Резной лакированный ларец, еще бабушкин, обитал не на виду. Его место было за парадным сервизом в старом серванте, в самом дальнем углу. Он пах сухоцветами, старыми письмами и почему-то ванилью. Антонина Викторовна извлекала его на свет божий нечасто. Лишь в те редкие дни, когда с получки удавалось выкроить хоть что-то на ее главный «проект». На Димку.
Ее сын, Дима, студент-третьекурсник, был ее альфой и омегой. Единственным якорем в этой жизни после того, как муж десять лет назад сгорел от внезапной болезни. Рос он парнем не то чтобы замкнутым, а скорее… себе на уме. С компьютером и наушниками он, кажется, общался охотнее, чем с ней. С учебой не блистал, но Антонина Викторовна свято верила: ее мальчик просто «раскачивается». Ему нужен хороший старт, толчок. Ради этого «старта» она и вкалывала на полторы ставки в регистратуре поликлиники, а по вечерам бегала по району, ставя уколы знакомым бабушкам.
Эта кубышка в серванте была ее личным пунктиком. Горьким приветом из проклятых девяностых, когда все их семейные сбережения превратились в пыль за одну ночь. С тех пор финансовым институтам она не доверяла. «Надежнее в руках, под боком», — твердила она себе. Да и что там было нести в банк? Сумма, от которой любой клерк бы только усмехнулся. Но для нее — это был ее бастион, ее надежда, собранная по крошечным крупицам.
Она щелкнула крошечным, давно потускневшим замочком. Внутри, туго стянутые канцелярскими резинками, лежали стопочки купюр. Ее маленький ритуал: достать все, разложить на кухонной клеенке, пересчитать. Это всегда успокаивало, давало иллюзию, что она хоть что-то в этой жизни контролирует.
Она взяла в руки первую пачку. И тут же похолодела. Рука сама, на вес, почувствовала неладное. Пачка была… легче. Тоньше.
«Показалось?» — пронеслось в голове.
Пальцы, вдруг ставшие чужими и непослушными, забегали, отсчитывая купюры. Раз. Снова. Нет. Не показалось. Ошибки быть не могло. Сумма была ровно вдвое меньше, чем должна.
Воздуха в кухне вдруг стало не хватать. Как? Когда? Дверь всегда на замке. Чужих в доме не бывает. В квартире только она и…
Мысль была настолько дикой, острой и страшной, что мозг отчаянно отказывался ее принимать. Последний раз она заглядывала в ларец… ну, недели три назад. Все было на месте, до копейки.
Может, она сама, в приступе какой-то амнезии, взяла и переложила? Глупости. Она рванула ящики старого комода, где лежало постельное белье. Пусто. Заглянула под матрас. Пусто. Она не сумасшедшая. Она педант, когда дело касалось этих денег.
Тогда… кто?
И тут страшное, ледяное, невозможное слово само оформилось в сознании.
Дима.
Нет! Нет, он не мог. Ее мальчик! Ее Димочка! Он же знал, какой ценой, каким потом ей дается каждая эта бумажка. Он всегда говорил: «Мам, не надрывайся, я сам…»
Но память, услужливо-жестокая, тут же подкинула картинки последних недель. Дима был бледный. Дерганый. Все сидел, уткнувшись в свой монитор, даже когда она входила в комнату. На вопросы отмахивался: «Мам, сессия, не лезь, а? Устал». Она и не лезла. Верила. Учеба — это святое.
А ключ? Ключик от ларца… Он всегда лежал в ее аптечке, за банкой с валокордином. Дима знал, где аптечка. Он часто забегал: «Мам, дай что-нибудь от головы…»
Тошнота подкатила к горлу. Неужели… он? Ее сын? Обокрал ее?
Нет. Это ошибка. Недоразумение. Он должен был прийти сегодня. Обещал зайти на ужин, «на мамины котлеты».
Она… она спросит. Спокойно. Без крика. Но как? Как, черт возьми, посмотреть ему в глаза и спросить: «Сынок, это ты украл мои похоронные?»
Руки сами нашарили на полке пузырек с каплями. Сердце билось где-то в горле, отдавая тупой болью в висках.
