Квартира залита мягким светом уходящего дня. Последний солнечный луч упирался в крышку рояля, купленного по случаю три месяца назад и до сих пор не раcпакованного. Он стоял у стены, огромный и молчаливый, как обещание другой, более гармоничной жизни. Екатерина провела ладонью по шелковистой древесине, смахнув невидимую пыль. Этот жест был ритуалом, символом обладания. Ее дом. Ее крепость. Она обошла гостиную, поправляя идеально лежащую на диване подушку, передвинула на сантиметр направо вазочку с засушенными цветами. Каждому предмету здесь было отведено свое, выверенное место. Порядок успокаивал, создавал иллюзию контроля над жизнью, которая так часто выходила из берегов. Из спальни доносился приглушенный голос Максима. Он говорил по телефону, и по одному только ровному, деловому тону Катя понимала — это кто-то из коллег или, что вернее, его мать. Тамара Ивановна всегда звонила в самое неподходящее время, будто чувствуя это на расстоянии.
Катя подошла к окну. Внизу неспешно текли ручьи машин, люди спешили по своим делам. Она поймала свое отражение в стекле — уставшее, но спокойное. Здесь, в этой высотной клетке, она была в безопасности.Внезапно в прихожей щелкнул замок. Сердце Екатерины на мгновение замерло, привычный сценарий вечера дал сбой. Максим вышел из спальни, на ходу дочитывая сообщение на телефоне.
— Ты не говорил, что ждешь гостей, — тихо произнесла Катя, не отворачиваясь от окна.
— Да никаких гостей, — Максим отвлекся от экрана. — Сейчас разберемся.
Но разбираться не пришлось. В гостиную, словно заполняя собой все пространство, вошла Тамара Ивановна. Она несла перед собой большую эмалированную кастрюлю, от которой тянуло знакомым, душным ароматом домашнего борща. За ней, как тень, скользнула Анна, сестра Максима. На ее лице застыла привычная полуулыбка, будто она была в курсе шутки, о которой остальные еще не знали.
— Здравствуйте, хозяева, — голос Тамары Ивановны прозвучал слишком бодро для вечера понедельника. — Проходим мимо, думаю, заскочу. Принесла вам поесть настоящей еды. А то, гляжу, совсем на этих своих сухариках сидите.
Максим поспешил вперед, взял тяжелую кастрюлю.
— Мам, ну можно было предупредить, мы могли бы и встретить.
— Что я, чужая что ли? В своем доме я и так всегда желанная, правда, Катюш? — Тамара Ивановна устремила на невестку пронзительный взгляд.
Катя медленно повернулась. Улыбка, которую она натянула, далась ей с трудом.
— Конечно, Тамара Ивановна. Всегда рады.
Анна, тем временем, молча осматривала комнату, ее взгляд задержался на зачехленном рояле, скользнул по новым шторам, оценивающе остановился на напольной вазе. Катя почувствовала себя экспонатом на выставке.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал Максим, явно нервничая. — Чай предложить?
— Чай? — фыркнула Тамара Ивановна, устраиваясь в кресле, как на троне. — Ты бы лучше, сынок, рассказал, как у вас дела. Работаешь не покладая рук, я смотрю. Дом — полная чаша.
— Да все хорошо, мама, — Максим сел на край дивана, по другую сторону от Кати. — Работаем.
— Это видно, — вступила Анна, наконец найдя себе место у стены. — Квартира преобразилась. Рояль… серьезное приобретение. Видно, что дела идут в гору.
Катя молчала, чувствуя, как под кожей начинает закипать что-то горячее и колкое. Этот визит не был случайным. Он никогда не был случайным.
— Да, стараемся, — сухо ответила она.
Разговор катился по накатанной колее: работа, здоровье, общие знакомые. Но Катя чувствовала подвох. Она знала, что под слоем этих бытовых тем скрывается что-то иное, и ждала своего часа. И он настал. Тамара Ивановна, сделав глоток чая, вздохнула с таким видом, будто собиралась поднять неподъемную ношу.
— Кстати, о серьезных приобретениях, — начала она, и у Кати похолодели кончики пальцев. — Вспомнила, пока шла к вам. Как же мы тогда, Максим, с тобой исходили полгорода, чтобы найти ту самую ипотечную программу. А потом еще и недостающую сумму на последний взнос искали. Я тогда, кажется, все свои запасы вложила, даже с депозита пришлось снимать. Но для родного сына ничего не жалко.
