— Андрей, принеси, пожалуйста, воды… — голос Марины был чужим, сухим и ломким, как прошлогодняя листва. Он едва пробивался сквозь ватное одеяло, которым её накрыло с головой.
Тело превратилось в один сплошной, ноющий сгусток боли. Ломило всё: от кончиков пальцев до корней волос. Кожа горела, но под ней, казалось, бегал колючий, ледяной озноб. Градусник, который она с трудом стряхнула полчаса назад, показал 39,8. Это была уже не просто болезнь, это было состояние изменённого сознания, полубред, в котором реальность смешивалась с кошмарами.
Из соседней комнаты донёсся недовольный, глухой звук, будто кто-то оторвал голову от подушки. Андрей появился в дверном проёме спальни не сразу. Сначала он натянул на лицо медицинскую маску, придирчиво расправив её на переносице, и только потом вошёл. Вид у него был такой, будто он заходит в камеру с биологическим оружием. Он остановился в паре метров от кровати, опасливо глядя на жену.
— Марин, ну ты чего? Я же только что приносил, — в его голосе не было ни капли сочувствия, только глухое, почти детское раздражение. — Я так заражусь от тебя, мне на работу завтра. У меня проект горит, ты же знаешь.
— У меня всё пересохло… Пожалуйста, — снова прохрипела она, пытаясь приподняться на локтях, но голова тут же закружилась, и она рухнула обратно на мокрую от пота подушку.
Он тяжело вздохнул, всем своим видом демонстрируя, какое невыносимое бремя на него свалилось. Поплёлся на кухню, нарочито громко шаркая тапками. Через минуту вернулся с чашкой, наполненной едва наполовину, и поставил её на самый край тумбочки, так далеко, чтобы не дай бог не коснуться её постели.
— Вот. Только давай сама, ладно? Я не хочу тут микробы твои развозить.
Марина смотрела на него сквозь мутную пелену лихорадки. На это недовольное, брезгливое лицо, скрытое дурацкой синей маской. На то, как он старательно держится на расстоянии. Это был её муж. Человек, которому она три года назад говорила «да» в ЗАГСе. Человек, который клялся быть рядом «и в горе, и в радости». Видимо, грипп с высокой температурой подпадал под какую-то другую, не оговоренную в клятве категорию.
— Андрей… в аптеку бы надо. Жаропонижающее кончилось. И лимонов купи, и имбиря. Я даже встать не могу, — её просьба прозвучала жалко, как скулёж.
— Господи, опять в аптеку… Там сейчас толпа таких же больных, рассадник заразы, — пробурчал он, отступая в коридор. — Я посмотрю, что там по работе. Может, позже схожу. Если время будет.
И он ушёл. Просто ушёл в другую комнату и плотно прикрыл за собой дверь. Марина услышала, как щёлкнул замок. Он заперся. От неё. Словно она была не больным близким человеком, а прокажённой. Через несколько минут из-за двери донеслись приглушённые звуки выстрелов и чьих-то команд — он сел за компьютер. Надел наушники, чтобы не слышать её. Чтобы отгородиться от её болезни, её стонов, её существования.
Обида была острой, физической, почти такой же сильной, как головная боль. Она лежала, глядя в потолок, и слушала эти далёкие, нереальные звуки компьютерной войны, пока её собственное тело вело настоящую битву с вирусом. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Не просто одинокой — брошенной. Оставленной умирать в своей постели человеком, который предпочёл виртуальные сражения реальной помощи. Время тянулось, как расплавленный сыр. Ей казалось, что прошли часы. Вода в чашке давно закончилась. Жар становился невыносимым, реальность таяла, и в этом лихорадочном бреду ей всё отчётливее виделось лицо Андрея — чужое, холодное, за синей маской безразличия. Она начала проваливаться в тяжёлый, липкий сон, и последней ясной мыслью было: «Он меня ненавидит».
Марину выдернуло из забытья резкой, назойливой трелью. Звук был настойчивым, требовательным и шёл из той части квартиры, где находился её муж. Сначала она не поняла, что это. Телефонный звонок. Кто-то звонил Андрею. Сквозь ватную пелену болезни она услышала, как стихли звуки выстрелов в его комнате, а затем раздался его голос — на удивление бодрый и ясный. Он снял наушники.
— Да, мам, привет! Что-то случилось? — тон был сама забота. Никакого раздражения, никакой усталости.
Марина прислушалась. Голоса свекрови, Нины Петровны, она, конечно, не слышала, но по ответам Андрея картина начала вырисовываться сама собой. И картина эта была уродливой.
— Что значит «нехорошо»? Давление? Аппарат что показывает? Сто сорок на девяносто? Ну, это не критично, но неприятно, да… Голова кружится? Сильно? — в его голосе появились нотки неподдельной тревоги. Той самой тревоги, которой Марина тщетно ждала весь день. — Таблетки пила? Какие? А под язык ничего не клала? Понял. Сиди, ничего не делай. Я сейчас приеду.