Она сидела в гулкой тишине пустой квартиры, глядя на открытый, осиротевший ларец, и чувствовала, как под ногами разверзается бездна. Та самая, которая появляется, когда тебя предает самый родной человек.
Он сидел на кухне, сгорбившись над тарелкой, и механически ковырял вилкой котлету. Не ел. Она просто подошла и молча поставила перед ним на стол пустой ларец.
Тишина стала такой плотной, что, казалось, вот-вот треснут стекла.
Дима медленно поднял взгляд. Сначала на ларец. Потом на нее. Его лицо вдруг стало серым. Он смотрел на нее долго, не мигая. А потом… губы его задрожали. Он шумно втянул воздух и вдруг… сполз со стула. Прямо на линолеум, на колени. И зарыдал. Глухо, по-мужски, сотрясаясь всем телом.
— Ма… прости…
У Антонины Викторовны подкосились ноги.
Значит, правда. Все рухнуло. Хуже этого, казалось, быть уже не могло.
— Девушка? — выдохнула она. Это было единственное, самое банальное объяснение. Влюбился, захотел пустить пыль в глаза, купить айфон?
Он судорожно замотал головой, не в силах поднять на нее взгляд.
— Нет… ма… нет… все… все гораздо хуже…
— Дима, — она заставила себя говорить твердо, хотя ее всю колотило. — Рассказывай. Что бы там ни было. Я должна знать.
И он заговорил. Сбивчиво, захлебываясь, глотая слова и слезы. Словно прорвало плотину.
— Я… я познакомился… в сети… Год назад… Она… она такая… одна… писала мне… Мы… мы просто общались…
Антонина Викторовна слушала, холодея всем телом. Интернет. Этот непонятный, чужой мир, которого она всегда боялась. «Димочка, будь осторожен, там обман один». Он только кивал: «Мам, ну я не маленький».
— Она… она меня так понимала, — бормотал он. — Спрашивала про учебу… про… про тебя… Я… я ей… все…
— Что «все»? — переспросила она, чувствуя, как ледяная рука сжимает сердце.
— Ну… да… Что… что папы нет… Что ты одна… Что… что деньги… ты копишь… В серванте… — Он зажмурился, не в силах вынести ее взгляд.
Боже. Он рассказал. Незнакомому человеку из интернета. Всю их подноготную. Про ее тайну.
— А потом… потом она написала, что… что в беде… Что ее шантажируют… Что у нее… ну… фотографии…
— Какие фотографии, Дима?!
— Я… я не знаю… Она плакала… Говорила, что… что ее жизнь сломают… Что ей срочно нужны деньги… Сто тысяч…
Сто тысяч. Ровно та сумма, что исчезла. Половина ее жизни.
— И ты… ты взял? — голос сел.
— Я… я не знал, что делать! — он снова зарыдал. — Она сказала… что если я не помогу… она… она…
— Что «она»?!
— Она… она сказала… что напишет тебе! — выпалил он.
— Мне? О чем?
— Что… что у нее… наша переписка… Что я… я ей… ну… фотки… свои… присылал… — Он замолчал, став багровым от стыда. — И… писал… всякое…
Антонина Викторовна все поняла. Ее тихий, застенчивый, домашний мальчик. В этом виртуальном мире он, видимо, был… другим. Более смелым. Более откровенным. И его поймали. Дешевый, мерзкий шантаж. Его использовали, надавив на самое больное – на его одиночество и дикий страх перед ней, матерью.
Картина сложилась. Ясная. И страшная. Он украл у нее, чтобы спасти… свою репутацию в ее глазах.
— Димочка… — она опустилась на пол рядом с ним. Взяла его трясущиеся, ледяные руки в свои. — Почему ты мне сразу не сказал? Сразу?
Он поднял на нее глаза, полные слез и такого отчаяния, что у нее защемило сердце.
— Я… я боялся… Мам, я так боялся… Что ты… что ты меня… такого… презирать будешь. Что я… урод…
И в этот момент вся злость на украденные деньги, вся жгучая обида… они вдруг испарились. Ушли. Их вытеснил другой, гораздо более сильный, животный страх.
Страх за него.
