— Отдай недострой Ларисе! Ты одна, а у неё трое детей! — приказала мать, решив судьбу моего дома.

Я вцепилась обеими руками в перила крыльца, потому что иначе точно вломила бы матери чем-нибудь тяжёлым.

— Ты бы хоть совесть включила, Юля! — орала Галина Петровна так, что соседи по участкам наверняка уже полезли в окна. — У тебя здесь, вон, три спальни намечается! А Лариска твою племяшку на кухне в кроватке укачивает, потому что в комнате воздух спертый!

Я смотрела на неё и думала: ну почему именно под Новый год её заносит сильнее обычного? Будто календарь сам подбрасывал ей поводы устроить мне нервный тик.

Мы стояли на участке, где только вчера рабочие залили плиту под будущую террасу. Сырой ноябрьский ветер гонял по глине обрывки плёнки, бетон пах прелостью, а мать ковыряла носком сапога кучу щебня, словно это не стройка её дочери, а мусорка у подъезда.

— Мам, — я старалась говорить ровно, почти официально. — Мы это уже обсуждали. Это мой дом. Моя ипотека. Мои деньги.

— Твои! — она всплеснула руками. — Конечно, твои! Умница ты у нас! Одна живёшь, как королева, а у сестры жизни нет! Толик без работы, трое детей на шее, вся нагрузка на неё. А ты сорок метров себе спальню отводишь. Зачем тебе столько? Эхо ловить будешь?

— Я тут жить собираюсь, — отчеканила я.

— Люди в однушках живут и не ноют! А ты барыня… Короче! — она вдруг выпрямилась, как училка на педсовете. — Мы с отцом решили. Переписываешь недострой на Ларису. Толик достроит сам, дешево выйдет. А ты переезжаешь в их съёмную. Тебе одной хватит. И ещё спасибо скажешь, что от долгов избавили.

Я даже моргнуть забыла.

— Ты это серьёзно сейчас озвучила? — медленно спросила я.

— А что? Лариса — мать троих детей. Ты — одна. У кого приоритет? Всё ясно.

Она произнесла это так уверенно, будто суд первой инстанции огласил решение.

— Мам, — сказала я, чувствуя, как внутри поднимается волна чёрного смеха. — Твой Толик — это тот самый гений, который прикрутил полку и вырубил электричество всему подъезду? И ты предлагаешь мне доверить ему дом?

— Ты всегда всё перекручиваешь! — вспыхнула мать. — Он старался! А ты… ты просто злая. Тебе жалко родную кровь!

— Мне жалко своё здоровье, — я развернулась. — И нервы. А ты вали домой. Дождь вот-вот начнётся, сапоги промочишь.

— Неблагодарная! — мать сорвалась на визг. — Кукушка! Вот умру — вспомнишь!

Да, она умела красиво хлопать дверями, даже если дверей рядом не было.

Через два дня мне позвонили в домофон. Я открыла — и на пороге возникла Лариса. С двумя детьми на руках и третьим, который цеплялся за её рукав.

— Юль, пусти, — пробурчала она, не глядя.

Я отступила в сторону. Какая бы у нас ни была история, детей на холоде не держат.

В квартире сразу стало тесно, как в маршрутке в час пик. Димка заорал, Аня требовала мультики, Никита уже заглядывал в холодильник.

— Чё поесть есть? — спросила Лариса без стеснения. — У нас пусто. Толик последние деньги на какую-то схему в интернете потратил. Говорит, через неделю богатыми будем.

— Лариса, ты же понимаешь…

— Ой, Юль, только не начинай, ладно? Мне и так тошно. Лучше скажи… — она потянула носом воздух и прошлась взглядом по квартире. — Мама говорит, ты дом строишь.

— Строю.

— Большой?

— Нормальный.

— Она сказала, ты могла бы нас пустить потом. На втором этаже место есть. Мы бы не мешали. Толик бы помогал по хозяйству…

Я фыркнула.

— Нет, Лариса.

— Почему? — искренне удивилась она. — Родные же мы. Или тебе жалко?