«Сейчас приеду». Эти два слова ударили Марину, как пощёчина. Она даже приподнялась на кровати, забыв про слабость. Комната качнулась, но она удержалась, вцепившись в изголовье.
Дверь его комнаты распахнулась. Андрей вылетел оттуда, как ошпаренный. Маску он уже сорвал и бросил где-то на пол. Лицо его было сосредоточенным и обеспокоенным. Он метался по квартире, как человек, у которого горит дом. Он даже не посмотрел в её сторону.
Он распахнул холодильник, начал что-то быстро выгребать оттуда и складывать в пакет. Марина разглядела апельсины, которые купила вчера для себя, пару йогуртов, упаковку творога. Затем он кинулся к аптечке, закреплённой на стене в коридоре. Он дёрнул дверцу с такой силой, что она едва не отвалилась. Его руки лихорадочно перебирали коробки и блистеры. Он схватил упаковку дорогого препарата для сердца, который они покупали на всякий случай, потом ещё что-то от давления. И тут его взгляд упал на последний блистер с жаропонижающим. Единственный, что остался в доме. Тот самый, о котором она его умоляла.
— Андрей… — прошептала она, но он её не слышал.
Он без малейших колебаний бросил эти таблетки в пакет к остальным лекарствам. Он собирался увезти последнее, что могло сбить её температуру и облегчить страдания.
Только тогда, уже обуваясь в коридоре, он, кажется, вспомнил о её существовании. Он заглянул в спальню, на ходу натягивая куртку.
— Марин, я к маме. Ей совсем плохо, там предынсультное состояние, кажется.
— У неё сто сорок давление, Андрей, — голос Марины обрёл неожиданную силу. — Это не предынсультное. А у меня сорок температура. Ты забрал последние таблетки.
Он поморщился, словно она сказала какую-то глупость, мешающую его великой спасательной миссии.
— Марин, ну не начинай. Маме пятьдесят восемь, у неё сердце. А ты молодая, организм сильный, отлежишься. Прорвёшься. Я не могу её одну оставить в таком состоянии. Всё, я побежал.
Он не стал слушать её ответ. Он просто развернулся и выскочил за дверь, оставив её открытой. Она услышала, как он сбегает по лестнице, как хлопнула дверь подъезда. И всё. Тишина.
Она смотрела на распахнутую дверь своей спальни, на брошенную на полу маску, на хаос у аптечки. Он уехал. Он сорвался через весь город из-за того, что у его мамы «закружилась голова». А её, сгорающую от жара, бросил здесь одну. Без лекарств. Без еды. Без капли воды. И дело было даже не в таблетках. Дело было в этом кричащем, чудовищном контрасте. Его брезгливое равнодушие к ней — и его паническая, мгновенная забота о маме. В этот момент Марина поняла, что её болезнь была просто лакмусовой бумажкой. Тестом, который её муж с треском провалил. И цена этого провала была гораздо выше, чем просто испорченные отношения.
Время потеряло свои очертания. Оно то сжималось в одну бесконечную секунду пульсирующей боли в висках, то растягивалось в мутную вечность, наполненную обрывками кошмарных снов. Марина проваливалась в сон и выныривала из него, не понимая, день сейчас или ночь. В один из таких моментов просветления она поняла, что больше не может терпеть. Во рту стоял вкус пыли и горечи. Язык распух и прилипал к нёбу. Жар был таким сильным, что казалось, будто кровь вот-вот закипит в венах. Стакан на тумбочке, который Андрей наполнил целую вечность назад, был давно пуст.
Её взгляд бессмысленно блуждал по комнате. Пусто. Андрея не было. Сначала она даже не могла вспомнить, куда он делся. А потом память услужливо подбросила картину: его обеспокоенное лицо, торопливые сборы, пакет с апельсинами и, главное, — последний блистер с жаропонижающим, исчезающий в этом пакете. Он уехал к маме. Бросив её. Эта мысль больше не вызывала обиды. Она была просто фактом, холодным и острым, как осколок стекла.
Нужно было добраться до кухни. До воды. Эта мысль стала единственным маяком в тумане её сознания. Она откинула влажное, тяжёлое одеяло. Тело не слушалось. Мышцы, выкрученные болезнью, отказывались подчиняться. Марина села на кровати, и комната тут же накренилась, как палуба тонущего корабля. Она зажмурилась, вцепившись пальцами в матрас, пережидая приступ тошноты и головокружения. Сил, чтобы встать на ноги, не было. Вообще.
