— Я легла в больницу на сохранение, а ты превратил детскую, в которой мы только что поклеили обои с мишками, в кальянную для своих друзей?

— Ты точно всё съел? Кирилл, не ври мне, я знаю, как ты питаешься, когда меня нет. Закажешь пиццу и будешь три дня её есть холодной.

Голос Веры в телефонной трубке был уставшим, но в нём всё равно слышались властные, заботливые нотки. Кирилл стоял посреди их пустой гостиной и смотрел в окно на серый, безразличный город. Тишина в квартире давила на уши после двух недель больничной суеты, куда он мотался каждый день.

— Вер, всё под контролем. И поел, и даже пыль протёр. Ты лучше скажи, как ты там? Как наш чемпион себя ведёт? Не пинается сильно?

— Чемпион спит. Врачи говорят, что всё стабилизировалось. Я тут лежу и всё время думаю про нашу детскую. Про обои с этими мишками… Помнишь, как мы их выбирали? Ты ещё смеялся, что они слишком наивные. А мне кажется, они самые правильные. Такие добрые…

Кирилл прикрыл глаза. Он помнил. Он помнил, как Вера, уже с заметным животом, светилась от счастья, когда они клеили эти дурацкие обои. Как она гладила каждого нарисованного мишку, словно знакомилась с будущими соседями их сына. Эта комната стала для неё святилищем, местом силы. А сейчас она лежала в больнице, и единственное, что её грело — это мысли о будущем гнёздышке.

— Они самые лучшие, милая. Ждут своего хозяина. Ты отдыхай. Я тебя люблю.

Он положил трубку и вздохнул. Одиночество навалилось с новой силой. Квартира, которую они вместе обустраивали, казалась чужой и холодной. Он прошёл по коридору и толкнул дверь в детскую. Запах свежего клея и новой мебели всё ещё витал в воздухе. Свет от окна падал на нежно-голубые стены, усыпанные созвездиями улыбающихся плюшевых медведей. Посреди комнаты стояла идеально собранная кроватка из белого бука — дорогая, заказанная из Италии, Верина мечта. Он провёл рукой по гладкому бортику. Пусто. Холодно. Слишком правильно.

В кармане завибрировал телефон. Сообщение от Стаса, лучшего друга: «Брат, скучаешь? Может, в гости? Плазма пылится, приставка ждёт. Кальянчик замутим?»

Кирилл нахмурился. Первая мысль была — отказать. Вера бы его убила. Но потом он снова оглядел квартиру. Четыре стены. Тишина. И перспектива ещё одного вечера наедине с телевизором и мыслями о больничных капельницах. Стас тут же прислал второе сообщение, словно прочитав его мысли: «Да ладно, мы тихо. У тебя же детская пустая стоит. Диван из зала перетащим, посидим как люди. К утру всё на место вернём, проветрим. Она и не узнает никогда».

«Комната пустая». Эта фраза зацепилась за сознание. Пустая. Ребёнка в ней нет. И не будет ещё как минимум пару недель. Что плохого в том, чтобы просто посидеть с друзьями? Он заслужил небольшую разрядку. Он устал, он переживал. Это всего на один вечер.

Решение было принято. Через час в квартире уже хозяйничали Стас и ещё двое их общих приятелей.

— Так, мужики, давайте аккуратно, — командовал Кирилл, чувствуя себя одновременно и хозяином положения, и предателем.

Первой на очереди была святыня — детская кроватка. Массивная, тяжёлая. Они вдвоём со Стасом неуклюже подняли её, пытаясь не поцарапать паркет.

— Куда её? — пыхтя, спросил Стас.

— Да вон, на балкон пока, — махнул рукой Кирилл, не глядя.

Они вытащили белоснежную кроватку на открытый, не застеклённый балкон и бросили её на пыльный бетонный пол. С неба начинал накрапывать мелкий, противный дождь, но на это уже никто не обратил внимания. Освободившееся место тут же занял громоздкий кожаный диван из гостиной, который с трудом протащили в дверной проём, оставив на косяке свежую царапину. Напротив, закрывая собой добрую половину стены с мишками, водрузили огромную плазму. Провода змеями расползлись по новому, светло-бежевому ковролину, который Вера выбирала так, чтобы он был мягким для будущих детских коленок.

Финальным аккордом стал кальян. Высокий, блестящий, похожий на какой-то инопланетный тотем, он занял центральное место в комнате. Стас ловко забил чашу яблочным табаком, разжёг угли на портативной плитке прямо на кухне. Один из раскалённых кубиков выскользнул из щипцов и упал на линолеум, оставив уродливый чёрный ожог.

— Ой, — виновато сказал Стас, но Кирилл лишь отмахнулся.