В комнате повисла тишина. Слова свекрови повисли в воздухе, как отравленные дротики. Катя почувствовала, как Максим напрягся рядом. Он потупил взгляд. Сердце Екатерины заколотилось с бешеной скоростью. Это не было простым воспоминанием. Это была заявка. Напоминание о вложении. О долге. Ее взгляд упал на кастрюлю с борщом, стоявшую на их идеальной кухне. Это был не ужин. Это была разведка боем. И они только что нащупали ее самое слабое место — ее право на этот дом. Она ничего не сказала. Просто сжала руки в коленях так, что побелели костяшки.
Посидев еще несколько минут в натянутой, тягостной атмосфере, Тамара Ивановна и Анна собрались уходить. Максим, виновато суетясь, помогал матери надеть пальто. На пороге Тамара Ивановна обернулась. Ее лицо озарила сахарная, но не достигающая глаз улыбка.
— Ну, все, не провожайте. Ключик от вашей семейной крепости у меня, как всегда, с собой. Мало ли что, а я всегда рядом, в любой момент приду, помогу.
Она ласково потрепала Максима по щеке, кивнула Кате и вышла в подъезд, уводя за собой Анну. Дверь закрылась. Катя продолжала стоять посреди гостиной, глядя в пустоту. В ушах звенело. «Вашей семейной крепости… Ключик… Всегда рядом…» Эти слова эхом отдавались в ее сознании, разрушая хрупкое спокойствие вечера. Она медленно повернулась к Максиму, который не решался встретиться с ней взглядом.
Он был первым, кто нарушил молчание.
— Ну что ты так? Мама же просто по-доброму…
Но Катя уже его не слышала. Она смотрела на дверную ручку, за которой только что исчезла свекровь, и понимала — битва за ее крепость только что началась. И это было лишь первое, разведывательное сражение.
Прошло два месяца. Слова Тамары Ивановны о «ключике от крепости» вросли в сознание Кати болезненной занозой. Та тихая радость, что жила в ней с момента новоселья, сменилась постоянной, подспудной тревогой. Она ловила себя на том, что по несколько раз на дню проверяла, закрыта ли входная дверь на все замки. Однажды утром, стоя в ванной, она с замиранием сердца разглядывала две полоски на тесте. Они были яркими, неоспоримыми. Ребенок. Тот, о ком они с Максимом вроде бы говорили, но всегда как-то абстрактно, «когда-нибудь потом». Вместо эйфории ее охватил леденящий ужас. Рука сама потянулась к животу, плоскому и пока ни о чем не говорящему.
— А хватит ли места? — прошептала она в тишине, глядя на свое отражение в зеркале. — А что, если он потеряет работу? А если…
А если свекровь решит, что теперь ей тут и вовсе положено место? Чтобы помогать. Чтобы воспитывать. Чтобы контролировать. Мысль о том, что Тамара Ивановна получит законный предлог входить в их жизнь без стука, входить в этот дом, заставила Катину кровь похолодеть. Ее крепость, ее единственное безопасное место, снова оказалось под угрозой. Она не сказала Максиму в тот же день. Выждала до вечера, когда они, как обычно, устроились в гостиной — он с ноутбуком, она с книгой. Нераспакованный рояль по-прежнему молчал у стены, напоминая о несбывшихся мечтах.
— Макс, — начала она, откладывая книгу. — Я беременна.
Он резко поднял голову, глаза округлились от неожиданности, потом расплылись в улыбке.
— Правда? Кать, это же прекрасно! — Он потянулся к ней, чтобы обнять, но заметил скованность в ее позе и замер. — Что-то не так?
— Все так, — она отвела взгляд. — Но теперь нужно думать серьезно. О будущем. О нашем тыле.
— О каком тыле? — Максим с недоумением закрыл ноутбук.
— Об этом, — Катя обвела рукой комнату. — О квартире. Я хочу, чтобы мы переоформили ее на меня.
В воздухе повисло тяжелое, гулкое молчание. Максим смотрел на нее, будто она заговорила на незнакомом языке.
— Ты в своем уме? — наконец выдавил он. — С какой стати? Мы же семья. Что, мне теперь на тебя доверенность из банка получать, чтобы за коммуналку платить?
— Это не про коммуналку! — голос Кати дрогнул, срываясь на повышенные тона. — Это будет моя… наша страховка. Страховка для нашего ребенка. Чтобы никто посторонний не мог предъявлять права на его дом.
— Какие права? Какие посторонние? — Максим встал и прошелся по комнате, сжав кулаки. — О чем ты вообще? Мама что, сказала что-то? Она же просто поболтала тогда, ты все слишком близко к сердцу принимаешь.
— Это не болтовня! — вскрикнула Катя. — Это было напоминание! Она вложилась, она имеет видение. А с появлением ребенка это видение станет еще громче. Я не хочу жить в постоянном ожидании, когда в мою дверь постучат с претензиями!