— Мне нужен свой дом. Тихий. Спокойный. Без Толика, который через день устраивает скандалы.

— Эгоистка, — устало сказала сестра. — Ладно… тогда займи пять тысяч. На еду и эти… — она кивнула на Димку. — Мы отдадим, когда Толик поднимет.

— Вот когда поднимет — тогда и поговорим, — вздохнула я, но деньги дала.

Знала, что это билет в один конец.

Вечером позвонил прораб:

— Юль Сергеевна… Тут ваши родственники приходили.

— Какие ещё родственники?

— Женщина громкая и мужик с перегаром. Мужик работягам указывать начал, что где строить. И цемент хотел забрать. Говорит, «по-хозяйски». Я их выгнал, но предупреждаю — вернутся.

Я ощутила, как будто мне ледяной водой облили спину.

Через пять минут я набрала мать:

— Мама… это что было?

— А что?! — заорала она. — Мешок цемента пожалеешь?! У меня на даче ступенька развалилась! Твои тонны цемента тебе жалко?!

— Мама, ещё раз Толик появится на стройке — вызову полицию.

— Ты… ты зверь! — заверещала она. — Чтобы твой дом развалился!

И бросила трубку.

И в тот момент я впервые почувствовала: это только начало.

Ноябрь крутился на календаре, как сломанная пластинка. До Нового года — чуть больше месяца, а у меня ощущение, что год решил добить меня перед тем, как уйти.

Развязка не заставила себя ждать. Позвонила соседка родителей по даче:

— Юль, приезжай. Тут полиция… Толик… Лариса… крик стоит. И отца твоего скорая увезла.

Я сорвалась с работы.

Когда приехала — картина была такая, что хоть стой, хоть падай.

На ступеньках — Толик с подбитым глазом, курит. На веранде — Лариса, плачет в голос. Мать бегает по участку, орёт. Дачники косо смотрят через сетку.

— Где отец?!

— В больнице, — всхлипнула Лариса. — Инсульт, вроде…

Мать закричала:

— Всё из-за него! — ткнула в Толика. — Ирод! Он всё промотал!

Выяснилось страшное и абсурдное.

Они продали свою квартиру. Полгода назад.

Все — до копейки — вложили в «бизнес Толика». Аренда хрущевки — просрочена. Вещи — на полу. Хозяин требует съезжать завтра.

Но хуже было то, что мать, «чтобы помочь молодым», заложила дачу. Единственное место, где отец был счастлив. Срок выплаты — вчера. Сегодня приехали коллектора, грубо объяснили, что дачи у них больше нет.

Отец узнал — и упал.

Лариса подползла ко мне, цепляясь за куртку:

— Юля… нам жить негде. Завтра нас выгонят. Мамке тоже нельзя на даче… Ты же дом почти достроила. Пожалуйста… Пусти нас. Хоть временно…

Мать подхватила, уже не крича, а жалобно:

— Доченька, ну Новый год же скоро… Как мы на улице? Папку выпишут — ему уход нужен… Ты ж не каменная…

Я смотрела на них. Толик вёл себя как оскорблённый гений, Лариса — как жертва обстоятельств, мать — как человек, который пожирает жизнь других под видом заботы.

И что-то во мне оборвалось.

— Нет.

Тишина стала звенящей.

— Ты… что сказала? — прошептала мать.

— Нет, — повторила я. — Вы взрослые. Пора отвечать за свои поступки.

— Так ты хочешь, чтобы дети на улице?! — закричала Лариса.

— Пусть ваш глава семьи идёт работать. Любая работа найдётся. Комнату снимете. Или к родственникам в деревню.

— Ты нас ненавидишь! — мать сорвалась на плач. — Ненавидишь, что мы Лариску любили!

— Я хочу жить своей жизнью. Не вашей. Не жертвуя собой, как вы привыкли.

Я повернулась и пошла к машине.

— Прокляну!! — истошно завизжала мать. — Материнское проклятие никто не снимет! Знать тебя не хочу!