И тогда она сползла с кровати на пол. Колени ударились о ламинат, но боль была где-то далеко, приглушённая главным страданием — жаждой. Она поползла. На четвереньках, как раненое животное, медленно переставляя руки и ноги, которые казались чужими, ватными протезами. Каждый метр пути был пыткой. В полумраке коридора, где воздух был спёртым и неподвижным, она зацепилась плечом за дверной косяк. Потеряв равновесие, она завалилась на бок и с размаху приложилась коленом об острый угол плиточного порога, отделявшего коридор от кухни.
Боль была резкой, пронзительной, отрезвляющей. Она пронзила туман лихорадки, как вспышка молнии. Марина вскрикнула, но звук получился тихим и сиплым. Она подтянула к себе ногу. Сквозь тонкую ткань пижамных штанов проступало тёмное, быстро растущее пятно. Кровь. Она разбила колено. До крови. В собственном доме. Потому что её муж уехал спасать маму от «головокружения».
Этот момент стал точкой невозврата. Сидя на холодном кухонном полу, прижимая руку к кровоточащему колену, она смотрела на свою квартиру, и видела её уже совсем другими глазами. Это было не их общее гнёздышко. Это было место её унижения. Место, где её оставили одну, беспомощную, как ненужную вещь. Превозмогая новую, острую боль, она подползла к раковине, кое-как дотянулась до крана и, открыв холодную воду, стала жадно пить прямо из-под струи, захлёбываясь и кашляя. Вода была лучшим, что она чувствовала за последние сутки.
Немного придя в себя, она нашла в себе силы подняться, опираясь на столешницу. Ноги дрожали. На кухонном столе лежал её телефон. Экран загорелся, показав три пропущенных звонка от её мамы. Она не стала перезванивать, не хотела её пугать. Вместо этого, дрожащим пальцем она набрала номер Андрея.
Гудки шли долго. Наконец он ответил. Голос был бодрым, но с нотками раздражения, будто она отвлекла его от чего-то важного.
— Да, Марин, что-то срочное? Я тут с мамой занят.
За спиной у него что-то шумело — кажется, работал телевизор. «Занят», — пронеслось в её голове.
Её собственный голос прозвучал на удивление ровно и холодно. Никакой слабости, никакой мольбы.
— Андрей, я упала. Я ползла на кухню за водой и разбила колено. Здесь кровь. Мне очень плохо.
В трубке на секунду повисло молчание. Она ждала хоть какого-то отклика. Тревоги. Сочувствия. Но услышала лишь тяжёлый вздох.
— Марин, ну что ты как маленькая? Помажь зелёнкой, или что там у тебя есть. Я не могу сейчас сорваться, ты понимаешь? У мамы тут серьёзный кризис, ей нужен покой и внимание. Я не могу её бросить. А ты молодая, сама справишься. Давай, я тебе позже перезвоню.
И тут её прорвало. Но это была не истерика. Это была холодная, концентрированная ярость, вылившаяся в слова, которые она произнесла чётко, отчеканивая каждый слог.
— То есть, пока я лежала с температурой сорок, ты даже чая мне не налил, а как твоя мама чихнула, ты сорвался к ней через весь город везти лекарства? Ну и оставайся там лечить свою мамулю, а ко мне не возвращайся, предатель!
Она нажала отбой, не дожидаясь его ответа. И бросила телефон на стол. Всё. Внутри что-то оборвалось. Последняя ниточка, связывавшая её с этим человеком. Она посмотрела на своё разбитое колено, на капли крови на светлой плитке, и впервые за последние дни не почувствовала ничего. Ни боли, ни обиды, ни жара. Только ледяную, абсолютную пустоту. И твёрдое, как гранит, решение.
Прошло два дня. Лихорадка отступила, оставив после себя гулкую слабость во всём теле и странную, непривычную ясность в голове. Кризис миновал. И физический, и душевный. На второй день Марина, с трудом передвигаясь по квартире, позвонила соседке, бабе Вале, пожилой, но бойкой женщине с нижнего этажа. Та, увидев Марину — бледную, с огромными синяками под глазами и запекшейся кровью на перевязанной ноге, — только ахнула и тут же принесла ей горячего куриного бульона и аптечку. Она обработала рану как следует, поворчала на «нынешних мужиков» и оставила Марине свой номер, велев звонить, если что.
Эта простая человеческая забота от почти незнакомого человека стала последним контраргументом против Андрея. Пока соседка хлопотала на её кухне, Марина действовала. Её движения были медленными, но методичными. Сначала она нашла в интернете телефон службы по вскрытию и замене замков. Мастер приехал через час. Короткий скрежет инструмента, и вот у неё в руках новый комплект ключей. Старая личинка замка полетела в мусорное ведро. Это был первый шаг.