— Хватит нести чушь! — резко обернулся он. Лицо его покраснело. — Какая разница, на ком написано? Мы же семья! Я тебе не чужой человек. Или ты мне не доверяешь? Ты считаешь, я тебя выгоню с ребенком на руках?
Последняя фраза прозвучала как удар ниже пояса. Катя сжалась. Он не понимал. Он, выросший в любви и заботе, с матерью, готовой на все ради него, он не мог понять ее, выросшей в казенных стенах, где у тебя нет ничего своего, даже твоя собственная жизнь не до конца принадлежит тебе.
— Доверие тут ни при чем, — тихо, но твердо сказала она. — Речь о гарантиях. Моих гарантиях. Гарантиях для нашего сына или дочери.
— Гарантии, — с горькой усмешкой повторил он. — Прекрасное слово. Прямо как в договоре. Знаешь, Катя, я думал, у нас брак, а не деловое партнерство.
Он схватил со стола ноутбук и резко вышел из гостиной, хлопнув дверью в спальню. Катя осталась сидеть одна. Ее руки лежали на коленях, безжизненные и холодные. Она проиграла этот раунд. Он не просто отказался — он оскорбился, ушел в глухую оборону, прикрывшись красивыми словами о семье и доверии, за которыми прятался его вечный страх конфликта с матерью. Она медленно поднялась, подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Город внизу жил своей жизнью, мигал огнями. А она стояла в своей красивой, идеальной крепости и понимала, что осада только началась. И если она не сможет защитить эти стены законом, ей придется делать это как-то иначе. Одна.
Тяжелая, сладковатая атмосфера в гостиной Тамары Ивановны давила на виски. Стол был заставлен яствами, в центре — фотография улыбающегося отца Максима и Анны в траурной рамке. Ежегодный ужин в его память был священным ритуалом, который нельзя было нарушить. Катя сидела с прямой спиной, ворочая вилкой в салате «Оливье», который казался ей комом ваты. Она чувствовала себя актрисой, играющей в плохой пьесе. Максим, сидевший рядом, был неестественно оживлен. Он слишком громко смеялся шуткам Анны, слишком усердно хвалил мамины котлеты «как в детстве». Катя видела, как напряжена его шея, как он избегает смотреть ей в глаза. С того вечера, когда она завела разговор о квартире, между ними выросла невидимая стена. Они говорили о быте, о работе, но главное молчание висело между ними тяжелой занавесью. Тамара Ивановна, облаченная в темное платье, изображала скорбную вдову, но ее глаза зорко выискивали малейшую фальшь.
— Катюш, ты совсем ничего не ешь, — с мнимой заботой произнесла она. — Тебе не нравится? Или, может, самочувствие не очень? Ты какая-то бледная.
— Все в порядке, Тамара Ивановна, просто не хочется, — вежливо, но холодно ответила Катя.
— А я вот смотрю на вас, на вашу семейную идиллию, и сердце радуется, — продолжала свекровь, отхлебывая чай. — Отец бы ваш гордился. Сын — настоящий добытчик, крепкая семья, прекрасная квартира… настоящая крепость.
Катя почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Максим замер с поднесенным ко рту бокалом.
— Да, нам очень повезло с жильем, — ровно сказала Катя, глядя прямо на свекровь.
Ужин медленно подходил к концу. Катя уже мысленно собиралась домой, в свои стены, где можно было наконец расслабиться. Но тут Тамара Ивановна с театральным вздохом отставила чашку.
— Вот, сижу я тут, в своей старой берлоге, — начала она с грустной интонацией. — И все думаю о судьбе человеческой. Знаете, моя соседка, Лидия Петровна, ее выселяют из служебной квартиры. Ведь ужас! Пожилая женщина, одна, на улице оказаться может. Сердце разрывается.
Анна, до этого молча наблюдавшая за всем с каменным лицом, вдруг подхватила, словно отрабатывая заранее отрепетированную партию:
— Мама, ты слишком близко к сердцу все принимаешь. Не твои это проблемы.
— Как это не мои? — всплеснула руками Тамара Ивановна. — Мы же люди! Нужно помогать друг другу. Вот я и подумала… — Она перевела взгляд с Максима на Катю и обратно. — Я подумала, что мое место сейчас — рядом с сыном. Пока эта беда с Лидией Петровной не разрешится и я не найду себе новый вариант… я перееду к вам. Ненадолго. Помогу по хозяйству, Кате поддержка, она ведь скоро… ну, в общем, вам вдвоем будет тяжело. А я всегда под рукой. Вы же не откажете старой матери?