Когда густой, приторно-сладкий дым заполнил комнату, скрывая в своей пелене улыбающиеся морды медведей, Кирилл откинулся на спинку дивана и сделал глубокую затяжку. Музыка из колонок глухо била по ушам, на экране мелькали яркие вспышки видеоигры, друзья громко смеялись. На мгновение он почувствовал укол совести, представив лицо Веры. Но потом он снова затянулся, и это чувство растворилось в ароматном дыму. Комната ведь и правда была пустой. Ничего страшного не происходило.

— Угроза миновала, Вера Андреевна. Анализы в норме, тонус спал. Можете собирать вещи и отправляться домой, — пожилой, седовласый врач смотрел на неё поверх очков с отеческой улыбкой. — Только без глупостей. Больше отдыхайте, никаких нагрузок и стрессов. Берегите себя и малыша.

Лёгкость. Невероятная, почти забытая лёгкость во всём теле. Вера сидела на краю больничной койки и не могла поверить своему счастью. Домой. Не через неделю, не через три дня, а прямо сейчас. Она представляла, как войдёт в их чистую, залитую солнцем квартиру, как обнимет Кирилла, уткнётся носом в его плечо и вдохнёт родной, знакомый запах. Она так по нему соскучилась.

Рука сама потянулась к телефону, чтобы набрать его номер, но в последний момент она остановилась. Пусть будет сюрприз. Он ведь думает, что она вернётся только к концу недели. А она вот так, просто появится на пороге. Он обрадуется. Наверное, даже растеряется от неожиданности. Она улыбнулась своим мыслям, быстро собрала небольшую сумку и, не заезжая за вещами к маме, вызвала такси прямо к подъезду их дома.

Поездка показалась ей вечностью. Она смотрела на мелькающие за окном улицы и представляла, как войдёт в детскую. В их маленькое, идеальное королевство с мишками на стенах. Как проведёт рукой по гладкому дереву кроватки, поправит балдахин. Эта мысль грела её изнутри, наполняя тихой, лучистой радостью. Вот он, их подъезд. Она расплатилась с таксистом и, стараясь не спешить, но всё равно ускоряя шаг, вошла внутрь.

Первое, что она почувствовала ещё на лестничной площадке, был запах. Странный, незнакомый. Тяжёлый, приторно-сладкий дух, похожий на смесь перебродивших фруктов и жжёного сахара. Он становился гуще по мере приближения к их двери. Вера нахмурилась. Может, соседи что-то готовят? Какое-нибудь экзотическое блюдо? Она пожала плечами и вставила ключ в замок.

Дверь открылась, и на неё обрушилось сразу всё. Густой, сизый дым, который тут же ударил в нос, заставив её закашляться. Глухой, утробный ритм музыки, от которой вибрировал пол. И громкий, развязный мужской хохот, доносящийся из глубины квартиры. Её счастливая улыбка сползла с лица, а сердце пропустило удар, а затем заколотилось часто-часто, как пойманная в силки птица.

Она шагнула внутрь, на негнущихся ногах, и закрыла за собой дверь. В прихожей было темно, но она знала эту квартиру как свои пять пальцев. Звук и запах вели её в одном направлении. В комнату их будущего сына. Страшное, ледяное предчувствие сковало её внутренности. Она шла по коридору, и каждый шаг давался ей с трудом, будто она брела по глубокому вязкому болоту.

Она толкнула дверь детской.

Комната утопала в полумраке и дыму. Единственными источниками света были огромный, работающий экран телевизора, которого здесь никогда не было, и тлеющие красным огнём угли в чаше высокого, уродливого кальяна. В тусклом свете она разглядела три мужских силуэта, развалившихся на их диване из гостиной. Один из них принадлежал Кириллу. Он держал в руке мундштук и, запрокинув голову, громко смеялся какой-то шутке, выпуская в потолок густое облако дыма.

Вера застыла на пороге, превратившись в соляной столб. Она не могла дышать. Едкий дым обжигал лёгкие, но дело было не в нём. Она просто забыла, как это делается. Её взгляд, неверящий, обезумевший от ужаса, скользил по стенам. Вот они, её мишки. Весёлые, наивные. Сейчас они выглядели зловеще, их нарисованные улыбки казались дьявольскими ухмылками в клубах этого отвратительного дыма. Её взгляд метнулся в тот угол, где ещё утром, в её воспоминаниях, стояла она. Главная драгоценность этой комнаты. Белоснежная, идеальная детская кроватка.

Там было пусто.

На её месте стоял этот чудовищный диван, на котором развалились чужие, потные мужики. Вера медленно перевела взгляд на балконную дверь. Она была приоткрыта, и в проёме, под моросящим осенним дождём, она увидела её. Часть белого резного бортика. Её кроватка, её мечта, сокровище, которое она выбирала месяцами, валялась на грязном бетонном полу балкона, как ненужный хлам. Чтобы освободить место для плазмы и кальяна. В этот момент мир для неё раскололся надвое.