Затем она принялась за вещи Андрея. Это не было истеричным швырянием одежды. Это была методичная, почти ритуальная работа. Она открыла шкаф и начала вынимать его рубашки, костюмы, футболки. Сложила их в большие чёрные мешки для строительного мусора. Туда же полетели его ботинки из прихожей. Его ноутбук со стола, игровая приставка, коллекция дисков, наушники, которые были ему дороже её стонов. Бритвенные принадлежности из ванной, его любимая кружка, даже наполовину использованный флакон туалетной воды. Она зачищала пространство, выжигала его присутствие из квартиры. Когда три огромных мешка были наполнены, она, превозмогая слабость, по одному вытащила их на лестничную клетку и поставила у мусоропровода.
Вечер наступил незаметно. Марина сидела на кухне и пила чай с лимоном, который сама себе заварила. Она не чувствовала ничего: ни злорадства, ни сожаления. Только пустоту и усталость. И вот, наконец, она услышала знакомый звук — шаги Андрея на лестнице. Затем скрежет ключа в замочной скважине. Раз. Другой. Тихий, недоуменный мат.
Потом в дверь неуверенно постучали.
— Марин? Ты дома? Что с замком?
Марина молчала, глядя в одну точку.
Стук стал громче, настойчивее.
— Марина, открой! Что за шутки? У меня ключ не подходит!
Она продолжала молчать. Она наслаждалась этим звуком — звуком его бессилия.
— Да что происходит, твою мать?! — он уже не стучал, а колотил по двери кулаком. — Марина! Открой сейчас же!
В этот момент в дверной глазок она увидела, как из соседней квартиры выглянул любопытный нос соседа дяди Вити. Он оглядел мешки у мусоропровода, потом Андрея, и на его лице проступила хитрая ухмылка. Он подошёл к одному из мешков, развязал его и с интересом вытащил почти новую брендовую толстовку. Примерил на себя. Подошла.
— Эй! Это моё! Положи на место! — заорал Андрей, увидев это в щель на лестничной площадке.
— А что, выбросили же, — невозмутимо ответил дядя Витя, начиная копаться в мешке дальше. — Бесхозное.
Андрей взвыл от ярости и снова забарабанил в дверь.
— Ах ты! Марина, я сейчас эту дверь выломаю! Ты что творишь?!
И тут она подошла к двери. Не открывая, она произнесла громко и отчётливо, чтобы слышали и он, и соседи, уже начавшие стягиваться на шум.
— Уходи, Андрей. Твоего дома здесь больше нет.
— Ты с ума сошла?! Это и моя квартира! Я сейчас полицию вызову!
— Вызывай, — её голос был ледяным. — Объяснишь им, как бросил больную жену умирать, а сам уехал к мамочке, которой «голова закружилась». Расскажешь, как я ползала по полу с температурой сорок и разбивала колени, пока ты по телефону рассказывал мне, что я «сама справлюсь». Давай, вызывай. Пусть все послушают.
В этот момент у него в кармане зазвонил телефон. Он ответил, не отходя от двери.
— Да, мам… Нет, не могу говорить!.. Что?! Она меня домой не пускает, замки сменила, вещи мои выкинула!
И тут же Марина услышала из его телефона пронзительный, визгливый голос Нины Петровны, усиленный динамиком.
— Что значит, не пускает?! Да кто она такая?! Андрюша, скажи ей, пусть немедленно откроет! Она совсем совесть потеряла! Я тут чуть не умерла, а она концерты устраивает!
Андрей снова припал к двери.
— Ты слышала?! Мать чуть не умерла из-за тебя, из-за твоих нервов! Открывай!
Марина усмехнулась. Холодно, беззвучно.
— Передай своей маме, что теперь у неё есть прекрасная возможность ухаживать за тобой круглосуточно. Можешь жить у неё. Лечить её от головокружений и носить ей апельсины. А мои вещи и мою квартиру больше не трогай.
— Ты ещё пожалеешь об этом! — прорычал он. — Ты у меня ещё попляшешь!
Но его угрозы уже тонули в общем гуле. Соседи, осмелев, растаскивали его вещи. Кто-то прихватил приставку, кто-то утащил мешок с одеждой. Дядя Витя уже щеголял в его куртке. Это был финал. Громкий, унизительный, публичный.
Андрей ещё что-то кричал, его мама визжала в телефон, но Марина их уже не слушала. Она отошла от двери и вернулась на кухню. Села за стол. Шум за дверью постепенно стихал, превращаясь в удаляющиеся ругательства. Он уходил. Побеждённый. Оставшийся ни с чем.
А она сидела в тишине своей — теперь уже только своей — квартиры и медленно пила остывший чай. Она не чувствовала ни победы, ни радости. Просто пустоту. И твёрдую, как сталь, уверенность, что всё сделала правильно…
Ты здесь никто, пока мама за этим столом! — рявкнул он. Через час собирал вещи