В воздухе повисла гробовая тишина. Катя услышала, как в ушах у нее зазвенело. Она медленно опустила салфетку на стол, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Худшие ее опасения сбывались. Это был не вопрос. Это был ультиматум, замаскированный под просьбу. Максим сидел, будто парализованный. Он смотрел на мать с таким выражением лица, в котором читались и страх, и вина, и полная беспомощность.
— Мам… — с трудом выдавил он. — Мы… я не знаю… нужно обсудить…
— Что обсуждать? — мягко, но настойчиво перебила Тамара Ивановна. — Я же не навсегда. Неужели вы откажете мне в такой малости? В своем же доме?
Это слово «своем» прозвучало для Кати как пощечина. Вся ее сдержанность, все терпение, копившиеся месяцами, лопнули. Она поднялась с такого размаху, что стул с грохотом отъехал назад.
— В своем? — ее голос, низкий и дрожащий от ярости, разрезал тишину. — В своем доме?
Она повернулась к Максиму, и в ее взгляде пылал такой огонь, что он невольно отпрянул.
— Молчишь? Ждешь, что я буду «обсуждать»? Что я буду умолять тебя защитить наш дом? Наш! — Она с силой ударила себя в грудь. — Твой дом, твоя жена, твой ребенок! Или для тебя это все тоже «мамино»?
— Катя, успокойся… — растерянно пробормотал он.
— Не смей мне этого говорить! — закричала она, и в ее крике слышались слезы и отчаяние. — Вы все тут такие хорошие, такие правильные! А на деле… — Она перевела горящий взгляд на свекровь. — Вы пришли отчитывать меня? Напрасно. Ваш сын — предатель и изменник, а эта квартира — только моя законная собственность. И вам её не видать!
Она выпалила это на одном дыхании, и последние слова повисли в воздухе, тяжелые и окончательные. Лицо Тамары Ивановны побелело от гнева и обиды. Максим смотрел на Катю с ужасом, будто видел ее впервые. В наступившей оглушительной тишине раздался спокойный, ледяной голос Анны. Она не шелохнулась, только приподняла бровь, глядя на Катю с холодным любопытством.
— Вот как? — произнесла она без единой эмоции. — Очень интересно. А мы сейчас это проверим.
Прошла неделя. Неделя тяжелого, гнетущего молчания в квартире, которая больше не чувствовалась крепостью, а напоминала осажденную территорию. Максим ночевал в гостиной на раскладном диване. Их общение свелось к коротким, необходимым фразам: «Передай соль», «Заберу вещи из химчистки». Нераспакованный рояль стоял, как памятник их рухнувшему общему будущему, и Катя уже не проводила по нему ладонью с нежностью, а смотрела на него с тоской.
Однажды утром, проверяя почту, она нашла среди рекламных листовок и квитанций строгий конверт с гербовой печатью. Руки задрожали, еще не успев вскрыть его. Сердце бешено застучало, предчувствуя беду. Внутри лежали несколько листов с официальными штампами. Это была досудебная претензия. Текст пестрил сухими, казенными формулировками: «неосновательное обогащение», «признание права общей долевой собственности», «возмещение ущерба». Суть сводилась к одному: Тамара Ивановна, через своего официального представителя — адвоката, требовала признать за ней долю в квартире, так как именно ее деньги, вырученные от продажи старой квартиры, пошли на первоначальный взнос. В глазах потемнело. Катя опустилась на стул у кухонного стола, сжимая в руках скрипящие листы. Холодная, юридическая точность документа была страшнее любого крика. Это уже была не семейная ссора. Это была война по всем правилам, и Анна, как и следовало ожидать, оказалась тем самым холодным и безжалостным стратегом.
Дверь из спальни скрипнула. Вышел Максим, помятый, с усталым лицом. Он увидел ее бледность и листы в ее руках.
— Что это? — тихо спросил он.
Катя молча протянула ему конверт. Он пробежал глазами текст, и его лицо исказилось гримасой боли и стыда.
— Боже… Катя, я… я не знал, что они так… это же адвокат…
— Твоя сестра, — глухо произнесла Катя. — Это ее почерк. Холодный, расчетливый. Она просто перевела мамины обиды на язык законов.
— Но мы же можем как-то договориться! — в отчаянии воскликнул Максим, отбрасывая конверт на стол. — Я поговорю с мамой! Мы найдем компромисс!
— Какой компромисс? — Катя подняла на него глаза, полные слез, которые она отказывалась пролить. — Компромисс — это когда они забирают половину моей крепости? Половину крова моего ребенка? Ты действительно этого хочешь?
— Я хочу, чтобы все это закончилось! — Он схватился за голову. — Я не могу жить в этой атмосфере! Это невыносимо!