Музыка оборвалась на полуслове. Один из друзей Кирилла, сидевший с краю, первым заметил тёмную фигуру в дверном проёме. Он толкнул Стаса локтем, и тот, недовольно обернувшись, тоже замер, выронив джойстик от приставки на ковролин. Смех Кирилла застрял у него в горле. Он медленно повернул голову и встретился взглядом с Верой. Её лицо было абсолютно белым, как больничные простыни, которые она только что покинула. На этом белом полотне горели два чёрных провала — её глаза. В них не было слёз, не было обиды. В них была первобытная, концентрированная ярость.

— Вер… а ты… ты как здесь? — пролепетал он, инстинктивно убирая мундштук кальяна за спину, словно нашкодивший школьник, пойманный с сигаретой. — Тебя же… выписали?

Она не ответила. Она сделала шаг в комнату, и её ноздри хищно раздулись, втягивая отравленный воздух. Она оглядела всё ещё раз: чудовищный чёрный экран, перечёркивающий стену с мишками, грязный диван, стоящий на священном месте, разбросанные провода, пустые бутылки на полу. И в центре всего этого — дымящийся идол, причина этого смрада. Затем её взгляд снова метнулся к балкону, где мокла под дождём её мечта.

— Мы тут… это… решили немного расслабиться, — предпринял Кирилл ещё одну жалкую попытку объясниться, поднимаясь с дивана. Его друзья, почувствовав, что воздух наэлектризован до предела, начали медленно, бочком, продвигаться к выходу. — Комната же всё равно пустая пока… Мы бы всё убрали, клянусь!

И тут её прорвало. Лёд в её глазах треснул, и из-под него вырвалось раскалённое пламя. Её голос, сорвавшийся на визг, резанул по ушам так, что приятели Кирилла вжали головы в плечи.

— Я легла в больницу на сохранение, а ты превратил детскую, в которой мы только что поклеили обои с мишками, в кальянную для своих друзей?! Ты вынес детскую кроватку на грязный балкон, чтобы поставить тут плазму и диван?! Ты не отец, ты животное! Вон отсюда, пока я не родила от злости прямо здесь!

Последние слова она выкрикнула уже в спины Стасу и его товарищу. Те, не оборачиваясь, пулей вылетели из комнаты, а затем из квартиры. Хлопок входной двери прозвучал как выстрел стартового пистолета, оставив Кирилла одного на поле боя. Он стоял посреди комнаты, совершенно растерянный, жалкий, не понимая, что делать. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, может быть, извиниться, может быть, закричать в ответ, но не успел.

Вера действовала без раздумий, подчиняясь чистому, незамутнённому гневу. Она не смотрела на него. Её целью стал источник всего этого осквернения. Она подошла к кальяну. Массивный, тяжёлый, из толстого стекла и металла, он был почти с неё ростом. Она обхватила его двумя руками за холодную шахту, напрягая все мышцы. Кирилл смотрел на неё, оцепенев от ужаса, не в силах поверить в то, что собиралась сделать его тихая, спокойная Вера, его беременная жена, которой запретили поднимать что-либо тяжелее яблока.

— Вера, не надо! Стой! — крикнул он, делая шаг к ней.

Но было поздно. С утробным рыком, вырвавшимся из самой глубины души, она подняла этот проклятый кальян. На мгновение она замерла, как древнегреческая статуя метателя диска, держа на вытянутых руках символ его предательства. Её лицо исказилось от напряжения. А потом она с нечеловеческой силой развернулась и швырнула его.

Кальян полетел через всю комнату, переворачиваясь в воздухе, расплёскивая грязную воду и тлеющие угли. Один из угольков, упав на светлый ковролин, мгновенно прожёг в нём чёрную, уродливую дыру. Но это было уже неважно. Главный удар пришёлся точно в цель.

С оглушительным звоном, похожим на звук лопнувшего мира, кальян врезался в центр огромного плазменного экрана. Чёрное глянцевое стекло взорвалось, разлетевшись на тысячи мелких, острых осколков. Брызги стекла сверкнули в полумраке, как смертельный фейерверк, и осыпались на пол, на диван, на останки кальяна. По экрану пробежала последняя агонизирующая рябь, и он потух навсегда, оставив после себя лишь рваную дыру с торчащими проводами.

Вера стояла, тяжело дыша, посреди этого разгрома. Она не смотрела на разбитый телевизор. Она смотрела на Кирилла. И в её взгляде он не увидел ничего, кроме выжженной, мёртвой земли.