Он попал в беду. В серьезную, липкую беду. Эти люди… эти твари… они ведь не отстанут. Они будут тянуть из него деньги, пока не вытянут все. Или пока… не случится что-то непоправимое.
— Кто она? — спросила она тихо, но так жестко, что сама удивилась своему голосу. — У тебя есть контакты? Переписка сохранилась?
Он кивнул, вытирая слезы рукавом.
— Да… В компе… Я… я все сохранил… Я не знал, что делать…
Нужно было действовать. Немедленно. Не рыдать. Не обвинять. А — спасать.
Антонина Викторовна встала. Помогла подняться и ему.
— Идем. Показывай.
В его комнате он сел за стол. Руки его все еще ходили ходуном. Он открыл какие-то чаты, файлы. На экране замелькали строчки… Антонина Викторовна не стала вчитываться. Ей было достаточно.
— Ты перевел деньги? — спросила она.
— Да… — прошептал он. — Три недели назад… Как только…
— Она писала еще?
— Писала… — он снова опустил голову. — Вчера… Сказала, что… что ей нужно еще… Пятьдесят…
Так и есть. Они не остановятся.
Нужно было идти в полицию. Немедленно. Но…
Антонина Викторовна посмотрела на сына. Бледного. Раздавленного. Перепуганного. Полиция — это огласка. Это — признание, что ее сын… посылал «всякое». Это позор. Это клеймо. Сможет ли он это пережить?
Но и молчать было нельзя. Это означало — оставить его один на один с этими ублюдками.
Решение пришло само. Тяжелое. Рискованное. Но, возможно, единственно верное.
— Дима, — сказала она, положив руку ему на плечо. — Слушай меня внимательно. Ты сейчас… ты сейчас напишешь ей.
Он вскинул на нее испуганные глаза.
— Написать?! Зачем?!
— Напишешь, что… что денег больше нет. Что ты все отдал. Что ты… на грани. И что ты… ты хочешь встретиться.
— Встретиться?! Мама, ты что?! Они же…
— Мы встретимся, Дима, — сказала она. — Не ты. Мы.
Следующие два дня они жили как в густом, вязком тумане. Ожидание ответа смешивалось с глухим, ноющим страхом. Дима почти не выходил из комнаты, осунулся, почернел. Вина и страх камнем лежали на нем.
Ответ пришел. Короткий, злой: «Хочешь встретиться? Ок. Парк у Речного, завтра в пять, у старых каруселей. Будешь один. И чтобы деньги были. Иначе пеняй на себя».
Сердце Антонины Викторовны ухнуло. Одна ее часть кричала: «Не ходи! Опасно! Вызови полицию!». Другая, материнская, понимала: полиция сейчас — это сломать Диме жизнь окончательно. Нужно было попробовать. Увидеть врага.
— Мам, не надо… — шептал Дима, когда она показала ему сообщение. — Я… я сам виноват. Пусть… пусть все будет, как будет…
— Нет, Дима, — голос Антонины Викторовны был твердым, как сталь, хотя руки мелко дрожали. — Мы пойдем. Вместе. Ты должен посмотреть ей в глаза. И ты должен сказать «нет».
Он смотрел на нее с ужасом, но в глубине этого ужаса мелькнуло что-то еще. Отчаянная надежда, что мама его защитит.
День тянулся мучительно. Она продумала все. Никаких денег. Только диктофон в кармане пальто. И – главное – она пойдет не совсем одна. Она позвонила дяде Коле, бывшему оперу, другу покойного мужа. Объяснила ситуацию в двух словах, не вдаваясь в стыдные подробности: «Сына шантажируют. Нужна мужская сила для острастки». Дядя Коля хмыкнул в трубку: «Понял. Буду».
К пяти часам они были в парке. Мерзкий ноябрьский ветер трепал голые ветви. У старых, облезлых каруселей было пустынно. Дима стоял бледный, как полотно, втянув голову в плечи. Антонина Викторовна села на скамейку чуть поодаль, изображая скучающую мамашу. Дядя Коля маячил у входа в парк, неспешно куря.