— А мне выносимо? — ее голос снова сорвался на крик. — Мне выносимо осознавать, что на мой дом, на мой единственный дом, претендуют, как на какую-то вещь? Что ты, вместо того чтобы защитить нас, ищешь компромисс с теми, кто на нас нападает?
— Они не нападают! Они — моя семья! — взревел он в ответ.
— А я — твоя жена! А здесь, во мне, — она ударила кулаком в живот, — твой ребенок! Разве мы не твоя семья? Или мы всегда будем для тебя на втором месте?
Она не стала ждать ответа. Встала, забрала со стола злополучные листы и ушла в спальню, захлопнув дверь. Она не плакала. Она сидела на кровати и смотрела в одну точку, чувствуя, как внутри нее растет холодная, стальная решимость. Они показали ей свои клыки. Значит, и она не имеет права оставаться беззащитной. На следующее утро, дождавшись, когда Максим уйдет на работу, она достала с дальней полки шкатулку. В ней лежали единственные фамильные ценности, оставшиеся у нее от неродной бабушки из детдома — пара старинных серег с мелкими сапфирами. Она ни разу их не надевала. Они были слишком красивы и слишком чужды для ее простой жизни. Теперь это был просто капитал. Ее боевой фонд. Вечером того же дня она сидела в кабинете молодой, но с умными и внимательными глазами женщины-юриста. Та внимательно изучила претензию и выслушала сбивчивый, полный боли рассказ Кати.
— Ситуация непростая, — сказала юрист, откладывая очки. — Деньги действительно перечислялись со счета вашей свекрови. Суд может расценить это как дарение, а может — как целевой заем без письменного соглашения. Будем доказывать первое. И искать слабые места в их позиции.
Катя кивнула, чувствуя странное облегчение. Теперь у нее был свой союзник. Свой щит против их меча.Вернувшись домой, она застала Максима, нервно расхаживающим по гостиной. Он что-то говорил по телефону, и по его подобострастному тону она поняла — с Анной.
— Да, Ань, я понимаю… Но нельзя ли как-то без войны? Она же беременна… Нет, я не на ее стороне, я просто… Да, я поговорю с ней еще раз… Ладно… Передай маме, что я позвоню.
Он положил трубку и обернулся. Его лицо было серым от усталости.
— Это была Анна, — бессмысленно констатировал он.
— Я догадалась, — холодно сказала Катя, проходя на кухню.
— Катя, остановись, пока не поздно! — он пошел за ней. — Они не шутят! У Анны связи, она знает, что делает! Она говорит, ты ведешь себя как… как неблагодарная находка, которая забыла, кому обязана своим благополучием!
Катя медленно повернулась к нему. В ее глазах не было ни злости, ни обиды. Только ледяное, безразличное спокойствие.
— Передай своей сестре, — тихо, но четко произнесла она, — что эта «находка» только что наняла адвоката. И готова идти до конца. А теперь извини, мне нужно готовиться к бою.
Квартира окончательно превратилась в поле боя. Воздух был густым и тяжелым, будто пропитанным ядовитым туманом невысказанных обид. Максим почти жил в гостиной, а Катя заперлась в спальне, выходя только по необходимости. Нераспакованный рояль стоял как немой укор, символ счастливой жизни, которая рассыпалась в прах. Однажды днем, когда Катя пыталась заставить себя поесть, раздался звонок в дверь. Она вздрогнула. Максим был на работе, и она не ждала никого. Подойдя к глазку, она увидела Анну. Холодный ужас сковал ее на мгновение. Но отступать было некуда.Она открыла дверь, не говоря ни слова. Анна вошла с деловым видом, окинув прихожую оценивающим взглядом.
— Здравствуй, Катя. Не волнуйся, ненадолго. Мама вспомнила, что оставила здесь несколько своих книг. Разрешишь забрать? — ее тон был ровным, вежливым, но в глазах читалось ледяное презрение.
— Книги? — Катя не смогла сдержать горькую усмешку. — У вас, кажется, есть ключ. Зачем тогда спрашивать?
— Я не зверь, чтобы врываться без спроса, — парировала Анна, уже проходя в гостиную.
Катя молча последовала за ней, чувствуя, как каждый нерв напряжен до предела. Анна медленно обошла комнату, ее взгляд скользнул по полкам, по стенам, словно она составляла опись имущества. Она остановилась у старой этажерки, где действительно стояло несколько потрепанных томов.
— Вот они, — произнесла она, но не потянулась за книгами. Ее внимание привлекла небольшая полка над этажеркой, где Катя расставила несколько дорогих ей безделушек. Среди них — та самая керамическая вазочка, подаренная когда-то воспитательницей из детдома, Марьей Ивановной. Простая, грубоватой работы, с незамысловатым синим узором. Для Кати она была бесценна — единственное теплое, живое напоминание о том, что у нее когда-то было подобие дома.