В комнате воцарилась оглушающая пустота, пропитанная запахом дыма, горелого пластика и озона от умершего телевизора. Осколки стекла хрустели под ногами Кирилла, когда он, наконец, очнулся от ступора. Он смотрел на дело рук своих: на прожжённый ковролин, на растерзанный экран, на мокрые пятна от воды из колбы на стенах с мишками. Но страшнее всего был взгляд Веры. Пустой. Ледяной. В нём не осталось ничего — ни любви, ни ненависти, ни даже презрения. Просто выжженная пустыня, где ещё час назад цвели сады.

— Вер… я… я всё уберу… — его голос прозвучал глухо и неуместно. Он сделал шаг к ней, протягивая руку, словно пытаясь дотронуться до призрака. — Прости меня. Я идиот. Я…

Она даже не вздрогнула. Просто молча смотрела, как он приближается. Её спокойствие было страшнее любого крика. Когда между ними осталось меньше метра, она заговорила. Тихо, ровно, без единой дрогнувшей ноты. Будто диктор, зачитывающий сводку погоды.

— Убирайся.

Это было не предложение и не просьба. Это был приказ, не подлежащий обсуждению.

— Вера, пожалуйста, давай поговорим. Я не знаю, что на меня нашло! Это была глупая ошибка, я…

— Я сказала, убирайся, — повторила она, глядя ему прямо в глаза. В её голосе появилась сталь. — У тебя есть пять минут, чтобы взять свои вещи и исчезнуть из этой квартиры. Ровно через час здесь будут другие замки. Можешь даже не пытаться вернуться.

Он замер, поражённый этим холодным, деловым тоном. Он ожидал криков, упрёков, истерики. Он был готов ко всему, кроме этого ледяного, отстранённого спокойствия. Это было хуже, чем удар. Это была ампутация.

— Ты не можешь так поступить! Это и моя квартира! Куда я пойду? Вера, одумайся! Из-за какого-то телевизора и кальяна…

— Телевизора? — она криво усмехнулась, и эта усмешка была страшнее гримасы боли. — Ты до сих пор думаешь, что дело в телевизоре? Ты осквернил это место. Ты растоптал всё, что было для меня святым. Ты поставил своих дружков и свои развлечения выше нашего ребёнка. Ты вышвырнул его кроватку под дождь, чтобы освободить место для своего дивана. Ты не просто ошибся. Ты сделал выбор.

Она обвела взглядом комнату, и её губы скривились в брезгливой гримасе.

— Вот это, — она ткнула пальцем в сторону разбитого экрана и останков кальяна, — вот это твой мир. И тебе в нём хорошо. А в нашем мире тебе больше нет места. Пять минут.

Он смотрел на неё, и до него, наконец, начало доходить. Медленно, как яд, проникая в кровь. Это не просто ссора. Это конец. Окончательный и бесповоротный. Он проиграл всё в тот момент, когда согласился на предложение Стаса. Он променял свою семью, своего будущего сына, свою жену на один вечер с дешёвым дымом и громкой музыкой.

— Вера… ребёнок… — прошептал он, цепляясь за последнюю соломинку.

Она медленно подошла к нему вплотную. Так близко, что он мог почувствовать холод, исходящий от неё. Она подняла руку и положила её себе на живот, защищая его, словно от чумы. И заглянула ему в душу своими мёртвыми глазами.

— Если ты, — начала она говорить шёпотом, от которого по спине Кирилла пробежал мороз, — если ты после его рождения подойдёшь к нему ближе, чем на сто метров. Если я просто увижу твою тень рядом с ним. Если ты хотя бы попытаешься сказать, что ты его отец… Я тебя уничтожу. Не физически, нет. Это было бы слишком просто для тебя. Я сделаю так, что ты будешь жалеть о каждом дне своей никчёмной жизни. Ты понял меня?

Это не было угрозой. Это была клятва. Произнесённая на руинах их семьи, в комнате, которая должна была стать колыбелью новой жизни, а стала её могилой.

Кирилл отступил. Он посмотрел на её лицо, на её руку, оберегающую живот, на разбитый экран за её спиной. И он понял. Он всё понял. Он молча развернулся, натыкаясь на дверной косяк, и побрёл в прихожую. Механически натянул куртку, сунул ноги в ботинки. Он не взял ничего. Ни документы, ни телефон, ни ключи от машины. Всё это потеряло всякий смысл.

Он открыл входную дверь и обернулся в последний раз. Она стояла в проёме детской, неподвижная, как изваяние. Богиня правосудия в своём разрушенном храме.

Он вышел на лестничную клетку и потянул дверь на себя. Механизм замка щёлкнул, отрезая его от прошлой жизни. Он остался один в полутёмном подъезде, в котором всё ещё витал сладковатый запах его предательства…