— Ты меня за дуру держишь, что ли?! — голос Евгении дрожал, но не от слез — от чистой, крепкой, тяжелой злости, которая копилась годами и теперь наконец прорвалась наружу.
Максим стоял посреди кухни, как школьник на разборе, опустив глаза на линолеум. Его руки мелко дрожали, но он упорно делал вид, что ничего особенного не происходит. За окном был ранний январь — такой серый и вязкий, что казалось, мороз специально давит на стекла, чтобы люди внутри быстрее ссорились. Дворник лениво кидал лопатой обледенелый снег, дети визжали во дворе, а в этой кухне — пахнущей пережаренным маслом и дешевым кофе — рушилась семейная жизнь.
— Я спрашиваю, — продолжила Евгения, сделав шаг ближе. — Это у тебя все в порядке с головой? Или ты думал, я никогда не найду документы?
Максим поднял глаза. В них было что-то похожее на растерянность — не раскаяние, нет, — а ужас того, кого поймали, но кто еще надеется выкрутиться.
— Женя, я… Ты не так поняла…
— Не так поняла?! — Евгения резко отодвинула стул, тот ударился о батарею. — Там чёрным по белому написано: собственники — ты, твоя мать и твой брат. Меня там нет! Хотя я, между прочим, вкалывала, как узница на каторге, чтобы внести свою часть! Я шла домой по холоду в декабре, когда пальцы немели так, будто их могли отвалить! Я брала клиентов в свой выходной, спала по четыре часа, а ты — оформил квартиру на свою семейку? Ты это нормальным считаешь?
Максим тяжело вздохнул, словно ему было жалко не Евгению, а самого себя.
— Женя, я тебе сто раз объяснял. Ты слишком эмоционально реагируешь…
— СТО раз? — Евгения фыркнула. — Ты ни разу со мной это не обсуждал. Ты просто решил, что я — мебель. Что я — фон. Что я не человек. Вот и оформил так, как тебе удобно. На всякий случай. Чтобы я, если что, не рыпалась. Да?
Максим потер переносицу, будто ему эта ситуация уже надоела.
— Я думал о стабильности. Если бы мы вдруг… ну… разошлись…
— О! — Евгения хлопнула в ладони. — Наконец-то! А то я думала, ты совсем за идиота меня держишь! Значит, это все было заранее? Ты знал, что можешь мне так сказать? Ты ждал момента?
Максим сделал шаг к ней.
— Женя, я же о нас заботился. Я хотел, чтобы… чтобы не было риска. Понимаешь? Сейчас все разводятся. У каждого свои интересы. Я просто не хотел…
— Чтобы я могла уйти? — перебила Евгения. — Максим, ты не стабильность искал. Ты искал способ меня удержать. Как собаку на цепи.
Он нахмурился.
— Не надо так говорить.
— А как? — Евгения резко оттолкнула его руку. — Как мне говорить, если это правда? Ты меня лишил права выбора. Моего права! Я не подписывалась на роль человека, который оплачивает чужие квадратные метры и потом сидит тихо в углу.
Максим дернулся, будто ее слова были ножом.
— Я хотел как лучше. Я не думал, что ты способна на такие истерики.
— Истерики? — Евгения рассмеялась. Это был смех человека, который стоит на краю пропасти, но уже не боится упасть. — Ты назвал истерикой мою реакцию на твой обман. Молодец, Максим. Просто аплодисменты.
— Женя, давай без пафоса, — он сел за стол и посмотрел на неё устало. — Мы можем все решить. Можно перераспределить доли. Я с мамой поговорю, с Денисом. Нам просто надо время.
— Нам? — Евгения наклонила голову. — Нам не надо время. Нам надо признание факта: ты всё сделал специально. Понимал, что поступаешь подло, и всё равно сделал.
Максим стукнул кулаком по столу.
— Да что ты все утрируешь?! Любая нормальная женщина радовалась бы, что у её семьи есть квартира!
Евгения медленно подошла и положила перед ним документы.
— У ЕЕ семьи. Но не у МЕНЯ. Я для тебя — никто. Ты это и оформил в бумагах. Все. Этой подписью ты меня вычеркнул.
Она вспоминала, как всё начиналось. Как ей казалось, что Максим — надежный. Что он умеет считать деньги, планировать, решать. Она гордилась им первые два года брака. Тогда еще не было этой холодной уверенности в его взгляде, не было оттенка превосходства, которым он теперь пользовался, как столовым ножом — не острым, но постоянно царапающим кожу.
Она хотела верить, что семья — это про «мы». Но для Максима «мы» означало «как я решил».