Анна протянула руку, будто чтобы взять книгу, и небрежным, почти невесомым движением задела локтем вазочку. Та покачнулась, замерла на краю полки на долю секунды и рухнула вниз. Звон разбившейся керамики прозвучал как выстрел. Катя застыла, не в силах пошевелиться. Она смотрела на осколки, разлетевшиеся по светлому полу. Это был не просто предмет. Это была ее память. Ее детство. Ее единственное доказательство, что кто-то когда-то проявлял к ней нежность.
— Ой, какая неловкость, — без единой ноты сожаления в голосе произнесла Анна. — Прости, не заметила. Какая-то безделушка…
Этого было достаточно. Все плотины, сдерживавшие месяцы страха, ярости и отчаяния, рухнули.
— Безделушка? — голос Кати сорвался до шепота, а затем взметнулся в пронзительный, истеричный крик. — Это была не безделушка! Это было все, что у меня было! Все! Вы понимаете? Вы с вашими семейными альбомами, вашими борщами и вашими воспоминаниями! Вы все боретесь за метры! За стены! А я… а я борюсь за свой дом! Единственный в жизни!
Она не плакала. Из ее горла вырывались сухие, надрывные рыдания. Она схватилась за голову, сжимая виски, не в силах смотреть на осколки.
— Вы все тут со своими правами, с вашими деньгами! А что вы отняли у меня? Маленький кусочек тепла! Единственное доказательство, что я кому-то была не безразлична! И вам мало! Вы хотите отнять все! Все до последнего камня!
Анна отступила на шаг. На ее бесстрастном лице впервые появилось что-то похожее на замешательство. Она ожидала гнева, холодных упреков, но не этого — животного, первобытного отчаяния загнанного в угол существа.
— Успокойся, Катя, — попыталась она сказать, но ее голос прозвучал неуверенно.
— Успокоиться? — Катя выпрямилась, ее глаза горели лихорадочным блеском. — Вы разбили ее! Вы разбили меня! Мне плевать! Разбейте ее всю! Всю эту вашу мебель, эти обои, этот ваш проклятый рояль! Мне плевать! Вы не понимаете… это не стены… это… я сама…
Она не договорила. Слова застряли в горле. Она обхватила себя за плечи, будто пытаясь удержать от рассыпания. Перед Анной стояла не строптивая невестка, а израненная, одинокая женщина, чью последнюю связь с миром только что оборвали. Анна молча, не говоря больше ни слова, развернулась и быстрыми шагами направилась к выходу. Дверь за ней закрылась с тихим щелчком. Катя осталась одна среди осколков своей прошлой жизни и трещин настоящей. Она медленно опустилась на колени и попыталась собрать черепки, но они рассыпались в пыль. Она сидела на полу, трясясь от беззвучных рыданий, наконец позволив себе ту боль, которую так старательно скрывала за броней жадности и одержимости. Ее крепость рушилась, и начиналось это не со стен, а с нее самой.
Максим вернулся домой поздно. В прихожей царила тишина, та особая, гнетущая тишина, что бывает после взрыва. Он снял куртку и замер, прислушиваясь. Ни звука. В гостиной, на полу, он увидел осколки. Не просто черепки, а аккуратно собранные в маленькую кучку, как будто кто-то пытался собрать рассыпавшуюся память. Сердце сжалось. Это была та самая вазочка, которую Катя так берегла.Он осторожно подошел к спальне. Дверь была приоткрыта. Катя лежала на кровати, отвернувшись к стене, но по неестественной неподвижности ее плеч он понял, что она не спит.
— Кать? — тихо позвал он.
Ответа не последовало.
Он хотел было уйти, но его взгляд упал на приоткрытый ящик ее тумбочки. Там лежала толстая, потрепанная тетрадь в картонной обложке. Он видел ее раньше, но никогда не заглядывал внутрь. Сейчас его что-то потянуло к ней. Чувство вины и желание понять, что творится за этой стеной молчания, оказались сильнее. Он взял тетрадь и вышел в гостиную, усевшись на своем диване. Первые страницы были исписаны аккуратным, женским почерком. Это были не дневниковые записи в привычном смысле, а скорее, отрывочные мысли, черновики чувств.
«Сегодня снова снился тот коридор. Длинный, с зелеными стенами. Я бегу, а двери все нет. Просыпаюсь в холодном поту. Максим спит рядом, и я долго слушаю его дыхание, чтобы успокоиться. У него есть дом. А у меня есть он. Пока он есть, у меня тоже есть дом».