Я захлопнула дверцу, глубоко вдохнула и набрала юриста:

— Паш, привет. Срочно нужно обезопасить дом от попыток вселиться родственников. Да, юридически. Да, жёстко. И ещё… узнай, можно ли выкупить долг по даче, пока её не выставили на торги.

Я выкуплю дачу — но только для отца. Больше никому я спасательные круги бросать не собираюсь.

Я шагнула в квартиру, сняла перчатки, и только тогда поняла — тишина меня больше не успокаивает. Она давила. Как будто весь ноябрь вдавливался мне в грудь.

После той сцены на даче я жила на автомате. Работа — дом — стройка — встречи с юристом — разговоры со строителями. Всё по кругу, как плохо смазанный механизм.

Отца я навещала в больнице каждый день. Он лежал, словно присыпанный пеплом — серый, неподвижный. Иногда открывал глаза, пытался что-то поднять правой рукой — и не мог. Мать появлялась через раз, а иногда вообще не приходила, объясняя:

— Я нервами измотана! Мне теперь ещё Лариса на голове сидит с детьми! Что ты думаешь, я железная?!

Я молчала. Потому что любые слова тут были бессмысленны.

Декабрь подкрался незаметно — с первыми огоньками на витринах, запахом мандаринов, дешёвыми гирляндами на остановках. До Нового года две недели, а ощущение — что он вообще не наступит.

В один вечер я сидела на кухне, пила чай, когда раздался звонок. Лариса. Я не хотела брать, но совесть укусила за ухо.

— Да?

— Юль… — голос её звучал тихо, вымученно. — Мне надо поговорить.

— Ларис, если опять про дом — нет.

— Не про дом… — она вздохнула. — Можно я к тебе подъеду? Одна. Без детей. Они у мамки.

Что-то в её голосе было не таким, как обычно. Не требовательным, не нытьём. Я согласилась.

Через час она сидела у меня на кухне. Худая, слипшиеся волосы, руки дрожат. Я поставила перед ней чай.

— Говори.

— Я… прости, что мы на тебя наехали. Тогда. На даче. Просто… — она закрыла лицо ладонями. — У нас катастрофа. Ты думаешь, я не вижу, что Толик — безнадёга? Да я последние пять лет живу, как будто каждый день лавина падает.

— И что ты хочешь от меня?

Она убрала руки. Глаза покраснели.

— Помоги мне от него уйти.

Это я не ожидала.

— Ларис… ты серьёзно?

— Да. Он обещал работу найти — не нашёл. Сегодня опять пришёл пьяный. Орал на Никиту, сказал, что тот «тупой, как мать». Я его толкнула, он замахнулся… Мама вписалась, визжала. Дети ревели. Юль, — её голос сорвался, — я не выдержу. Он меня в яму тянет. Всех тянет.

Я молчала. Первый раз в жизни Лариса говорила честно.

— И что ты собираешься делать?

— Съехать от мамы. С детьми. Хочу снять комнату или студию. Работать больше смен. Толика — послать. Но… — она сжала кулаки, — мне надо время. И немного денег на старт. Не как раньше — «дай, не отдадим». А в долг. Я отдам. Честно. Только не сегодня. Я сейчас вообще на нуле.

— Лариса…

— Юля, я не прошу жить у тебя. Я не прошу твой дом. Я прошу помочь мне уйти от этого ада. Только это.

Я долго смотрела на неё. Разные чувства грызли изнутри — злость, усталость, жалость, недоверие. Но в этот момент я увидела перед собой не паразита, не вечную жертву, а женщину, которая наконец-то поняла, что тонет.

И хочет вылезти.

Я вздохнула.

— Ладно. Сколько тебе нужно?

— Двадцать.

— Дам. Но с условием.

Она вскинула глаза.

— Каким?

— Никаких схем Толика. Никаких «бизнесов». Только работа. Только дети. И — ты больше никогда не приходишь ко мне через маму. Только лично. Я тебе помогу, если ты сама хочешь менять жизнь. Но если я увижу, что ты опять тонешь — всё. Кончено.

Лариса кивала так быстро, будто боялась, что я передумаю.

— Спасибо… Юль, спасибо тебе…

— Не благодари. Просто не подведи.