Евгения потерла виски. Тошнота подкатывала к горлу. Она думала, что в 45 жизнь устаканивается, но, оказывается, всё только начинается — с самых неприятных открытий.
Максим поднялся и подошел к ней ближе, почти вплотную.
— Женя, ну зачем всё усложнять? Ты же понимаешь, что я не враг тебе. Просто ситуация вышла не идеально…
— Ситуация? — глаза Евгении метнулись к документам. — Это не ситуация. Это предательство. И оно зафиксировано юридически.
Максим замолчал. Он понял, что сказал лишнее, что больше оправдываться бесполезно. Но даже сейчас в его взгляде не было признания вины. Лишь досада, что его планы пошли наперекосяк.
Евгения сделала вдох и выдох — очень медленно. Она чувствовала, что момент уже наступил. Тот самый — когда назад дороги нет.
— Я уйду. — сказала она спокойно. — И заберу свои деньги. И тебе придется объяснять своей маме, как так вышло, что ее замечательный сын стал мошенником.
Максим дернулся.
— Не смей. Ты не понимаешь, что говоришь. Я — твой муж!
— Муж — это тот, кто рядом. А ты — тот, кто оформляет документы за моей спиной.
Тишина была длинная, как зимняя ночь. Ни один из них не отвел взгляд.
— Всё, Максим. Доигрался, — сказала Евгения так тихо, что он сначала и не понял, что это конец. Потом увидел, как она застегнула молнию на сумке, как накинула пуховик, бросила в карман ключи, и только тогда что-то в его лице изменилось — будто наконец дошло.
Но Евгения уже не смотрела на него. Она открыла входную дверь, не оглядываясь. Максим что-то выкрикнул — какая-то жалкая смесь оправданий и приказов, но слова тонули в тяжелом стуке её собственных шагов. Ей казалось, что лестница бесконечна, что бетонные ступени специально мешают ей уйти, удерживают, трясут под ногами, просят подумать. Но нет. Мысли уже были расставлены по полочкам.
На улице мороз обжег лицо так, что она пришла в себя окончательно. Январский воздух резал легкие. Она вдохнула глубоко и, впервые за последние месяцы, почувствовала вкус свободы. Не победы — её ещё не было. Но свободы выбора — а это всегда страшнее.
— Ну ты, конечно, дала, — Ирка подняла брови, когда Евгения ворвалась к ней без предупреждения, с тяжелой сумкой, с глазами, в которых стояло что-то так острое, что Ирине даже стало не по себе. — Если бы ты хотя бы предупредила…
— Я бы передумала, — отрезала Евгения. — А возвращаться — не вариант.
— Ночуй у меня. Тут и подумаешь, что делать дальше.
Евгения кивнула, села на табурет в тесной кухне, где пахло тушеной капустой и свежим хлебом, и положила голову на руки. Все напряжение, удерживавшее её тело прямым, отпустило. Она не плакала — просто сидела, чувствуя, что ноги дрожат, как будто она сделала марафонский забег.
— Понимаешь, — начала она после долгой паузы, — он всё просчитал. Чтобы я не рыпалась. Чтобы была зависима. Чтобы… чтобы не могла уйти.
Ирина усмехнулась.
— Ну… теперь-то он понял, что просчитался.
— Ага. Только это ещё цветочки.
Евгения подняла голову. В глазах появился опасный огонёк.
— Я хочу вернуть всё до копейки. И сделать так, чтобы он понял, что со мной так нельзя. Я была для него источником денег, удобной, послушной. Он думал, что если вычеркнет меня из документов, то вычеркнет и из реальности.
— Хочешь войну? — уточнила Ирина.
Евгения улыбнулась впервые за вечер.
— О, да. Настоящую.
На следующий день она уже сидела у юриста — всё той же внимательной женщины, которую видела в прошлый раз, когда только собиралась проверить документы. Той встречи тогда ещё не случилось — Евгения просто не дошла. Но теперь она была здесь.
— Значит так, — Евгения положила на стол аккуратную, пухлую папку с выписками. — Это всё. Каждый перевод. Каждая сумма. Каждая чертова ночь, когда я работала.
Юрист листала бумаги, кивала, помечала даты.
— Отлично. У вас железные доказательства. Мы подаем иск о взыскании вашей доли в приобретенном жилье, компенсацию и моральный ущерб.
— Моральный? — Евгения усмехнулась. — Это будет символическая сумма. Главное — чтобы он понял.
— Не только он, — уточнила юрист. — В иске будет отражено, что деньги были выделены на совместное имущество. Независимо от оформления, имущество приобретено в браке, а значит, является общим. Он должен будет вернуть всё.