Максим почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Он никогда не видел этого страха. Она всегда была такой сильной.
«Подписали договор. Квартира наша. Наша? Моя. Впервые в жизни что-то по-настоящему мое. Не казенное, не временное, не на три года. Мое. Я буду дышать этими стенами, охранять их. Это моя крепость. Мой щит против всего мира».
Он листал страницу за страницей, и перед ним раскрывалась бездна одиночества, которую он отказывался замечать. Он читал о ее радости, когда они выбирали обои, о ее тайном ужасе, когда Тамара Ивановна впервые принесла тот злополучный борщ и заговорила о деньгах.
«Она снова говорила про первоначальный взнос. Смотрела на меня таким взглядом, будто я невестка, а временная жилица. Максим промолчал. Всегда промолчит. Ему проще убедить меня, что я сумасшедшая, чем сказать матери «нет». Иногда мне кажется, я вышла замуж не за него, а за них обоих. А я здесь чужая. Всегда чужая».
И наконец, последняя запись, сделанная несколько дней назад, уже после скандала:
«Я стала той, кого боюсь. Жадной, злой. Но они не понимают, что эта жадность — от отчаяния. Как голодный волк, загнанный в капкан, будет грызть свою лапу. Я грызу всех вокруг, чтобы сохранить свое единственное убежище. Ребенок. Во мне живет ребенок. А какое будущее я могу ему дать? Половину квартиры в вечных судах с его же бабушкой? Я не могу этого допустить. Я не могу позволить, чтобы его мир был таким же шатким, как мой. Лучше уж я буду для всех стервой. Лучше уж одна».
Максим откинулся на спинку дивана, закрыв лицо руками. Тетрадь выскользнула из его пальцев и упала на пол. В ушах стоял оглушительный гул. Перед ним были не просто строчки. Это была исповедь. Исповедь женщины, которая отчаянно пыталась построить дом на зыбком песке своего прошлого, а он, вместо того чтобы быть ей опорой, упрекал ее в жадности и недоверии.
«Я думал, мы строим общий дом, — пронеслось в его голове. — А она отстраивала свою крепость, потому что в моей надежности усомнилась с самого начала. И я ей в этом помог».
Он вспомнил все свои уходы от конфликта, все свои попытки отшутиться, все те разы, когда он просил ее «понять и простить» мать. Он не защищал ее. Он защищал свой комфорт, свое спокойное существование между двух огней.
Он поднялся. В его теле не было ни капли прежней усталости или нерешительности. Была только ясность и жгучее чувство стыда. Он подошел к спальне и распахнул дверь.
Катя лежала в той же позе.
— Я все прочитал, — тихо сказал он.
Она не шелохнулась.
— Я не знал. Я… я был слеп. Глуп.
Она медленно перевернулась. Ее лицо было опухшим от слез, но глаза, казалось, выплакали все до дна и теперь были пусты.
— Теперь знаешь, — безразлично произнесла она.
— Я все исправлю, — сказал он, и в его голосе прозвучала несвойственная ему твердость. — Сейчас же.
Он развернулся и вышел из спальни. Он не взял ключи, не надел куртку. Он вышел из квартиры и спустился вниз, набирая номер матери. Трубку взяли почти сразу.
— Мама, нам срочно нужно поговорить. Я сейчас еду.
Семь дней спустя они снова собрались в квартире. Те же стены, та же мебель, но воздух был иным — вымершим и холодным, будто после катастрофы. На столе лежала папка с юридическими документами, рядом — ключи от машины Максима, которые он бросил, заходя, словно сбрасывая с себя последние атрибуты прошлой жизни. Катя сидела на диване, положив руки на едва заметный еще животик. Она была спокойна. Пустота, наступившая после срыва, сменилась ледяным, безразличным спокойствием. Решение было принято.Максим стоял у окна, его поза была непривычно прямой, плечи расправлены. Он не смотрел ни на мать, ни на сестру. Тамара Ивановна и Анна вошли вместе. Они сели напротив Кати, образовав единый, враждебный фронт. Лицо Тамары Ивановны было каменным, Анна — деловитой и собранной, с тем же самым планшетом в руках.
— Ну что, — начала Анна, не тратя времени на предисловия. — Вы собрались, чтобы обсудить условия прекращения судебных тяжб? Готова выслушать ваше предложение.
Максим резко обернулся.
— Никаких предложений не будет, Аня. И никаких судов.
— Что? — не поняла Анна.
— Я сказал, суда не будет. Мы здесь не для этого.
— Тогда зачем мы здесь? — вступила Тамара Ивановна, ее голос дрожал от сдерживаемого гнева. — Чтобы еще раз выслушать оскорбления?