Она появилась внезапно, со спины. Не «она». А… тетка. Невысокая, неопрятная, лет под пятьдесят, в потертом пуховике не первой свежести. Ничего демонического. Обычная, неухоженная, со злыми, бегающими глазками. Она подошла к Диме.
— Ну? Где? — прохрипела она.
Дима вздрогнул. Посмотрел на мать. Та едва заметно кивнула.
— Денег… денег больше нет, — выдавил он. Голос дрожал.
— Как нет?! — взвизгнула тетка. — Ты что, придурок?! Шутки со мной шутишь?! Я же сказала!..
— Денег нет, — повторил Дима, и в его голосе вдруг появилась неожиданная твердость. Он выпрямился. — Я… я все рассказал маме.
Тетка осеклась. Посмотрела на него с недоумением. Потом ее взгляд метнулся по сторонам, наткнулся на Антонину Викторовну, спокойно сидевшую на скамейке. Злость на ее лице сменилась растерянностью, потом — страхом. Она поняла, что план дал сбой.
— Ах ты, маменькин сынок! — зло прошипела она. — Ну все! Теперь точно жди «приветов»!..
Она не договорила. Антонина Викторовна встала и сделала шаг вперед. Спокойно, уверенно.
— Оставьте моего сына в покое.
Тетка отшатнулась.
— А вы еще кто такая?! Вали отсюда, не лезь!
— Я — его мать. И я знаю все. Про ваш шантаж. Про статью 163 Уголовного кодекса. Про вымогательство.
Диктофон в кармане пальто был включен.
— Да я!.. Да вы!.. — тетка задохнулась от ярости и страха. — Я сейчас… в полицию!.. На вас!..
— Вот и отлично, — кивнула Антонина Викторовна. — Пойдемте вместе. У меня как раз все доказательства с собой. Ваша переписка. Записи ваших угроз. И, — она кивнула в сторону аллеи, где как раз показалась внушительная фигура дяди Коли, — свидетель.
Тетка посмотрела на дядю Колю, на ледяное, спокойное лицо Антонины Викторовны, на перепуганного, но уже не сломленного Диму. Она поняла, что проиграла. Что ее дешевый блеф не сработал.
Она злобно сплюнула под ноги.
— Да подавитесь вы! — бросила она и, развернувшись, почти бегом, семеня, скрылась за поворотом аллеи.
Дима смотрел ей вслед, потом повернулся к матери. Его трясло.
— Мама… она… она уйдет? Она больше не будет?..
— Не будет, Дима, — Антонина Викторовна подошла, обняла его за плечи. Он прижался к ней, как в детстве. — Она испугалась. Такие, как она, боятся только силы. И огласки.
Они пошли домой. Молча. Дядя Коля догнал их у выхода.
— Все в порядке, Викторовна?
— Да, Коля, спасибо тебе. Огромное. Все… закончилось.
Дома Дима снова плакал. Но это уже были другие слезы. Слезы облегчения. И жгучего, невыносимого стыда.
— Мам… я… такой идиот… Как я мог… поверить… Как я мог… тебя… А деньги…
— Тише, Дима, тише, — она гладила его по коротко стриженой голове. — Деньги — это бумага. Заработаем. Ты не идиот. Ты… просто ошибся. Доверился не тому. Испугался. Это… это бывает. Главное — что ты нашел в себе силы признаться. И что мы… справились. Вместе.
Она знала, что этот шрам останется с ним надолго. Что доверие к миру (и, возможно, к женщинам) будет подорвано. Что ему предстоит долгий путь — простить себя, повзрослеть по-настоящему, научиться нести ответственность.
Но она знала и другое. Сегодня… сегодня он сделал первый шаг. Он сказал правду. Он посмотрел страху в глаза. И он увидел, что его мать — не просто та, кто жалеет и кормит котлетами. А та, кто может защитить. Кто может быть сильной.
Деньги… Деньги были потеряны. Скорее всего, навсегда. Ларец в серванте был пуст. Но это оказалось… не главным. Главным было то, что они… остались семьей. Другой. Израненной. Побитой. Но — семьей. Которая прошла через эту грязь и… выстояла.
— А мне не нужны тут твои дети от первого брака, так что увози их отсюда, пока вы все на улицу жить не пошли