Евгения прикрыла глаза. На секунду – как вдох перед ударом.
— Вернет, — сказала она, чувствуя, что в это верит. — У него будет время подумать, зачем он так сделал.
— Именно. А теперь к следующему шагу.
Юрист улыбнулась, и Евгения уловила в ней что-то жесткое, почти мстительное.
— Вы готовы?
Евгения кивнула.
— Более чем.
Максим попытался звонить — сначала умоляющим тоном, потом грубым, потом требовательным:
— Женя, ну вернись домой. Мы всё обсудим, без посторонних.
Евгения спокойно ответила:
— Все вопросы — через моего юриста.
Он бесился. Он не привык, что его не слушаются. Писал огромные сообщения, в которых путался — пытался оправдаться, потом угрожал судом, потом умолял вернуться, обещал переписать долю на неё. Евгения уже не злилась — только читала, не отвечала. Её внутренний огонь, который раньше бы вспыхнул, теперь только подтапливал ледяную решимость.
Через две недели в дело вмешалась Ольга Викторовна — его мать. У неё была манера говорить так, будто весь мир — дети, а она одна взрослая.
— Евгения, вы поступаете недостойно. — её голос был ровным и слегка усталым. — Максим принимал решение в интересах семьи. Настоящей семьи. Вы слишком остро реагируете.
Евгения сжала трубку.
— Я слишком остро? Я вложила деньги. Реальные. И моя фамилия не стоит на документах.
— Но зачем вам это? Ваша фамилия что-то решает?
— Да. Она решает, что я существую.
На другом конце линии — длинная пауза.
— Максим говорил, что вы всегда были спокойной. Я думала, вы умнее.
Евгения рассмеялась.
— Ошибка, Ольга Викторовна. Я была удобной. Это не про ум.
И отключилась.
На следующий день она получила уведомление: Максим взял кредит. Суд назначен.
Суд тянулся. Много свидетелей, много бумаги, много слов о том, кто кому обещал и что имел в виду. Максим пытался держаться, но каждый его ответ только подтверждал главное: он совершил сделку втайне. Судья смотрел на него всё более холодно.
Когда Евгения зачитала переписку — старые сообщения, где они обсуждали покупку именно как совместную — в зале стало тихо, как в подвальном архиве.
— Значит, вы считали её участие добровольным подарком? — уточнил судья.
Максим кивнул, но неуверенно.
— Да… то есть… не в таком смысле…
— Но вы брали деньги. И не объяснили, на кого оформляете имущество.
— Ну… я думал, что она доверяет…
— Доверие не отменяет права собственности, — судья отложил ручку. — Вы использовали доверие супруги в личных интересах. Это не партнерство.
Максим побледнел.
Евгения впервые расслабила плечи.
Решение суда было коротким, но звучало, как финальный аккорд:
— Взыскать с Мартынова Максима Игоревича сумму… плюс компенсацию морального вреда.
Евгения сидела, слушая, и чувствовала, что всё — закончилось. Не победа — нет. Справедливость. Она редко бывает громкой. Обычно — тихая, как хорошо подшитый шов.
Максим вышел из суда, не посмотрев на неё.
Евгения — посмотрела. И сказала негромко, так, чтобы услышал только он:
— Ты хотел, чтобы я осталась. Надо было просто быть честным.
Он даже не вздрогнул. Только ссутулился.
Через три месяца деньги пришли на её счёт. Сухо. Без комментариев. Как будто ничего не было.
Она сняла небольшую квартиру в доме, где пахло старыми батареями, где соседи здороваются, не заглядывая в глаза, где окна выходят на детскую площадку. Её новая жизнь начиналась без прикрас.
Она купила чайник. Новые чашки. Плед. Поставила цветок на подоконник.
Вечером — тишина. Чистая. Непривычная.
Телефон вспыхнул: Ирина писала, как проверки идут на работе, как клиентка орала из-за сломанного ногтя, как муж забыл купить молоко. Привычная бытовая жизнь.
— Как ты? — спросила Ирина в конце.
Евгения посмотрела в окно — на снег, на редкие машины, на фонари, которые делали всё вокруг похожим на выцветшую открытку.
Она набрала:
— Я нормально. Просто живу. И знаешь… без чужих документов это получается лучше.
Она положила телефон на стол.
И впервые за долгие месяцы — почувствовала себя дома.
— Твоя дурочка-жена получила повышение? Отлично! Теперь пусть гасит мой кредит! Попробуй возразить — на улице окажетесь!