Катя медленно подняла на нее глаза. Взгляд ее был чистым и усталым.
— Нет, Тамара Ивановна. Чтобы вы наконец услышали правду.
Она не стала кричать, не рыдала. Она говорила тихо, но каждое слово падало в гробовой тишине, как камень.
— Когда вы в тот раз сказали, что хотите переехать, для вас это было просто решением жилищного вопроса. Помочь сыну, побыть с семьей. Для меня… — она на мгновение закрыла глаза, — для меня это прозвучало как приговор. «Вас снова выселяют. Из вашего же дома».
Тамара Ивановна хотела что-то сказать, но Катя мягко, но твердо продолжила:
— Вы не могли этого знать. Как не мог знать Максим. Никто из вас никогда не жил с клеймом «казенный ребенок». Не знал, что значит засыпать с мыслью, что завтра твою кровать займет другой. Что твои игрушки, твои книжки — они общие, временные. Что у тебя нет своего угла, где можно спрятаться и плакать. Эта квартира… — ее голос дрогнул, но она взяла себя в руки, — эта квартира для меня была не просто стенами. Она была первым и последним местом на земле, которое я могла назвать своим. Моей кожей. Моей защитой. И когда вы начали предъявлять на нее права, для меня это было равноценно попытке отнять у меня… меня саму. Вот почему я стала такой. Жадной. Злой. Неблагодарной, как вы считаете. Я просто защищалась. Как умела.
В комнате воцарилась тишина, которую можно было потрогать руками. Анна перестала печатать на планшете. Тамара Ивановна смотрела на Катю, и в ее глазах что-то надломилось. Она видела перед собой не строптивую невестку, а испуганную девочку, которую жизнь научила только одному — цепляться за свое когтями и зубами.
— Мы… я не хотела… — начала было Тамара Ивановна, но слова застряли в горле.
— Я знаю, — тихо сказала Катя. — Вы хотели как лучше. Как и все мы. Но мы так боролись за стены, — ее голос сорвался, и она повторила свою мысленную мысль вслух, — что забыли о тех, кто внутри них должен быть счастлив.
Тамара Ивановна опустила голову. По ее щеке скатилась слеза, оставив мокрый след на дорогой пудре.
— Прости меня, девочка моя, — прошептала она, и это было не «Катюш» или «невестка», а «девочка моя». — Прости старую дуру. Я… я просто боялась остаться одной. Ненужной. И думала, что если буду рядом, то…
— Вы всегда будете нужны вашему сыну, — четко сказал Максим, подходя к Кате и кладя руку ей на плечо. — И своему внуку. Но на наших условиях. На условиях нашей, отдельной семьи.
Он посмотрел на Анну.
— Аня, забери свои бумаги. Никакого суда не будет. Мы нашли другое решение.
— Какое? — с вызовом спросила Анна, но в ее голосе уже не было прежней уверенности.
— Мы продаем эту квартиру, — спокойно сказал Максим. — Все вырученные деньги от продажи мы делим пополам. Одну половину — маме, в качестве возврата того самого взноса и в знак нашей благодарности. Вторую половину… — он взглянул на Катю, та кивнула, — мы вкладываем в новую квартиру. Больше. Куда мы вложимся все, но юридически она будет оформлена только на меня и Катю. Это наше окончательное решение.
Повисло молчание. Это был не компромисс. Это была капитуляция старого мира и рождение нового.
— Я согласна, — тихо сказала Катя.
Тамара Ивановна, не в силах вымолвить ни слова, просто кивнула, снова и снова вытирая слезы. Анна молча закрыла крышку планшета. Ее холодная расчетливость впервые оказалась бессильной перед этой простой, выстраданной человеческой правдой. Через час они остались одни. Максим и Катя стояли посреди гостиной, глядя на зачехленный рояль, на идеальные стены, на осколки вазочки, которые Катя так и не выбросила.
— Жалко? — тихо спросил Максим.
— Нет, — ответила Катя, и это была правда. — Это была не крепость. Это была ловушка. Для всех нас.
Она положила руку на живот и впервые за долгие месяцы почувствовала не страх, а тихую, спокойную надежду.
— Мы построим новый дом, Макс. Настоящий. Где фундаментом будет не страх, а что-то другое.
Он обнял ее, и в его объятиях не было прежней неуверенности. Была твердая, взрослая решимость. Их запас прочности оказался не в бетоне и деньгах. Он оказался в них самих. И его только что хватило.
— То есть технически я здесь никто? А фактически, я — ломовая лошадь, которая пашет на твой гениальный проект бесплатно? Ты так это видишь