Я перевела ей деньги. Через два дня она съехала от матери — втроём сняли однокомнатную на окраине. Толик орал под дверью, лез в окно, звонил мне, угрожал:

— Верни мою семью, ведьма! Ты их настроила!

Я блокировала его везде.

Мать позвонила в тот же вечер:

— Ты разрушила семью! Это ты её натравила на мужа!

— Нет, мама. Это он сам разрушил.

— Ты мне больше не дочь! — выкрикнула она и отсоединилась.

Обычная её пластинка.

Через неделю умер отец.

Инсульт перешёл в отёк мозга, и он просто… ушёл. Без звука.

Когда врач сообщил мне, я стояла в коридоре больницы и смотрела на гирлянду, которую медсестра вешала на стойку ресепшена. Светодиоды мигали, как будто издевались: «скоро праздник».

Смешно.

Я приехала на дачу — уже свою, оформленную на меня — и сидела на крыльце, пока сотрудники ритуальной службы увозили тело. Мать рыдала в голос, обвиняя всех вокруг. Лариса стояла рядом, молчала, держала меня за рукав.

— Он не должен был так умереть, — прошептала я. — Не от вашего цирка.

— Юль… — Лариса судорожно втянула воздух. — Прости.

Я кивнула. Это ничего не меняло. Но кивнула.

Похороны прошли тяжело. Мать не разговаривала со мной вообще — только всхлипывала, театрально хватаясь за сердце. Все родственники, как всегда, смотрели на меня, словно я не дочь умершего, а распорядилась его судьбой лично.

После похорон я ушла, не попрощавшись.

Новый год приближался. На стройке закрывали последние этапы — печь топилась, дом тёплый, мебель частично привезли. Я помнила, как мечтала встретить первый Новый год в своём доме — спокойно, с бокалом вина, с собакой у ног. Без криков, без скандалов.

За день до праздника раздался звонок. Неожиданный.

Лариса.

Я подняла трубку.

— Юль? Мы… мы купили игрушки. Дети хотят тебя поздравить. Мы можем подъехать? Просто ненадолго. Просто… поздравить.

Я замолчала. Сердце — неприятно ёкнуло.

— Мама будет? — осторожно спросила я.

— Нет. Мы… — она тихо выдохнула. — Мы с ней не общаемся сейчас. После того как ушли. Она сказала, что я предательница. Я не полезу обратно. Хватит.

Я закрыла глаза.

— Ладно. Приезжайте.

Когда они поднялись на крыльцо, трещал свежеваленный снег, мороз кусал пальцы. Дети были в новых шарфах — явно купленных на мою помощь. Лариса выглядела уставшей, но другой. Спокойнее.

Они вошли в дом, огляделись.

— Красиво у тебя, — сказала она тихо. — По-настоящему красиво.

— Спасибо.

Дети сунули мне коробку. Внутри — криво слепленный шарик из солёного теста, на котором корявыми буквами написано «Тёте Юле».

— Это мы сами! — гордо сообщил Никита.

Я улыбнулась — впервые за много месяцев не через силу.

Мы пили чай на кухне. Барон улёгся у ног детей, они гладили его, смеялись.

Лариса смотрела на них с мягкой улыбкой. Я впервые увидела её такой.

— Юль, — она вдруг сказала, — я правда стараюсь. Работаю. Хожу на группы поддержки. Мне нет смысла жить, как раньше. Не хочу, чтобы дети повторили нашу жизнь. И… спасибо, что дала шанс.

— Шанс — это только начало, — сказала я. — Дальше — ты сама.

Она кивнула.

Мы сидели молча. Только ёлка потрескивала.

И вдруг Лариса тихо сказала:

— Юль… я знаю, что мама к тебе придёт. Рано или поздно. Опять с криками, с обвинениями. Ты… не слушай. Она не умеет любить по-другому.

Я усмехнулась.

— Я и не жду другого.

Когда они ушли, я закрыла дверь и облокотилась о неё спиной. В доме стало тихо, но уже не той, глухой, одинокой тишиной. А другой — выверенной, спокойной.