увидела… команду. Двух людей, которые защищают свой дом. И я была по ту сторону баррикады. В роли агрессора. Это было стыдно. Очень.
— Мама, мы не хотели тебя обидеть, — тихо сказал Андрей.
— А я вас — хотела, — горько усмехнулась она. — И обижала. Осознанно. И за это мне стыдно больше всего. Потом эти две недели молчания… Я ждала, что ты позвонишь, извинишься. А ты позвонил и четко, по-взрослому, обозначил новые правила. И я наконец поняла — мой мальчик вырос. Стал мужчиной. Который может защитить свою жену и свой дом. Даже от собственной матери. И знаешь что? Я им горжусь.
У Андрея дрогнуло лицо. Он подошел и сел рядом с ней, взял ее руку.
— Я всегда буду твоим сыном. И буду любить тебя. Но Маша — моя жена. Моя семья.
— Я знаю, — она кивнула, и в ее глазах блеснули слезы, но на этот раз — настоящие, без игры. — И это правильно.
Потом она повернулась ко мне.
— Мария, я не прошу прощения за свои слова. Они непростительны. Но я хочу сказать, что осознала всю их мерзость. И надеюсь, что со временем мы сможем выстроить новые, человеческие отношения. Без войн и захватов территорий.
— Я тоже на это надеюсь, — честно ответила я. И впервые за все время мое отношение к ней не было окрашено раздражением и злостью. Была настороженность, да. Но и уважение — за эту трудную, горькую правду, которую она нашла в себе силы сказать.
— У меня есть своя жизнь, — сказала она, поднимаясь. — И мне пора в нее возвращаться. Я… я записалась на курсы керамики. И познакомилась с одним человеком. Мы ходим в кино. Так что, не переживайте за меня.
Она ушла. Так же тихо и спокойно, как и пришла. Мы с Андреем еще долго стояли в прихожей, не говоря ни слова. Воздух был чистым, в нем не висели невысказанные упреки и обиды.
— Ты веришь ей? — наконец спросил Андрей.
— Не знаю, — я пожала плечами. — Но я верю нам. И в то, что мы больше не позволим никому, даже ей, разрушить то, что мы построили.
Он обнял меня, и мы стояли так, слушая, как в квартире снова воцаряется тишина. Но теперь это была мирная, наша тишина.
***
Прошло несколько месяцев. Зима сменилась ранней, грязноватой весной. Елена Петровна сдержала слово. Она действительно купила небольшую, но современную квартиру в соседнем районе. Ее «друг», Николай, оказался молчаливым, спокойным мужчиной, бывшим военным, который относился к ней с нежной, немного строгой заботой.
Мы виделись раз в месяц. Иногда у нас, иногда у нее. И каждый раз я наблюдала за метаморфозой. Она больше не лезла с советами по поводу моего интерьера. Не переставляла вещи на моей кухне, когда помогала мне помыть посуду. Не давила и не манипулировала. Иногда, конечно, в ее глазах проскальзывала знакомая искорка, и рука сама тянулась переставить вазу на полсантиметра влево, но она ловила себя и отдергивала ее. Она училась. Училась быть свекровью, а не хозяйкой. Быть гостем, а не владелицей.
Однажды в марте, мы пили чай на ее новой, сияющей кухне. Николай что-то мастерил на балконе. Андрей помогал ему. Мы остались одни.
— Знаешь, — сказала Елена Петровна, глядя на свою кружку. — Мне до сих пор стыдно. Особенно за ту историю с якобы жалобами Андрея. Это было… гнусно.
— Да, — согласилась я. Спорить не было смысла.
— Мне казалось, это сработает. Поссорит вас. А в итоге… это вас сплотило. И я чуть не потеряла сына навсегда. Хороший урок. Жестокий, но хороший.
Она отпила чай и посмотрела на балкон, где наши мужчины о чем-то спорили, размахивая руками.
— Я сейчас смотрю на него и вижу, как он изменился. Стал… тверже. Увереннее. Раньше он всегда как будто ждал, что я его одерну, направлю. А сейчас он сам принимает решения. И знает, что ты его поддержишь. Спасибо тебе за это.
Я кивнула, не зная, что ответить. Это «спасибо» было самым неожиданным в этой истории.
Когда мы шли домой, Андрей держал меня за руку. Весенний ветер был еще холодным, но в нем уже чувствовалось promise тепла.
— Ну что? — спросил он. — Опять жаловалась, что я стал слишком самостоятельный?
— Нет, — улыбнулась я. — Сказала «спасибо».
Он удивленно поднял брови, потом рассмеялся. Мы шли по темнеющим улицам, и я думала о том, как все сложилось. Мы не сдались. Мы не сломались. Мы стояли друг за друга, и эта стена оказалась крепче любой хрущевской перегородки.
Квартира, моя прекрасная, просторная квартира с двумя балконами, ждала нас впереди. Но теперь она была не просто моей крепостью. Она была нашим общим тылом. Местом, где мы были одной командой. И никакие бури, даже в лице самой искусной манипуляторши, не могли сломить то, что мы построили. Потому что дом — это не метры и не ремонт. Это люди, которые его защищают. И мы защищали его вместе.
— Знак? Знак того, что ты после родов не в себе. У нас ипотека, Лен. Квартира однокомнатная. Я один работаю. Какой еще ребенок